София Незабвенная — Русые в рыжину

— Пожалуйста, остановись, — шепчу я, прижимая его к себе и поглаживая его спутанные волосы. Сейчас они лилового оттенка — на прошлой неделе он снова их перекрасил. — Вспомни, из какого дерьма ты выбрался. Неужели все твои усилия стоят того, чтобы сейчас вдруг взять — и все бросить?

— Оно внутри, — шепчет он, глядя в никуда расширенными глазами. — Оно внутри у меня. Я чувствую его. Что мне делать, скажи, что мне делать?! — отчаяние звенит в его голосе, и мне стоит значительных усилий удержать его от того, чтобы он снова не начал царапать себя. Однажды, еще давно, я нашла у него в вещах длинный складной кинжал, — он с угрожающим щелчком раскрылся, стоило мне только нажать на маленький рычаг на его рукояти. Я спрятала его от греха подальше, на случай, если вдруг снова случится приступ. Он, разумеется, заметил пропажу кинжала и догадался, что это сделала я — но ничего не сказал. Он вообще редко что-то говорит в таких случаях. Раньше он был куда более многословен.

Я виню себя за то, что тогда не пошла с ним. Если бы не мое упрямство и боязнь ошибок, все могло бы быть по-другому.

Не мне говорить ему, чтобы он успокоился, прекратил весь этот цирк и начал жить нормальной жизнью, как все. Я не была там, где был он, не переживала того, что он пережил — и поэтому я не вправе его учить, хотя порою — так хочется. Все, что я могу — это быть с ним рядом и оберегать его. Частенько — от самого себя.

***

Я плохо помню своего отца. Когда мы покинули наш прежний дом, лет мне было всего ничего. Он не пошел с нами. Он вообще редко к нам приходил. Помню, что у него были вьющиеся волосы, русые в рыжину, и светло-карие, прозрачные, словно топаз, глаза. Должно быть, он любил меня. Я помню, как он сажал меня на колени и гладил по голове. Остальное ушло из моей памяти. 

Мать тоже любила меня, но по-другому. Она пропала, когда мы пошли за Всадником, и ее мне заменила другая женщина. Я помню, что скучала по ней. Помню, как часто оглядывалась назад, туда, где за нашими спинами раскрывался синий простор Средиземья. Я больше никогда не видела его. Мне нельзя было туда возвращаться. Все, что осталось мне на память о нем и моей семье — это волосы. Русые в рыжину, беспорядочно вьющиеся. У многих из наших такой цвет, но мой — ярче. Особенно — когда его освещает солнце. 

С моим любимым я познакомилась намного позже, когда уже достигла зрелого возраста. Он был моложе меня и глупее, и я чувствовала свое превосходство над ним. Со временем его глупость приобрела какой-то особенный, трогательный оттенок, и я стала заботиться о нем. Чувство превосходства, впрочем, все равно сидело где-то в глубине моей души, и мне нравилась его беспомощность, нравилось то, как он верит мне и внимает моим рассказам, широко раскрыв глаза. Поначалу мы с ним просто дружили. Я была увлечена другими делами и другими мужчинами, и не замечала того, как он на меня смотрит — пока в один прекрасный день он не сразил меня наповал. Было это в начале лета, когда наши земледельцы, посеяв хлеб, ждут, пока он поспеет и устраивают праздники и игрища. На одном из таких игрищ он вступил в шуточную потасовку с одним из юношей своего племени, на которого я заглядывалась — и вышел из нее победителем, несмотря на то, что был и ниже ростом, и слабее своего противника. Тогда-то я и взглянула на него по-другому. Поймав его взгляд, устремленный поверх толпы прямо на меня, я поняла, что все это время он молчал о том, что было между нами с того самого момента, как мы впервые встретились. В тот день мы вдвоем ушли в горы, где я накормила его хлебом с рук. Когда он, слегка дрожа от никогда не испытываемых прежде чувств, положил голову мне на колени, я поняла, что это — конец. Конец прежней меня, гордой, нарочито-холодной, чужой для всех — даже для своих. Я помню, как впервые обняла его и поцеловала. С того момента он перестал быть для меня младшим товарищем, но стал возлюбленным и лучшим другом. Мы были неразлучны. Про нас говорили, что мы самая лучшая пара из всех, которые только можно представить — и я втайне гордилась этим. Сейчас я смотрю на все это, и внутри меня зреет единственный вопрос — зачем?

***

— Так ты уходишь, — спросила я, и, помолчав, добавила: — Все-таки.

— Да. Они мои друзья, мои братья. Я не давал клятвы, но я должен с ними идти, потому что я один из них. Прошу, пойми меня правильно. Я не держу тебя. Если ты вдруг устанешь ждать, я все пойму. Неизвестно, когда я вернусь — если вернусь вообще.

— Понимаю, — вздохнула я. — Тогда позволь мне хотя бы обнять тебя на прощание. И, пожалуйста — обещай мне, что вернешься. В противном случае мне придется пойти за тобой.

О том, чтобы мне пойти с ним, не могло быть и речи. Все мои оставались здесь, но дело было даже не в моих. Мы оба чувствовали, что идти мне не надо. С чувствами порой не поспоришь. Перед тем, как окончательно уйти, он прижался губами к моему уху и прошептал странную фразу:

— Когда один ныряет в глубину, другой должен остаться на берегу, чтобы в случае чего вытянуть его. Держи свой канат, Марен. Держи канат.

И он ушел. Я осталась одна, наедине со своей гордостью и бегущими по кругу мыслями. Разумеется, потом я корила себя за то, что не пошла с ним. Порой я корю себя и сейчас — но кто знает, что было бы, если бы я сгинула где-то в Средиземье и  упустила свой конец каната? В любом случае, случилось то, что случилось.

Момент его смерти я помню очень хорошо. Помню, как проснулась среди ночи и вышла на холодную террасу, отчаянно вдыхая ночной горный воздух. Что-то внутри меня словно оборвалось. На том конце перестали отвечать. Это было почти незаметное чувство — просто что-то, что грело все ночи, светило издали слабым лучиком надежды — внезапно пропало. Просто исчезло, как будто в порядке вещей — и все же, нарушив своим исчезновением этот порядок. Я долго не могла поверить в то, что это все-таки случилось. Через несколько дней — а может, лет — осознание постепенно дошло до меня. Его больше не было здесь. От этого осознания хотелось лезть на стену. Я пыталась связаться с ним — но натыкалась на холодную преграду. "Нет", — отвечали на то конце, и это "нет" было беспрекословным.

В конце концов, я не выдержала. Мое сознание покинуло меня, и я долго блуждала в каких-то белых лабиринтах, холодных и пустых. Порой на их стенах возникали какие-то картины, словно сотканные из тумана, и тогда я вглядывалась в них — но не могла разглядеть единственного нужного мне лица. Наконец, в моей голове прозвучал холодный, далекий голос:

— Чего ты хочешь? 

Его голос. И в то же время как будто бы не его. Таким я его еще не слышала.

— Я здесь, — крикнула я. — Я здесь, я пришла за тобой. Ты не можешь просто так меня оставить. Пожалуйста, возвращайся.

— Возвращаться? — прозвучало в ответ. — Зачем? Что я оставил такого, к чему стоило бы возвращаться?

Сейчас я уже могла разглядеть его — худого, холодного, белого, как окружающие нас стены. Я потянулась ему навстречу, но он стоял неподвижно.

— Ты должен вернуться,  — сказала я. — Вспомни, что ты говорил про канат. Так вот — я пришла тебя вытягивать.

— Меня не нужно вытягивать, — ответил он все тем же холодным и чужим голосом. — Мне хорошо здесь. Там, наверху, я был вечно кому-то должен. Здесь я не должен никому. Оставь меня. Иди наверх.

— Но я не могу, — ответила я. — Теперь не ты мне — а я тебе должна. Я знаю, что вела себя неправильно, не ценила тебя, когда ты был рядом, и, может быть, обижала тебя. Но сейчас я постараюсь делать по-другому. Пожалуйста, вернись. Ты мне очень нужен.

Мой голос задрожал. Сейчас мне так хотелось сказать ему все то, что я не успела сказать в то время, когда он был еще жив. Все эти глупости и нежности, которых я так стыдилась — а сейчас попросту боялась произнести вслух. Я опустилась на пол и заплакала. Он стоял передо мной, и теперь в его глазах читалось недоумение.

— Зачем ты плачешь? — тихо спросил он, глядя на меня. — Я не понимаю, зачем ты плачешь? Что это изменит?

— Ничего,  — покачала головой я. — Я просто плачу. Неужели мне нельзя просто сесть и поплакать? 

Он опустился на колени рядом со мной и впервые за все время дотронулся до моей головы. Лед.

— Пойми — если бы я мог просто так оставить это место, я бы давно это сделал, — прошептал он голосом, чуть-чуть похожим на свой прежний. — Но меня не отпускает. Мне до сих пор больно; я боюсь, что не смогу жить с тем, что у меня внутри. Поэтому — дай мне уйти. Пожалуйста. Я устал, я чудовищно, невозможно устал; я уже никогда не стану прежним. Нужен ли тебе я — вот такой... сломанный? Сомневаюсь.

Я задумалась. Представила себе, каково будет жить со "сломанным". Картина вырисовывалась далеко не радужная. Те немногие из нас, кому удалось вернуться, уже не были самими собой — теми, к которым мы привыкли.  Стоило ли мне тащить его в жизнь, его, до конца не исцелившегося, потерявшего стержень и смысл существования? С другой стороны, у меня всегда оставалось время. Со временем, быть может, ему удалось бы прийти в себя. А я любила в нем намного большее, чем то, кем он был до того, как уйти. 

— Делай, как знаешь, — сказала я, вытирая слезы. —  Мне не хочется навязывать тебе свою волю. Я понимаю, что будет нелегко. Просто знай — если вдруг надумаешь вернуться... я всегда готова тебя встретить. Если ты голоден... Да и вообще... Приходи. 

Он смотрел на меня, и недоумение в его глазах постепенно сменялось горечью. Горечью невыразимой, стократ большей, чем моя — что я, живущая в Благословенном краю, могла вообще знать о горечи?!

А потом он внезапно взвыл, как раненый тигр, и кинулся ко мне. Я еле успела принять его — дрожащего, холодного, легкого — когда он упал в мои объятия, хрипло шепча:

— Как же я мог, о Валар, как же я мог. За что мне это? За что это тебе? За что? 

Он гладил меня по щеке, заправлял за ухо волосы — и я могла разглядеть его лицо до мельчайших подробностей — бледное, остроносое, когда-то бывшее круглым, а теперь — с резко обозначенными скулами и запавшими голубыми глазами. Я поцеловала его в ледяные, покрытые коркой губы, и ощутила соленый вкус его слез.

— Не оставляй меня, — прошептал он.

А потом словно чья-то рука выдернула меня наружу из белого небытия, и я увидела свет. Солнечный свет. Надо мной стоял его отец с бледным и встревоженным лицом. Я подняла голову и резко села. Он осторожно дотронулся до моей руки:

— Как ты?

— В порядке,  — ответила я. — Сон приснился. А ты что здесь делаешь?

— Дело в том, что, — отец моего возлюбленного пристально посмотрел на меня, — мне тоже приснился сон. Вот я и пришел к тебе, чтобы узнать. А вдруг тебе снилось то же самое?

— Может быть,  — пожала плечами я. — А тебе что снилось, государь?

— Мне снился мой сын, — отвечал тот, немного помедлив. — Мой старший сын. Я просил его вернуться.

У моего возлюбленного хороший отец. Он единственный из всех князей нолдор предпочел остаться, и взял главенство над теми, кто, как и он, не пожелал идти с остальными в Средиземье. Его сын, напротив, не захотел оставлять друзей. Они были очень похожи — одинаковый овал лица, одинаково острые носы, одна и та же ямочка на подбородке. Только у отца глаза были темно-голубыми, а у сына — светлыми,  прозрачными, цвета весеннего неба.

— И что же он ответил тебе? — я вцепилась взглядом в моего собеседника, чувствуя, как все внутри трепещет от волнения.

— Он сказал, что подумает. Сказал, что пока не намерен возвращаться. Ему будет тяжело здесь. Я понимаю его — пережить то, что он пережил, и остаться целеньким и чистеньким... Так не бывает.

— А что, что он пережил? Он не показывал этого мне. 

— И слава Всевышнему, что ты этого не видела. Я до сих пор не могу прийти в себя. А больше всего — не могу поверить, что это случилось с моим сыном. Я бы не выдержал. 

Я промолчала. Молчала я и потом — те несколько дней после того, как все случилось. Я не могла понять, что именно пережил мой возлюбленный, и пыталась увидеть это, связавшись с ним — но снова натыкалась лишь на холодную стену. Лишь однажды до меня долетел слабый запах надежды, отблеск чужого волшебства — но потом все пропало. Интуитивно я догадывалась, что эта история как-то связана с заварухой вокруг Камней, из-за которых старший князь Нолдор и дал ту злосчастную клятву, стоившую многих жизней. Но что случилось с тем, кого я любила, оставалось покрыто мраком тайны. 

Так и продолжалось до тех пор, пока однажды утром я не проснулась от странного ощущения чьего-то присутствия. Принюхавшись, я поняла, что воздух пахнет иначе, и вскочила с постели. Что-то менялось. Я вышла на террасу, спустилась в сад, прошлась по выложенным галькой дорожкам, вглядываясь каждый куст — но ничего не увидела. Тогда, пожав плечами, я отправилась на кухню, думая, что мне почудилось, — а войдя туда, поняла, что нет. не почудилось. 

Судя по всему, он был жутко голоден. Так бывает со всеми, кто возвращается — первые несколько недель, а то и месяцев, они только и делают, что едят и спят. На восстановление уходит неимоверное количество сил и ресурсов. Увидев меня, он едва не поперхнулся яблоком, которым увлеченно хрумкал. Сначала я застыла в дверном проеме, как вкопанная, не в силах поверить своим глазам. А потом мы одновременно кинулись друг другу навстречу, и спустя несколько секунд я обнаружила себя в его объятиях. Он прижимался ко мне — живой, теплый, худющий, как палка, — и плакал. Я растерянно гладила его по голове и тоже плакала. Он взял мое лицо в свои тонкие, почти прозрачные ладони и долгим взглядом посмотрел мне в глаза. 

— Какая же ты глупая, — прошептал он. — Глупая. Как я мог оставить тебя одну? 

И, не переставая плакать, поцеловал меня.

Я смотрела на него, на то, как он плачет, и понимала, что я, действительно, бесконечно глупа по сравнению с ним. Когда-то я считала себя выше и умнее, считала, что в отличие от него, знаю правду и знаю, как поступать — но теперь все перевернулась с ног на голову. Моя правота казалась хрупкой игрушкой по сравнению с его правдой. Его правда была странной, изломанной и искореженной, но пережитой, выстраданной и — настоящей. Сейчас я чувствовала это очень хорошо. 

Потом я уложила его спать и сама легла рядом с ним. Он зарылся лицом в мои волосы и через несколько минут уже спал, спал крепко, свернувшись, как дикое животное. Я смотрела на то, как он спит, и тихонько гладила его лицо. Оно сильно изменилось за то время, пока я его не видела — нос заострился еще больше, между бровей и возле губ наметились складки, а сам рот словно больше выдался вперед, и его уголки опустились вниз. Если раньше выражение его лица было мягким, лукавым и игривым — то теперь оно было горьким и мрачным. 

"Что же с ним произошло за все это время? — думала я, глядя на него. — Ведь он сломлен еще больше, чем мне казалось. Сможет ли он выбраться? Смогу ли я поддержать его, когда нужно?"

Словно в ответ на мои мысли, он дернулся во сне и тихо вскрикнул. Я положила руку ему на плечо, чтобы успокоить; он дернулся еще сильнее и отшвырнул ее прочь. Тогда я прижалась к нему и легонько встряхнула его. Он на мгновение открыл глаза, мутные и испуганные, увидел меня, с облегчением вздохнул и, обхватив меня обеими руками, замер. Через секунду он снова спал; заснула и я — счастливая и одновременно встревоженная мыслями о том, что де нас ждет. Однако, это было еще только начало.

Восстановился он, как ни странно, на удивление быстро. Не прошло и месяца, как он отъелся, окреп, стал лучше спать по ночам и даже начал улыбаться. В этом во многом надо отдать должное его отцу — он проводил у нас практически все свое свободное время. Все вокруг дивились и радовались тому, что у нас все хорошо, и только мы с Финарфином знали, что стоит за этим на самом деле. 

Примерно через неделю после возвращения у него случился первый приступ. Я помню, как проснулась ночью и, не обнаружив его рядом с собой, отправилась его искать. Нашла я его на террасе, забившимся в угол, с расцарапанными в кровь руками и совершенно потусторонним взглядом. Когда в попыталась прикоснуться к нему, он перехватил мою руку, стиснув ее так сильно, что я вскрикнула. От моего крика он очнулся, изумленно посмотрел на меня, словно не понимая, что происходит, и в следующий момент заплакал. Я обняла его, как ребенка, и долго сидела неподвижно — до тех пор, пока он не перестал плакать и не затих. Тогда я осторожно помогла ему подняться и довела его до постели. В эту ночь он спал спокойно.

Спокойным он был и на следующий день, и на день после него, — словно ничего с ним и не происходило. Однако, через неделю приступ повторился снова. На этот раз свидетелем стал его отец. Он как раз находился в моем доме в этот момент. Все началось с малости — мы заговорились и, не заметив, как стемнело, не успели зажечь свет. Он возвращался из сада; мы услышали, как хлопнула входная дверь, а в следующее мгновение послышался его голос:

— Кто-нибудь здесь есть?

Он звучал чрезвычайно тревожно и настороженно. Я поднялась со своего места и направилась к двери, чтобы его встретить. Он стоял, вжавшись спиной в стену, и расширенными глазами смотрел в темноту.

— Я здесь, — сказала я, подходя к нему. — Что с тобой? Что-то не так?

— Не хочу идти через темноту, — ответил он, хватая меня за руку и притягивая к себе. Я всегда поражалась тому, как в таком маленьком и хрупком существе находится столько силы. — Стой здесь. Никуда не ходи. Здесь везде темнота. 

— Что происходит? — спросил Финарфин, выходя с террасы. Мой возлюбленный, увидев его, выставил вперед руку и воскликнул:

— Нет, нет, только не ходи сюда! Здесь везде темнота! Прошу тебя, не иди через нее! 

— Да какая темнота, — попытался успокоить его Финарфин. — Это так, сумрак. Ну же, не бойся. Подойди сюда.

— Кинь мне огниво, — попросил он. — Кинь огниво, или сам зажги огонь. Я не хочу идти через темноту. Я прошу тебя, отец. Сделай это. Пожалуйста. Я не хочу идти через темноту. 

Финарфин ничего не сказал и ушел на террасу, а спустя минуту вернулся со свечой в руках.

— Теперь нормально? — спросил он, глядя на сына. Тот замотал головой:

— Нет, зажги еще пару свечей. 

Финарфин зажег не пару свечей, а целых пять, и расставил их на полу. Все это время мой возлюбленный стоял, прижавшись к стене и держа меня за руку, напряженный, как дикий кто на охоте. Когда света было достаточно, он медленно отлип от стены и осторожно, не выпуская моей руки, прошел на террасу, где наконец пришел в себя.   Мы не стали рассказывать ему, что случилось. Он и сам прекрасно догадывался, что что-то не так.

Я не знаю, переживали ли другие вернувшиеся то же, что переживал он в то время. Сдается мне, что переживали, и по-разному — просто не хотели обо всем рассказывать. После тех двух случаев приступы на довольно долгое время прекратились. Мой возлюбленный окончательно опомнился, освоился и стал почти таким же, как был раньше — снова начал шутить и смеяться, красить волосы в немыслимые цвета, петь и разыгрывать окружающих. Валинорская публика приняла его на ура — они очень скучали по нему, по его песням и шуткам. Лишь иногда я замечала во взгляде моего возлюбленного какую-то дикую, ни с чем не сравнимую тоску — словно он тяготился своим существованием и находился здесь только ради близких.

Следующий по счету приступ случился у него тогда, когда я носила под сердцем нашего первого ребенка. Помнится, он безумно радовался этому, но в этой радости чувствовалась некая надломленность. Эта-то радость, вернее, боязнь ее потерять, и сыграла с ним злую шутку. Как-то вечером, когда я хотела выйти из дому, чтобы отправиться к друзьям, он запер дверь и не выпустил меня. На мой вопрос, почему он это сделал, он ответил, что мне может грозить опасность. Я изумилась:

— Какая опасность? Что ты несешь? Здесь Валинор, ни орков, ни волков нет, о какой опасности может идти речь?

Но он вцепился в меня мертвой хваткой и не дал мне сделать и шагу в сторону двери. Его всего трясло; он умолял меня никуда не ходить, и в конце концов втолкнул меня в комнату и запер дверь снаружи. Я принялась стучать и звать его, но он не открыл мне. Наутро я нашла его лежащим рядом с собой, усталым и измученным. На его запястьях виднелись свежие царапины и укусы. 

С тех пор приступы стали повторяться с завидной регулярностью — почти каждый месяц, во время полнолуния он на время терял над собой контроль и сходил с ума. Я старалась оградить его от этого, пару раз спрашивала, что он чувствует в такие моменты — но всякий раз он либо отмалчивался, либо говорил, что ничего не помнит. 

Однако, как-то раз он проговорился. В тот вечер я нашла его лежащим на полу в беспамятстве, а когда я подняла его, он посмотрел на меня невидящими глазами и, ухватившись за мою косу, почему-то произнес:

— Волосы...

А потом застонал, дергаясь в конвульсиях:

— Не подходи ко мне, не подходи... Не трогай меня. Не прикасайся. Я слишком мал, твоих сил слишком много. Оставь меня. Не надо мне твоей силы, не давай ее мне, прошу. Прошу-прошу-прошу. Вот так стой. Не двигайся. Уходи. А впрочем нет, останься. Ты ведь когда-то был светлым, был добрым, да? Я знаю, никто не рождается злодеем. Мне кажется, я понимаю тебя, ты ведь тоже понимаешь меня, нет? 

Все это он повторял весь вечер и всю ночь, сидя на полу и раскачиваясь взад и вперед. Я сидела напротив него, пока он беседовал с незримым собеседником, и следила за ним. Одно было хорошо — он уже не царапал себя. Время от времени он резко всхохатывал, ударяя себя по лбу, иногда просто молчал, уставившись в одну точку — но в основном, его действия не отличались разнообразием. Лишь однажды он потянулся к стоящему на столе подсвечнику с выражением безумного интереса — но я быстро убрала его из поля его досягаемости. Он с укоризной посмотрел на меня и спросил:

— Огня тебе для меня жалко, да? Ах ты, хитрый сукин сын. Себе весь огонь забрал, а для меня пожалел.

На этом его причитания, впрочем, прекратились. Он кое-как опомнился и попросил меня проводить его до постели. Приступы отнимали у него чудовищное количество сил. В ту ночь я не могла заснуть. Я думала о том, что начнется тогда, когда наши дети подрастут — у нас их было двое, и намечался еще третий. Он обожал детей и постоянно возился с ними, рассказывал им сказки и пел песни, и они не видели его таким, каким его видела я. Я еще раз выругала себя за то, что слишком поторопилась с детьми — надо было подождать, пока все успокоится, но я-то думала, что этот кошмар закончился... Признаюсь, в ту секунду я смалодушничала. Мне, не привыкшей к резким встряскам бытия, было сложно принять своего возлюбленного с его болью, я почти что ненавидела его. Поэтому на следующее утро я направилась не к кому иному, как к Нерданель. У нее был опыт ухода от мужа, и я могла с ней посоветоваться.

Нерданель была моей неплохой подругой. Когда-то мы проводили много времени вместе, но потом она вышла замуж, и мы стали видеться редко. Рассорившись с Феанором, она какое-то время жила у меня, пока не вернулась к своему отцу и не вышла замуж во второй раз. С той поры я стала видеть ее еще реже — она родила еще двоих детей и с головой ушла в свои скульптуры и поделки. Впрочем, если эльдар долго не видят друг друга, это никак не сказывается на их взаимоотношениях. Нерданель чрезвычайно обрадовалась мне и тому, что я наконец "взялась за ум" (по ее мнению, счастье женщины заключалось в детях) и принялась рассказывать мне про свое житье-бытье, показывать скульптуры, занавески на окнах, картины и гобелены. Бывшая жена Феанора была ему под стать — такая же мастеровитая, беспокойная, с длиннющими нервными пальцами. Я всегда немного завидовала ей и ее умению налаживать быт. Где-то на тридцатой по счету скульптуре я решила, что, наверное, уже пора и спросила:

— Послушай, Нерданель. Ты когда-нибудь вспоминаешь о Феанаро?

Бывшая княгиня нолдор посмотрела на меня изумленными глазами и ответила вопросом на вопрос:

— А почему ты спрашиваешь?

— Понимаешь ли, — мне стало неловко, — я хотела с тобой посоветоваться. Насколько я знаю, вы с Феанором когда-то разошлись, ну и... В общем, я хотела спросить, как это вообще — больно или нет? Точнее, не так. Я знаю, что это больно — просто скажи мне, как ты это пережила?

— Отец Вседержитель, — выдохнула Нерданель, схватив меня за руку. — Ты что же, надумала от своего мужа уйти? Я тебе говорю — не смей этого делать. Не дури. У вас же все хорошо, он просто обожает детей, да и потом...

— Есть кое-что, чего ты не знаешь, — преодолевав неловкость, сказала я. — Я бы хотела рассказать тебе это и спросить, что мне делать... Только ты пообещай — никому.

— Он что, обидел тебя? — Нерданель нахмурилась. — Ты мне только скажи, что он натворил, и я ему живо покажу, где Ульмо зимует! Но уходить не вздумай. Потом будешь жалеть.

— Подожди, прежде чем строить предположения, ты сначала послушай, — перебила ее я. Нерданель кивнула.

И я рассказала ей обо всем — начиная с самых первых приступов и кончая тем, что было вчера. Все это время бывшая жена Феанора слушала меня чрезвычайно внимательно (она умела слышать, если происходило что-то серьезное), а когда я закончила, всплеснула руками и воскликнула:

— Милая моя, да почему же ты раньше не сказала? С таким надо срочно идти в храм Ирмо и молиться о спасении души!  Бегом, прямо сегодня же! Но уходить — не вздумай. Я сама в свое время ушла, до сих пор жалею. Так что хватай своего ненаглядного и пинками в храм. Говорят, с ними такое бывает... С теми, кто возвращается. Бредят и все такое. Но ты держись; я верю — у вас все получится. Но уходить и не думай! 

— Хорошо, — я сделала попытку улыбнуться. — Спасибо тебе, Нерданель.

Однако, все оказалось не так-то просто. Когда я вернулась домой, меня ждал сюрприз. Дверь в спальню была распахнута настежь, а на полу виднелись свежие пятна крови. Я, не разуваясь, опрометью кинулась туда, и обнаружила своего возлюбленного лежащим на полу ничком. Пол вокруг него был залит кровью, на левом запястье виднелся глубокий запекшийся порез. Когда я перевернула его на спину, он сделал вдох и застонал. Живой.

Мне кое-как удалось пере источать порез и привести его в чувство. Очнувшись, он долго молчал и не смотрел на меня, пока я сидела рядом с ним. Наконец, он с трудом разлепил губы и произнес:

— Скажи, тебе самой не надоело все это?

— Мне? — я посмотрела ему в глаза. Сейчас там не было ничего, кроме усталости и разочарования. — Как мне может надоесть? Ведь мы, как-никак, муж и жена, и каким бы ты ни был в данный момент — ты — это ты. А почему ты спрашиваешь?

— Я не знаю, — он прикрыл веки и откинулся на спинку кровати. — я смотрю на тебя, и мне тебя жаль. Ты заслуживаешь лучшей доли, чем эта. Сама посуди — что будет с нами через несколько лет? Что будет с нашими детьми? Кем они вырастут, видя все это? А ведь они увидят, и будут думать, что это нормально. Если бы Валар помогли... Но ведь они не помогают. И Он, который наверху, молчит. Раньше я мог его слышать; а теперь — я не слышу его. Порой я сомневаюсь в том, что он вообще есть. Скажи, тебе действительно все это нужно? Не лучше ли мне уйти куда-нибудь далеко, где никто меня не найдет, и никого не тревожить понапрасну? Ты и так уже вынесла слишком много. Ты и мой отец. Больше у меня здесь никого и нет, все остальные видят лишь то, что желают видеть...

— Я понимаю тебя, — ответила я, чувствуя, как все внутри холодеет. — Если ты хочешь уйти... Что же, это твое право. Я не стану тебя держать. Просто — ты тоже пойми меня — мне обидно. Обидно, что все усилия пропали зря. Но я не имею права держать тебя. Единственное, что могу сказать... Ты ведь уже уходил однажды. И что же из этого вышло?

Он посмотрел на меня полными горечи глазами и тихо произнес:

— Если бы ты не позвала меня тогда, я бы не вернулся. Вспомни — ведь я не хотел возвращаться. Это ты пришла ко мне. Ты напомнила  мне про канат — а я так старался об этом забыть. Зачем ты это сделала, Марен? Что ты получила взамен? Подумай.

— Что ж, если так, — ответила я, с трудом сдерживая возмущение и злость, —если ты считаешь, что во всем виновата я — то иди. Правда, иди-иди. Я не стану тебя держать. На этот раз.

Мне было больно. Чудовищно больно. Я хотела уйти от него сама — но теперь он сам от меня уходил. Он как всегда переиграл меня. Сделал ход конем, а я осталась неправой. Больше всего меня злило это. Я ушла на террасу, легла там на пол и долго лежала неподвижно, глядя на звезды над головой. В конце концов, он пришел на террасу тоже и улегся рядом со мной. Я молчала.

— Если ты хочешь простудиться, — сказал он, повернув голову ко мне, — то просудимся вместе. 

Я ничего не ответила. Он сел и строго посмотрел на меня:

— Не делай глупостей. Вставай и иди спать. У тебя внутри ребенок, а ты лежишь на холодном полу. Ну же, вставай. Пожалуйста. 

Я по-прежнему молчала. Он положил руку мне на живот и осторожно провел ладонью сверху вниз. Я почувствовала, как дрожат его пальцы.

— Я дурак, — прошептал он. — Я идиот. Прости меня. Я не хотел тебя оставлять, просто... Просто мне больно, Марен. Мне очень больно. Я замерзаю. Даже твое тепло не способно меня согреть. 

Я посмотрела на него. Сейчас он снова был прежним — если не считать печали, поселившейся в глубине его глаз. Он был самим собой, тем, кем я знала его до Исхода — добрым, беззащитным и мудрым. Ничего не говоря, я села и уткнулась лицом в его плечо. Его запах — острый и теплый — щекотал мои ноздри. 

— Пожалуйста, не оставляй меня, — попросил он, кончиками пальцев проводя по моей спине вдоль позвоночника. — Я могу говорить все, что угодно, когда мне плохо. Но я все равно люблю тебя. Просто помни это.

В ту ночь мы любили друг друга, как никогда раньше. До этого близость случалась у нас урывками; он все время словно чего-то боялся, и от этого очень быстро уставал и засыпал. Я все время удивлялась тому, как у нас при таком раскладе вообще получаются дети — поистине, это был промысел Всевышнего. Но сегодня я наконец получила то, чего ждала все эти три года, — и это ожидание того стоило. Когда он, измученный, но довольный, улегся рядом со мной и положил голову мне на плечо, я почувствовала, как ребенок внутри меня впервые шевельнулся. Это был слабый, едва различимый толчок, — но я обрадовалась ему. Предыдущие наши дети никогда не шевелились, и рождались слабыми, едва дышащими. Мне стоило многих усилий привести их в нормальное состояние.

— Послушай, — шепнула я ему. — Просто послушай. Слышишь?

Он повернулся ко мне лицом и прижался своим животом к моему. Толчки повторились еще несколько раз, и я увидела, как изменилось его лицо. В его глазах впервые за долгое время появилось счастье. Настоящее счастье, а не попытка его изобразить. Он прильнул губами к моим губам, а дитя внутри меня, разбуженное его теплом, все двигалось и двигалось. 

— Я, кажется, сейчас сойду с ума, — в конце концов прошептал он. — Это потрясающе. 

И он прижался ко мне еще крепче, а затем, спустя какое-то время, снова взял меня. Я не могла поверить этой внезапной перемене в нем, но, признаться, она нравилась мне. Когда я в какой-то момент застонала от рвущихся наружу чувств, он прижался животом к моей спине и прошептал — нет, прорычал мне на ухо:

— Я хочу быть с тобой вечно, Марен. Я хочу брать тебя вечно. Я хочу, чтобы ты рожала мне детей, всегда рожала мне их... О, Высокая, пощади меня, я сейчас умру...

После этих слов он дернулся, вцепившись пальцами в мои бедра, и завыл. Закричала и я — а он помедлил пару мгновений, отдыхая, и продолжил — сначала медленно, затем — все быстрее и быстрее. Я не помню, как мы заснули. Помню только, что когда я проснулась утром, он лежал рядом, по своему обыкновению, свернувшись калачиком, и его лицо было столь безмятежным и счастливым, что я не могла поверить в то, что он наконец-то успокоился. 

Он проснулся несколькими минутами позже меня и, едва открыв глаза, улыбнулся. Я улеглась рядом с ним, положив голову ему на грудь, и спросила:

— Как ты?

Он ничего не ответил — только прильнул губами к моему виску и сладко зевнул. Затем, помолчав какое— то время, он тихо произнес:

— Я видел сон. Просто потрясающий сон. Если это правда, то я — самый счастливый эльф на свете.

— Что за сон? — спросила я, осторожно поглаживая его плечо. Он при поднялся на локте и внимательно посмотрел на меня:

— Ты точно готова эта услышать? Я ведь не рассказывал тебе о том, что произошло со мной в Средиземье.

— А что, это как-то связано со сном?

— Больше, чем ты думаешь. Подожди, давай сначала встанем, поедим, умоемся... А потом я тебе все расскажу, идет?

Я кивнула. Мы выбирались из постели и направились на кухню. После вчерашней ночи есть хотелось чрезвычайно.

Рассказ свой он начал только вечером. Проснулись дети, нам надо было заняться ими, а к детям он всегда относился очень трепетно. Когда все более или менее успокоилось, мы вышли на террасу, где он наконец-то начал свой рассказ.

— Ты ведь помнишь Сильмариллы? — перво-намертво спросил он. Я недоуменно на него посмотрела:

— Конечно, помню. Как такое забудешь?!

— Помнишь, как я уходил следом за ребятами, чтобы помочь им их вернуть? Так вот — я хочу тебя обрадовать. Один Сильмарилл все-таки освободился. Пусть путем многих бед, мук и прочего, но — вот так.

— Да что ты говоришь?! — я не могла поверить своим ушам. — Рассказывай, как это произошло.

И он рассказал мне. Рассказал о храбром человеке, полюбившем эльфийскую царевну и обратившемся к нему за помощью. Рассказал, как они в сопровождении небольшого отряда шли по болотам и лесам, как ночевали в вересковых пустошах, прятались от орочьих глаз. Я не знала, кто такие орки. В моей жизни не было ни одного упоминания о них — однако, мой любимый рассказывал мне о них так увлеченно, что в конце концов я почти увидела их. Надо сказать, что я испугалась. Но куда больше я испугалась в тот момент, когда он дошел до момента своей гибели. Слова перестали звучать, и теперь я видела все своими глазами. 

Я видела замок, когда-то — белый, а теперь — грязно-серый. Видела орков — существ, похожих на нас, только злобных, страшных и мстительных, с горящими ненавистью глазами. Видела своего возлюбленного, вместе со всеми переодевшегося в одного из них — личина была настолько правдоподобной, что я вскрикнула. Но самым жутким было даже не это. В какой-то момент липкая тьма, окружавшая мою фэа все это время, расступилась, и я увидела мужчину.

Это был высокий мужчина в темно-красной тунике до пола, простой, без украшений. Большие, длинные кисти его сильных рук были сложены на груди. Он стоял на возвышении и ничего не делал — просто смотрел. Длинные волосы обрамляли его лицо, и в неясном свете, наполнявшем пространство, нельзя было точно разглядеть, какого они цвета — золотистого, светло-русого, каштанового? То же самое можно было сказать и про глаза. Он смотрел перед собой и молчал, а перед ним, возле самого подножия возвышения, стоял мой возлюбленный. Я узнала его по разноцветным волосам с вплетенными в них серебряными бубенцами. Мужчина что-то сказал; мой возлюбленный ответил. И вдруг, совершенно неожиданно, я почувствовала толчок силы. Чужой, недоброй, но странно знакомой — как будто бы мне уже приходилось сталкиваться с ней раньше. Мой возлюбленный удержал удар, но его сил не хватило на то, чтобы выдержать его до конца, и он был сбит с ног и про стерся на полу. Впрочем, он тут же поднялся на ноги. Мужчина смотрел на него с интересом, словно выжидая, что же он сделает — а тот тем временем отправился, выпрямился — и запел.

Его голос, выводящий затейливую мелодию с внезапными переходами, слепым котенком ткнулся в потолок зала и отразился от него эхом. Спустя пару мгновений он уже заполнил собой все пространство — высокий, мягкий, чуть хрипловатый голос, поющий о простых — но, вместе с тем, сложных для понимания высоких существ вещах. На лице его противника отразилось недоумение. Он, похоже, никогда не сталкивался с подобными вещами до этого. Но когда мой возлюбленный взял паузу, чтобы передохнуть, высокий мужчина улучил момент и начал свою песню. 

Его песня была другой, торжественной и мрачной, а его низкий баритон как нельзя лучше подчеркивал ее темно-красный, насупленно-недоверчивый, оттенок. Это была песня о том, что всегда нужно быть настороже, и о том, что даже светлые создания порой не те, кем кажутся — в них, подобно остальным, живет алчность, гордыня и похоть. Но постой, — отвечал ему серебристый голос моего возлюбленного, — как ты можешь утверждать это, если сам не видел? — Я видел это, — парировал мужчина, — я видел, как твои друзья под действием колдовства превращаются в ходячие машины для убийства, а значит, зло изначально в вас есть, надо только умело его пробудить. — Все верно, — звенело ему в ответ, — но нажимом извне можно сломать любого, все зависит от силы нажима. Однако, сами по себе Эльдар — добрые существа, что творят удивительные и прекрасные вещи. Скажи, разве злое существо может создать прекрасное? — Может, — вздохнул насупленный баритон. — Вспомни Куруфинвэ Феанаро, который сотворил прекраснейшие Камни на свете, и ради них пролил кровь своих безвинных братьев, посчитав себя правым. Разве кто-то заставлял его это делать.

Мой возлюбленный замолчал. Он не знал, чем ответить на этот выпад, — и пока он размышлял, его противник нанес последний, решающий удар. На мгновение его лицо осветилось настоящим светом — и в этом свете стало видно, что глаза у него — светлые, цвета солнечного топаза, а волосы — русые в рыжину.

Мой любимый, оказавшийся не готовым к удару, обрушившемуся на него, упал ничком. Из его рта хлынула кровь. А мужчина в красном, сойдя со своего пьедестала, остановился над ним и произнес:

— В тебе тоже есть зло, маленький обманщик. Ты думал провести меня? Хотел усыпить мое внимание своими сказками? Не выйдет! Я знаю, что эльдар — вероломные лгуны, и даже у тебя, сладкоголосый певун, не получится убедить меня в обратном. Ты слишком самонадеян.

Я ощутила всю горечь, с которой он это сказал — и мне сделалось страшно, — или это страх моего любимого передался мне. 

Потом была волчья яма, в которую посадили попавший в плен отряд , и был волк, разрывавший одного пленника за другим. Когда очередь дошла до друга моего возлюбленного, тот не дал ему умереть, и, вывернув заранее расшатанную цепь из стены, подставился под волчьи когти сам. Его сил было слишком мало, чтобы сдержать чудовищный напор зверя, — однако, ему удалось его убить. Когда он весь в крови лежал на полу с растерзанным горлом и животом, его друг склонился над ним и прошептал:

— Ты только держись. Я тебя вылечу, только не уходи. Я умею... Отец учил меня... Сейчас... Подожди... У меня где-то была та трава, она должна была где-то быть...

— Поздно, — прошептал мой возлюбленный. — Не стоит. Не вини себя. Сядь. Я сейчас ухожу, и только Всевышний знает, увидимся ли мы вновь. Люди и эльфы — все-таки слишком разные существа... Да не плачь ты! У тебя есть подруга, есть проклятый камешек, который нужно достать — так действуй! А я уже сделал все, что мог. Вот и все. Прости меня и прощай. 

Человек зарыдал, склонившись над уже бездыханным телом моего возлюбленного. Мне стало жаль его. Он был красив и еще очень молод — но его каштановые  волосы были уже наполовину седыми, а узкое лицо с длинным, любопытно изогнутым носом украшала пара шрамов. В какой-то момент он поднял голову, и я увидела его глаза. Зеленые.

Видение на этом закончилось. Я открыла глаза и обнаружила себя в объятиях моего любимого, сидящей на полу. Он обеспокоенно посмотрел на меня:

— Я не слишком тебя напугал?

— Нет, — покачала головой я. — Нисколечки не напугал. Теперь я понимаю тебя; понимаю, почему тебе было так плохо... Скажи мне, а что потом произошло с тем человеком? Ты говорил, что Камень освобожден — это правда?

— Там история почище этой, — ответил он, — и я ее толком не знаю. Но одно мне известно точно — человеку все-таки удалось достать Сильмарилл. Ему очень сильно помогла его подруга — смелая девушка, честно говоря, не ожидал такого от Синдэ. Ее мать — из Высших... Может быть, это сыграло свою роль — хотя, теперь это уже не важно. Важно то, что дело сделано. Правда, человек погиб.

— Как погиб?! — воскликнула я. — Я так надеялась, что он останется жив...

— Так он и остался жив. Его возлюбленная явилась за ним в Мандос. Не знаю, как ей удалось вернуть его — людей возвращать нельзя, практически невозможно, они после смерти отправляются сразу... Сразу... В общем, я не знаю, что это такое. Это что-то вроде нашего Валинора, только лучше. Им там хорошо. Но Владыка сжалился над этой девушкой. Он позволил ей забрать ее возлюбленного и даже самой стать смертной... А дальше я не знаю. Я видел их во сне сегодня ночью. А еще, мне кажется, что меня наконец отпустило. 

— Вот и славно, — улыбнулась я. — Теперь ты снова сможешь спать спокойно. 

— Только вот тот высокий, — напоследок побормотал мой возлюбленный. — Он никак не идет у меня из головы. Неужели зло на самом деле сидит в нас, и Куруфинвэ — тому доказательство?

— Не бери в голову, — ответила я. — Он просто хотел тебя побольнее задеть.

***

С тех пор наша жизнь, наконец, вошла в колею. Финарато больше не выглядит таким мрачным, как вначале, хотя печаль, разумеется, не покинула его до конца, и приступы периодически повторяются —  хотя раз от разу промежутки между ними становятся все более значительными. Но по крайней мере, мой возлюбленный счастлив. Я могу ручаться за это — потому что то, как он смотрит на меня по утрам, не сравнимо ни с чем в мире. 

А сама я знаю, что вся эта история еще далека от завершения.

Сегодня у нас в доме праздник — отмечаем день рождения нашей первой дочери. С утра в доме звучат музыка и смех, а маленькая Ана носится туда и сюда, не веря, что все это — ради нее. Кроме нее, у нас еще четверо детей; еще один должен родиться в конце лета. 

Я смотрю на себя в зеркало.

Из комнаты, отраженной наоборот, на меня гдядит молодая женщина. У нее тонкие руки, удлиненное лицо с мягкими чертами и блестящие зеленые глаза. Мягкая ткань свободного серого платья чуть натянута на животе — в этот раз детей, кажется, будет двое, сейчас середина зимы, — доходит до меня смутное осознание, и я улыбаюсь. Но даже дети не столь волнуют меня. Я поднимаю глаза вверх и трогаю пальцами распущенные по плечам волосы.

Русые в рыжину.

Такие волосы были у моего отца, — такого, каким я его помню.

Такие волосы были у падшего майа, с которым сражался мой возлюбленный.

Это может быть совпадением. У многих ваниар цвет волос в точности такой же, как у меня, — разве что, менее рыжий, чуть тусклее.

Но я помню лицо своего отца. Помню его глаза — светло-карие, почти желтые, цвета солнечного топаза.

В точности такие, как в том видении.

Я смотрю на свое отражение, чуть наклонив голову набок, и вижу его.

— Почему ты стал таким? — спрашиваю я. — Почему разочаровался? Ты же так любил меня и маму. Неужели это потому, что мы бросили тебя?

Но высокий мужчина с русыми в рыжину волосами молчит, и я понимаю, что это просто мое отражение. Или это я — его отражение?

В любом случае, это неважно.

Я знаю одно — когда-нибудь в конце времен мы с ним встретимся. Он увидит меня и не поверит, что это я. Но это буду я. Я подойду к нему, возьму его за руку и скажу:

— Здравствуй, папа.

И он ответит мне:

— Здравствуй, дочка.

Может быть, тогда он станет прежним и откажется от зла? Ведь я его помню и не боюсь его. 

Финарато не знает об этом, но я подозреваю, что он догадывается. Иногда он странно смотрит на меня. Так, словно какая-то часть моих мыслей ему известна. Но я пока не хочу сообщать ему о своих наблюдениях. Придет время, и он узнает обо всем сам.

Вот, кстати, и он.

Я поворачиваюсь к нему и улыбаюсь.

— Ты придешь? — спрашивает он, обнимая меня и кладя голову мне на плечо. Он ниже меня ростом — наверное, за счет того, что сама я выше ростом многих эльфов. Я киваю и прижимаюсь губами к его лбу.

— Твои волосы, — улыбается он, прикасаясь к моим беспорядочно распущенным по плечам локонам. — Всякий раз смотрю на них и не могу привыкнуть. Этот цвет... Он как солнце. 

— А ты свои опять покрасил, — отвечаю я, пропуская между пальцев лиловые прядки.

Позавчера у него снова был приступ, но он быстро оправился.

А когда праздник заканчивается, мы вдвоем поднимаемся в нашу спальню, зажигаем свечи и предаемся любви. Дойдя до пика насаждения, он стонет и зарывается лицом в мои волосы.

Русые в рыжину.

За окном падает снег.