BoRoDaCh — Сельские любови. Триптих. Дом III

Таня перешла дорогу от дома Заворотных и постучалась к нам. Робко, но в то же время как-то безвозвратно. Без поддавков мольбам злого рока. Такие женщины способны на многое. Например, отправиться в Сибирь за мужем-декабристом.

Дверь отворила бабушка. Таня спросила, дома ли я. Бабушка без каких-либо обиняков ответила, что я в туалете. Таню это не остановило.

— Все мы люди, — сказала она.

Подоспел я. Сконфуженный отголосками бабушкиных откровений. Еще сильнее — выбившейся из шорт футболкой. Поприветствовал Татьяну.

— Сегодня в клубе танцевальная программа, — огласила она.

— Наслышан, — ответил я.

— Давай, — говорит, — сходим.

И улыбается, прикрывая рот ладонью. У Тани проблемы с зубами. Дисколорит. От этого Тане еще неудобнее, чем мне. Я стараюсь смотреть ей куда-то в район переносицы.

***

Корни Татьяны попахивали элитарностью. Сервант в доме ее бабушки был полон книг. Их корешки выглядывали из-за черно-белых фотографий других внуков. Полное собрание сочинений Пушкина, «Поднятая целина». Кошки дома Заворотных вылизывались под хвостом с изрядной долей чванства.

У родителей Тани была собственная квартира. При том условии, что в деревне на тот момент было построено всего два многоквартирных дома. Исключительная роскошь. Еще водопровод, газ, балкон. Таня знала, что такое «затопить соседей». Их семья уверенно держала хвост по ветру. У Таниного отца был «Москвич». Они часто навещали бабушку Заворотную.

Заворотная видела в себе даму с возвышенными идеалами. Моя бабушка видела в ней сноба. Терпеть не могла ее рассудительных, переливчатых, тянущихся, словно резина, речей. Угощала соседку только «рачками», конфетами, которые сама не очень любила. В общем, дружили старушки крепко. Вплоть до раздражения, впритык к пережившей многое и впитавшей всякое любви.

Их дома выходили окнами друг на друга. Вечерами из них лился мягкий, желтый свет. Сплетался незаметными глазу частицами. Грязная вода, выплескиваемая бабушками из тазов с крылец, стекала в одну общую лужу.

Таня — третий ребенок в семье. Ее опередили два брата. Первенец Илья удался. Рослый, статный, разудалый в плечах. Взгляд пронзительный, подбородок квадратный. Говорил неторопливо, ленясь, снисходя. Весь в бабушку. Служил примером, если не эрзацем.

Родители, посмотрев на то, как у них все хорошо вышло, задумались о продолжении. Вылупившийся на свет Митька был, как две капли воды, похож на брата. Только не рослый и не статный. Плечи стремились к грудине. Если что и разудалое, так это уши. Сквозь них виднелось солнце. Лучи беспрепятственно проходили и щекотали лицо Митьки. Оставляли на нем веснушки. Взгляд у Митьки был бешенный, бегающий туда-сюда. Голос скрипучий, издерганный. Смех неприятный, ржавый, кашляющий.

Их выстругали из одного полена. Только на Илью ушла самая лучшая, сердцевинная часть. Митьке достались обрезки.

Появление Тани стало под угрозой. Вдруг удача идет по нисходящей. Но родители рискнули. И не прогадали. Получился вполне себе удачный экземпляр. Чередующий периоды миловидности с этапами, так сказать, безвременья. Простившийся с молочными зубами рот, вытянутые и преломленные в коленях худощавые ноги, неразборчивая талия.

***

Моя мама дружила с дочкой Заворотной. Кажется, они даже сидели за одной партой. Предполагалось, что так же дружны будут и их дети. Ожидания оправдались частично. Мою сестру приняли в ряды Заворотинских внуков, мне же позволили слоняться на околице. Старший меня на каких-то пару лет Митька подошел ко мне и сказал:

— Ты так мал. Подрасти сперва.

Я хотел было объяснить, что не все так просто. Что нельзя подрасти только мне одному. Думал приплести апорию о Ахиллесе и черепахе. Ан тщетно.

— Ша, молекула! — остановил меня Митька. Что тут можно было возразить.

Любимым занятием Заворотных была игра в бадминтон. Заасфальтированная площадка перед их домом к тому располагала. Устраивались полноценные соревнования. Даже турниры. Победитель был известен заранее. Никто не мог соперничать с величавым Ильей.

Он играл, словно благородный аглицкий дворянин. Его подачи выходили сильными и безупречными. Движения — плавными. Потел он в строго благородных местах — подмышки оставались нетронутыми — и в меру. Затрачивал ровно столько сил, сколько требовалось.

Митьку же по площадке размазывало. Он пыхтел, кряхтел, падал, заливался краской, суетился, дергался, будто его било током. Моя сестра играла слишком уж томно. Будто бы ее вовсе и не интересовал этот дурацкий бадминтон. Она играла, как пава. Конкуренции как таковой у Ильи не было. Что только укрепляло его в осознании собственной безупречности.

Нас с Таней держали в сторонке. К игре не подпускали. Мы сидели на лавочке и следили за баталиями. Я более усердно, Таня расхлябаннее. Ее отвлекали всяческие жуки, солнечные блики и трава. Она елозила по лавке. Безуспешно пыталась завести со мной разговор.

— Переживаешь? — спросила она меня.

— Еще чего! — ответил я.

— Мы можем с тобой поиграть, когда им надоест.

— Не выдумывай.

Я делал вид, что меня увлекает полет волана и более ничего. Илья — что ему не важна победа любой ценой. Моя сестра — что якобы у нее есть масса других важных дел, что она тут, дабы соблюсти приличия и все тому подобное. Митька — что угловатость и корявость его движений не суть его, Митькиной, натуры. Короче, все представлялись теми еще притворщиками. Одна Таня копошилась с жуками. Совершенно искренне.

Потом «взрослые» ушли на реку. Побросали ракетки. Волан остался лежать неприкаянным. Таня встала с лавочки, подняла инвентарь.

— Сыграем? — попытала счастья она.

— Ты угомонишься? — дерзновенно ответствовал я и ушел прочь.

Таня собрала игровые принадлежности и неторопливо, о чем-то задумавшись, внесла их в дом. Я услышал, как ее приходу обрадовалась бабушка Заворотная. Радостно засюсюкала.

— Перестань, бабушка. Я уже не маленькая, — сказала Таня.

— Утютю, — ответила бабушка Заворотная.

***

Бадминтон и Танино приглашение разделили несколько лет. Я вытянулся. Таня тоже. Разница только в том, что Тане это шло.

Все это время я вел, можно сказать, разгульный образ жизни. Увлекался кем ни попадя. Даже в пределах одной деревни. Будь мои поползновения хотя бы немного удачливее, меня можно было бы величать повесой. А так, профиту не наблюдалось. Я увлекался как-то косвенно. Порой предмет моей страсти даже не подозревал, что я что-то там к нему питаю. Какое-то время я даже потратил на воздыхания по американской актрисе Шерон Стоун.

— Она моложе меня всего на два года. Окстись, — сказала мне мама.

***

Таня постучала и пригласила. О сельской дискотеке мне было известно немного. Преобладали слухи. Во-первых, утверждали, что там дерутся. Во-вторых, что бьют пришлых. То есть, как ни крути, не избежать. Я представил, какую гамму чувств у сельской молодежи вызовет появление «городского» с местной девушкой. Зачем-то согласился. Все же в человеке инстинкт самосохранения развит не достаточно сильно. Гораздо слабее тяги к саморазрушению.

В конце улицы у меня жил самый, что ли, постоянный мой друг. Его звали Андреем. Парень серьезный и основательный, коренастый. Я спросил у него совета. Поинтересовался, как бы мне лучше всего подготовиться. Андрей ответил:

— Хорошо начисти туфли.

— И все? — переспросил я.

— А что еще? — изумился он.

Туфлей у меня не было.

Клуб располагался в зеленом уголке. Сквер, ели, лопухи. Здание клуба неприглядное, ничем снаружи не отличавшееся от коровника. Внутри тоже. Дощатый настил для потанцевать. Стены — для облокотиться. На стенах портреты. Некоторые с призывами, некоторые с людьми. Один почему-то с Байроном. Откуда он тут взялся?

— Откуда тут Байрон? — спросил я Таню.

— Это не Байрон, — ответила она.

Я присмотрелся внимательнее. Определенно Байрон. Усомнился. Таня объяснила.

— Год назад тут выставка была. Народного творчества. Местный художник автопортрет принес. Вот и висит до сих пор.

— Поразительно! — говорю, — Ваш художник, видимо, очень популярен. Потому что ровно такой же автопортрет висит в моей школе.

Меж тем помещение понемногу заполнялось людьми. Молодежь просачивалась жиденькими струйками. По одному не заходил никто. От некоторых разило спиртным.

Включили музыку. Захрипели динамики стареньких колонок. Заверещала популярная несколько лет тому назад певичка. Танцпол пустовал. Мужская половина сгруппировалась в одном углу. Женская — в другом. Я заметил Андрея. Его туфли ослепительно блестели.

Закончилась первая песня. Встрепенулась вторая. Никто не двигался с места. Некоторые девочки притоптывали ножками в уголку. Вроде как дерзили. Мальчики посмеивались. Некоторые покуривали. Впрочем, как и некоторые девочки.

Я посмотрел на Таню. Стоит, покусывает губу. Слегка покачивается в такт музыке. Видимо, ждет от меня решительного шага. Я думаю: «Какого лешего было сюда переться, если не ради танцев?». Приглашение сопровождаю гусарским поклоном головы. Танино лицо расплывается в улыбке. Она тут же вспоминает о своем дисколорите и прячет зубы. Становится похожей на бабушку Заворотную.

Едва мы выперлись с Таней на танцпол, как подтянулись и все остальные. Разбились по парам. Мальчиков на всех не хватило. Как в известной песне Пахоменко. Андрей танцевал с девушкой выше его на две головы. Сердито смотрел в пол. Или на свои туфли.

Танцую я препогано. Выдумкой не блещу, перекачиваюсь как селезень, пренебрегаю ритмом. К тому же потею. Но Таня довольна. Возложила голову мне на плечо.

— На нас смотрят, — говорю я ей.

— Ну и пусть.

— Как-то враждебно.

— Не бойся. Если надо будет, все расскажу братьям.

— А где они? — спрашиваю.

— Илья в Могилеве, Митька в армии.

Безупречный ход мыслей.

Медленный танец замедлился до полной остановки. Ряды танцующих значительно поредели. Таня убежала к какой-то своей подружке. Оставила меня одного. Я принялся выискивать в толпе Андрея. Но тот тоже куда-то запропастился. В итоге ко мне подошли.

Их было двое. Оба пепельно-белые и неприятные. С узкими щелочками вместо глаз. Стоят, разглядывают. Наконец, заговаривают:

— Маринку обидишь — пожалеешь, — говорит один из них.

— Таню? — поправляю я.

— Тем более.

И уходят. Вернулась Таня. Спросила, ничего ли не произошло. Говорю, что ровным счетом ничего. Мы еще немного потанцевали. С каждой минутой нарастал гам. То тут, то там вспыхивали потасовки. Но тут же погасали. Вечер, как выразилась Таня, прошел спокойнее обычного. Даже непривычно.

***

Подошли к дому бабушки Заворотной.

— Давай немного посидим, — предложила Таня.

Мы присели на ту самую лавочку, на которой несколько лет назад безнадежно ожидали своей очереди играть в бадминтон. Таня выжидающе умолкла. Я подумал, что это очень утомительно — быть представителем сильной половины человечества. Бремя ответственности, удавка принятия решений. К тому же, совсем не умею целоваться. Ретируюсь в зону философствования и разглагольствования.

— Помнишь бадминтон? — спросил я.

— Не очень, — призналась Таня.

— А я помню. Помню, как взмывал ввысь, пересекаясь с лучами солнца, волан. Как он пикировал на сетку ракетки, пружинил от нее и снова взлетал.

— Как интересно, — подала голос Таня.

— Волан, он, быть может, и рад улететь. Но в его головке пластилин. А когда и гайка. Символично, правда?

Таня встала с лавочки. Потянулась.

— Волан-болван, — сказала она и ушла. Навсегда. Хоть я и увидел ее утром следующего дня, но навсегда. Так бывает.

Я тоже встал и, не торопясь, зашагал к своему дому. Из его окон тянулся, словно пастила, мягкий свет. Перемешивался невидимыми глазу частицами со светом из окон дома бабушки Заворотной.