Grisha — Что я знаю об Алабаме

Скульптура. В застывших формах все же есть что-то необыкновенное. Порой, когда Алабама застывает на несколько секунд, мне кажется, что она позирует для картин Джорджо Де Кирико, чьи статичные образы и тени, затягивают меня в мир метафизических аллегорий.

Сегодня её ритуал показался мне торопливым, где-то скомканным, словно она опасалась, что кто-то другой, совершенно никчемной, визгливой песней, потревожит хромовый механизм старинного музыкального аппарата. Опустив монетку в щель, она резко развернулась на каблуках и, сев за свой столик, вечную пристань ее мыслей и переживаний, застыла, прикрыв глаза.

You don't know how lips hurt,

Until you've kissed and had to pay the cost,

Until you've flipped your heart and you have lost,

You don't know what love is…


Привет, старый друг, мы не виделись целых два дня. Я так скучала по тебе. Мы неимоверно честны друг с другом — я даю тебе деньги, ты даешь мне ее голос. И я тону, чувствуя себя ночной бабочкой, упавшей в бокал с коньяком.

Однажды вечером, тоскуя по тебе, я подумала, что мне ничто не мешает купить себе домой «автоматический фонограф», коим, строго говоря, ты и являешься. Для меня, вся эта музыка, так или иначе, связана с сексом. Удивлён? Ты уж прости неуравновешенную женщину, но именно так я привыкла слушать и чувствовать музыку. Как символично — я даю тебе деньги, и из тебя течет любовь, ты мироточишь ее голосом, ты мой лучший друг и немножко любовник, я люблю тебя и жду встреч с тобой. Поэтому каждый вторник и каждую субботу я у тебя в гостях в старом баре со странным названием «Лимб».


My love, don't explain…

My Love.


Здесь я пью почти до беспамятства, два раза в неделю, пять блаженных часов перед казнью, которая ждет меня дома. Перед тем, как жестокие, нетерпеливые руки снова оставят на мне свой след. Перед ночью страха и боли с привкусом больного счастья, я так хочу, я так боюсь его. Его губы пахнут медом и смертью…

После, когда он исчезает в предрассветных сумерках, я долго рассматриваю себя в зеркале — и понимаю, что открытых платьев мне не носить больше никогда, но оно стоило, оно того стоило, и ничего не надо объяснять. Моя любовь — мой самый нежный убийца.


I left a note on his dresser

And my old wedding ring

With these few goodbye words

How can I sing…..


Я еще достаточно трезв, чтобы не выглядеть нелепо. И я мог бы с легкостью подойти к ней, пригласить на воскресное суаре или домашний покер, но, увы, любая возможная близость, любая информация о ней, навсегда погубит мою Алабаму, ту, которую я вижу и «знаю» сейчас. Её имя станет невыносимо другим, откровенно чужим и странным, исчезнет тайна ее голоса и даже музыка Нины зазвучит немного иначе. Эта мгновенная трансформация лишит меня возможности наблюдать, угадывать и безмерно страдать от невозможности знакомства с ней. Мазохистский парадокс, извращенная игра моего находчивого эго. Я не посмею выдать себя, и новая порция коньяка в хрустальном пристанище, только укрепляет мой статус инкогнито.


Goodbye old sleepy head

I’m packing you in like I said

Take care of everything

I’m leaving my wedding ring


За три столика от меня всегда сидит Джек. Не зная, как его зовут на самом деле, я решила дать ему самое пошлое имя из всех возможных и избитых. Он пьет коньяк, он очень много курит, молчалив, неподвижен, такой набор штампов из дешевого бульварного чтива, поэтому его зовут Джек, согласитесь, пошлое имя. Каждый раз я выдумываю для него новую историю — он был солдатом, потерявшим все кроме чести, стремящимся утопить прошлое в алкоголе, был пианистом, положившим жизнь на алтарь искусства и покалечившим пальцы, был зловещим серийным убийцей, отмечающим каждую свою жертву. Он был кем угодно, только не собой. Что ж, пусть так и остается. Знакомство с ним лишит меня возможности импровизировать на его счет. Пей он кальвадос, я бы решила, что он сбежал со страниц Ремарка.

Мы все тут не прославлены и не наказаны, и потому нашим убежищем стал «Лимб», все тут грешные дети — от проституток, зашедших погреться с улицы, до вечно пьяного скрипача, который, кажется, врос в высокий табурет у барной стойки. Сигналом к тому, что мне пора уходить, становится момент, когда он берет инструмент. Я всегда убегаю на середине, потому что он играет так, что хочется выть. Когда-нибудь я стану лучше и добрее, я дослушаю. Когда-нибудь.


Don’t look for me

I’ll get a hang

Remember darling

Don’t smoke in bed


Голос Нины умолк словно навсегда, бар наполнился приглушенным гулом, запахи стали сильнее. Утратив возможность сосредоточиться на голосе, наш мозг вновь позволяет нам органично вливаться в какофонию звуков, запахов и желаний. Полупьяный скрипач Тони взбирается на высокий стул и манерно достает из футляра привычное орудие пыток. Интересно, сколько я выдержу на этот раз. Умоляю, только не Брамса…