Msong — Трисмегист Тревел

Я до сих пор не понимаю, как мне удалось проскользнуть. Я обошел все капканы, перемахнул за флажки. Ни тесты, ни собеседования, ни этот проклятый детектор лжи не смогли выявить во мне искреннюю и горячую преданность ряду божеств, почитаемых моей общиной. И, надо сказать, с тех пор, как Святослав Арамеев начал работать в «Тригесмист тревел», дела у Истинной ложи славянской пошли в гору. Неоязыческим церквям легко маскировать свои действия спонтанными всплесками нелюбви молодежи к насаживанию христианства, и Ложа не вызвала подозрений.

Моим первым крупным заказом стало «турне» мощей пророка Ильи от села Троице-Сельцы под Москвой до городка Бари на юге Италии. Все торжественное шествие иссохшей кисти к Адриатическому морю было необходимо лишь в качестве пышной прелюдии к основному действу: двойному богослужению в базилике Николая Чудотворца. Такое событие планировалось революцией в мире христианства, тем паче, что подобную изощренность проявляла одна из самых закостенелых церковных организаций. Вместе с тем, все понимали, что неуклонно слабеющему православию нужно быть шире и привлекательней. Такой ход был лишь тщательно подготовленной неожиданностью — вялой и предсказуемой.

Должен отметить, что славянские язычники в большинстве своем — мирные и терпимые люди. Мы никогда не наступим ни на чье горло, и дадим напиться любому страждущему из наших источников. Но высокопреставленнейших волхвов взбесил пророк Илья. Этот полугрек-выскочка, сорвавший громовой венец с окровавленного чела Перуна, пока тот гиб в огне воинствующего Владимира. Нам хотелось действовать: рвать с корнем хрюсовскую заразу, жечь алтари с такой же неумолимой жестокостью, что толкала витязей, еще вчера кропивших медом золотые усы Громовержца, свергать священных идолов с Киевских холмов. Окрыленные недавним успехом, мы сказали себе: «Вот наше время. Пора идти войной на войну».

У белой церкви с башенкой меня встретил ничем не примечательный господин во фланелевых шортах и длинной офисной рубашке, уживавшихся друг с другом примерно так же, как и огромные мясистые губы и продолговатый нос с прожилками на потемневшем от жары и алкоголя лице. Он извинился за нелепый вид, представился куратором и «инспектором по христианству», упомянул отсутствие сезонной одежды и с завидным упорством тряс мою руку. В этом мужчине быстро обнаружилась та особая привлекательность от отвращения, которая свойственна харизматичным нищим и элегантным босякам. Он распространял вокруг себя убаюкивающие чары простачества, но это и заставило меня неестественным образом напрячься. Таким он был, этот Шведов.

Путешествие пророческой кисти быстро стало для меня мукой. Поначалу инспектор не отходил от меня ни на шаг, но, видя, как тяжело мне дается работа, быстро потерял ко мне интерес. Вместо слежки он строчил в засаленном блокнотике, что-то пил из мутных бутылок и много спал, часто и влажно икая во сне. В моем же сознании смешались города и веси, но везде — монотонный гул священника, ненавистный запах курений и православная свечка, жгущая руки. «Если б не ради Них!» — думал я, — «Если б не ради Первобогов, нянчивших Русь в могучих и нежных руках!» Всматриваясь в мертвые глаза фресок и мантикор, охраняющих алтарные своды, я вспоминал: «Человек рожден грешным» и трепетал от гнева и возмущения.

В автобусе до Бара, порта Черногории, откуда мы отправлялись в Бари, Шведов неожиданно спросил меня: почему все обращаются к нам? Ведь у христианской-то церкви достаточно и могущества, и финансов, чтобы снарядить целую армию для охраны своих святынь. И сам же ответил, бессмысленно теребя обгрызенный карандаш. Пояснил, что все — чтобы снять с себя ответственность за пропажу. Чтобы обвинить бестолковых наемников в небрежности, а после — люто и с наслаждением казнить на усладу беснующегося народа. «Всем ведь насрать на этот сморщенный кусок дерьма», — цинично выругался куратор, пнув неприметный чемоданчик, в котором ждала своего часа реликвия. Внутренне я спокойно, как сумел, с ним согласился, но тревожный колокольчик вновь и вновь трезвонил в моей голове.

Это потом я буду долго стоять на набережной в Бари с сандаловым гробиком в руках, пока наш паром отходит обратно в Бар. Отняв слезящиеся глаза от солнца, я пройду по деревянному пирсу к самому краю и на глазах у равнодушных рыбаков зашвырну останки Ильи в Адриатическое море, распугав чаек, покачивавшихся на волнах. Потом я до поздней ночи буду гулять по перепутанному клубку улиц такой непостоянной Италии, где бутики и салоны соседствуют с ватагами беспризорников и безногими нищими. Глубоко за полночь я, лежа в отеле, услышу как шумно ворвется в свой номер Шведов в компании гулящих девиц. А на следующий день очнусь с дикой режущей болью в затылке от потоков соленой воды, льющих мне на лицо. Напротив меня встанет Шведов в рубашке с закатанными рукавами, сжимая в бледных руках топор. Он будет мямлить про политику «Трисмегист тревел», новичков-консервы и то, что всем насрать, что целовать через марлю. В конце концов, он, не выдавив прощения, разъярится и прикончит меня, чтобы отрубить мою кисть.

И лишь в последний момент, за мгновение до того, как я услышу последний в моей жизни хруст, колокольчик звякнет в последний раз...

Какая горькая ирония в том, что я, мученик собственной веры, вместо славного погребения огнем, обречен на медленное гниение рядом с куском ненавистного мне лжепророка!