Монтэг — Солнце здесь редко бывает

Вообще-то солнце здесь почти не бывает. Небо весь день затянуто мрачными тучами, и серая мгла очень редко сходит, чтобы дать возможность насладиться лазурью небес. Бывает, конечно, что, словно островок, виднеется индиго в терниях тучных зарослей. Бывает, но очень редко. А здесь всё такое. Даже море. Вы видели здешнее море? Если увидите, то, несомненно, согласитесь со мной. Море здесь такое же серое и бесконечное. Если смотреть с Поднебесной горы, можно не заметить горизонта. Это правда. Зачастую тусклое пепелище неба и моря смешивается, не образуя границ; от этого даль делается всё более бесконечной...

Сегодня такой же день, как всегда. Холодный, влажный, неприятный. Но здесь все уже привыкли к таким дням. Говорят, это даже хорошо. Бывает хуже, если шторм на море. Тогда, говорят, весь вечный покой улиц города нарушается и всё обретает бешенное теченье, которое никто здесь не любит.

Был полдень. Молодой человек, я бы даже сказал, подросток лет семнадцати, ad modum всех тех, которых можно встретить сегодня гуляющими с красивой девушкой по проспекту и рассказывающими ей различные истории, придуманные тут же на ходу, куда-то озабоченно спешил, запинаясь о ровную землю, что-то бормоча себе самому; красивой девушки я с ним рядом не заметил. Как оказалось, молодой человек как раз направлялся к той самой красивой девушке, которой был должен рассказать уйму интереснейших историй, придуманных по дороге. У него были чёрные курчавые волосы, прочные, как леска, на что неоднократно жаловались парикмахеры. Глаза его выглядели безумно уставшими, да и к тому же он постоянно жмурился, если внимательно что-то разглядывал — скорее всего, парень носил очки. Лицо его было довольно приятным: аккуратные тёмные брови в виде перевёрнутого полумесяца лежали так ровно, что думалось — они наклеены; небольшой нос с маленькой, но довольно подходящей горбинкой, был неотъемлемым атрибутом всей картины этого молодого портрета; а глаза! у него были голубые глаза, что встречается довольно редко в популяционном генофонде такого маленького городишки, как этот; бледно-алые равнодушные губы, которые не улыбались и в то же время не были огорчены, по своему виду не говорили ничего: они молчали и лишь редко приобретали какую-либо выразительность; ровные щёки, не впалые и не пухлые, были слегка розовыми от холода. Молодой человек перешёл на другую сторону улицы, по которой в этот момент он шагал один: люди редко выходили в такую погоду: кто-то спал, кто-то пил чай, читал книгу. Природа в такие дни была какой-то неживой, застывшей на месте, нереальной, искусственной; словно вечный вечер царил в такие дни: вокруг спокойствие и всё живое города находилось во сне, в безвременной спячке до будущих ясных дней. Нет, конечно, можно было увидеть старого сапожника, сидящего у себя в лавке и надеющегося, что кто-нибудь зайдёт к нему сегодня. Конечно, можно было встретить на своём ежедневном посту грязного нищего с протянутой рукой и худощавую чёрную кошку, трущуюся об его ноги... Холодный серый город. Будто грустный художник пролил на свою картину мрачные краски цвета маренго; он словно понаставил клякс в виде тёмно-грязных луж на дороге, зачеркнул твёрдым карандашом дома и улицы и расписался в правом нижнем углу запачканной кисточкой, завершив тем самым свой уродливый пейзаж этого города... А он шёл по каменному тротуару куда-то вперёд, запинаясь. В руке молодой человек держал маленький букет гвоздик, синих, красных. Он любил гвоздики; он вообще много чего любил. Любил людей, даже жизнь свою любил, любил эту погоду, любил одиночество и общение, любил небеса, любил море... любил прекрасную девушку, к которой ни свет, ни заря он бежал, наступая в лужи, запинаясь.

Старый, но довольно уютный дом, находился на окраине города, около Поднебесной горы, около моря. Он стоял особняком, словно не хотел сливаться с другими такими же домами. Жила в этом доме семья, небогатая и небедная. Ничего не нарушало спокойствие и гармонию этой семьи, кроме ежедневного утреннего визита одного молодого человека. Сегодня он пришёл даже чуть пораньше. Перед тем, как постучать в дверь, парень вытер ботинки о сырую от росы траву. Три негромких стука в деревянную дверь привычно раздались, и на пороге появилась прекрасная девушка, мило улыбающаяся, с ещё непричесанными волосами. Её белое лицо чётко выделялось на фоне серого пейзажа. В свою очередь, также выделялись на её лице ярко-алые губы; их силуэт надолго запоминался тем, кто имел счастье быть очевидцем этого великолепного лица. В больших выразительных зелёных глазах можно было увидеть бесконечность и безграничную любовь ко всему тому, что эти глаза могли видеть; глаза были влажными оттого, что в них дул ветер, а не оттого, что они плакали. Длинные и аккуратные ресницы, маленькие изящные брови, неглубокие ямки на бледных щеках — всё это гениально сочеталось на одном лице. Локоны волос, хоть ещё и не причёсанные, поражали своей контрастностью; они маняще переливались своей цветовой гаммой, играя и развеваясь на ветру. Девушка, открыв дверь, по-доброму улыбнулась, и, увидев её изумрудные очи, утренний гость тоже улыбнулся в ответ. Она пригласила его войти в дом, и он скромно и неуклюже, запинаясь, сделал шаг вперёд. Молодой человек, слегка опустив голову, протянул сырой от утреннего дождика букет гвоздик и, словно извиняясь за скромные и недорогие цветы, ещё раз улыбнулся виноватой улыбкой. Всё было ему знакомо в этом доме, ведь каждое утро он бывает здесь. Всё тот же старый длинный ковёр в прихожей, всё та же пыльная ваза на подставке в углу, всё те же бессмысленные узоры на обоях, те же дешёвые холсты с пейзажами, висящие на стене, всё та же высокая и кривая вешалка, всё те же комнаты, тот же дом. Всё ему было здесь знакомо, но всё равно каждый день он пытался взглядом найти что-нибудь новое и находил. Это либо были домашние тапочки, которые ещё вчера были разбросаны по комнатам, а уже сегодня лежали в коридоре возле комода, либо новая царапина на обоях, новая пылинка, новое пятно, либо что-нибудь другое. В коридоре горел тусклый свет, после которого жутко болели глаза. Парень, отдав свой скромный букет гвоздик, не поспешил тотчас раздеться и пройти в комнату; он ещё несколько минут стоял и виноватыми глазами смотрел на прекрасную юную особу. Она тоже смотрела на него, и ей от этого стало почему-то смешно; девушка улыбнулась, опустив свои изумрудные глаза. Она, скорее всего, поняла, что молодой человек попросту стесняется проходить, считая, что своим утренним приходом он опять побеспокоил их семейство. Девушка, поправив свои локоны, так изумительно играющие цветом, опять улыбнулась и попросила молодого человека пройти к ней в комнату; она, уже привыкнув к частому утреннему гостю, не только не могла отказать ему, но и не хотела этого делать. Парень, разувшись, поспешил в комнату, по пути поздоровавшись с матерью девушки, которую он хорошо знал, как и она его. Женщина лет сорока пяти сидела в кресле и что-то вязала. Хоть она была ещё не совсем стара, на лице у неё было много морщин, волосы местами были седые, старые сухие руки — все в мозолях и ссадинах. Женщина по-доброму улыбнулась, не сказав ни слова, посмотрела маленькими глазами на гостя, и её смуглые руки вновь взялись за спицы. Молодой человек быстрыми шагами почти пробежал по коридору: он хотел быстрее очутиться в комнате, чтобы ни кому не мешать своим присутствием. В это время девушка отправилась искать сосуд, куда можно было бы поставить подаренный букет; все вазы и банки были заняты гвоздиками, которые были подарены ранее, поэтому по всему дому стоял приятный сладкий запах цветочного нектара.

В комнате молодой человек опять почувствовал что-то очень знакомое и повседневное: всё те же чёрно-белые фотографии на стене, тот же мягкий просевший диван и тот же игрушечный заяц, лениво расположившийся на старом диване. На столе был рабочий беспорядок: лежали какие-то исписанные листы, стояла включенная настольная лампа, повсюду валялись карандаши и грязные кисти, по средине стола лежал дневник, где на новой странице была начата какая-то запись. Молодого человека невольно потянуло заглянуть в дневник; он тихо подошёл к столу, вытянул шею, но дневник тут же закрыла рука девушки, которая неожиданно вошла в комнату. Она посмотрела на юношу и улыбнулась, а он очень смутился и почувствовал себя виноватым; хотел уж было начать извиняться, но девушка, поняв его положение, тут же перебила:

— А ты знаешь, что завтра будет шторм на море?

— Правда? — улыбнувшись, сказал юноша, — Я не знал, а...

— Нам вчера вечером мамина кума сказала, — опять перебила девушка.

— Но откуда она узнала про это.

— По каким-то приметам, — вновь улыбнулась она.

— Это же здорово, — улыбнулся в ответ юноша, — может быть, мы сходим с тобой посмотреть шторм на Поднебесную гору?

— Конечно! — обрадовалась девушка тому, что он первый предложил и угадал тем самым её желание.

Юноша улыбнулся. Его небесно-голубые глаза невинно встретились с изумрудами очей прекрасной собеседницы. Они замолчали и смотрели друг на друга долго и влюблено. Её ярко-алые губы приближались к его лицу, и он уже начал нелепо волноваться и почувствовал, как лёгкая дрожь пробежала по телу. Она поцеловала юношу в лоб, затем улыбнулась, будто смеялась над произошедшим и убежала, взяв с собой дневник. Он ещё недолго простоял в том же положении, до сих пор чувствуя тепло их сближения и тот чудесный блеск её локонов, и те великолепные изумруды... Юноша пробыл в гостях два часа. В это время они пили чай, разговаривали; девушка показала ему какие-то черновики с рисунками и стишками, которые, возможно, сотворила сама, потом они играли на фортепиано, что стоял в зале. Юноша по просьбе матери девушки исполнил «Утро» из музыки к драме Генрика Ибсена «Пер Гюнт». Женщина, закрыв глаза, наслаждалась сладостными звуками, исходившими из фортепиано. Она лишь несколько раз вздохнула от восхищения, добавив при этом: «Чудо! Твой Григ — это чудо! И как это у тебя получается?! Где ты учился?». Юноша не отвечал, а продолжал играть. Позже он исполнил всеми любимый «Турецкий марш» и несколько малоизвестных сюит. «Bravissimo! Чудо! Чудо! И ещё раз чудо!!!» — воскликнули девушка вместе с её матерью, аплодируя юному музыканту. Он же, покраснев от смущения, благодарил и кланялся. «Тебе надо на большую сцену!» — подвела итог женщина, вновь садясь в своё кресло и беря спицы в сухие смуглые руки. Затем весёлая компания двух влюблённых начали рассматривать фотографии в комнате девушки.

— Знаешь, я сочинил небольшое стихотворение, — вдруг тихо сказал юноша, опустив глаза, но потом подняв их, с надеждой посмотрев на девушку, ожидая, что она захочет выслушать его сочинение.

— Правда? Прочитай! Про что этот стих?

— Он может тебе не понравиться. Это ещё только черновик, без редакции; там много ошибок, и... вообще-то... не знаю, зря я, наверное, тебе рассказал про это... Нет, забудь. Стих мой — полная ерунда, и ты, верно, будешь очень смеяться, — отвернувшись и спрятав свои лазурные глаза, волнуясь и заикаясь, сказал юноша.

— Ну, что ты, дурачок. Я очень охотно выслушаю твой стих. Не буду смеяться. Поверь!

— Правда? — с улыбкой произнёс он, покрасневший.

— Правда. — подтвердила она.

Юноша с небольшим недоверием ещё раз взглянул на девушку: она сидела на полу и уже принялась слушать стих, мило улыбаясь; скорее всего, она хотела сильно расхохотаться: её всегда очень смешила нелепость и скромность друга, его вечное волнение и боязнь сделать что-нибудь неправильно, тем самым навредить кому-нибудь. Она широко открыла свои изумрудные очи, в которых сейчас, казалось, ещё больше играли все цвета радуги, как и на её локонах. Её волосы переливались, ослепляя этим чудом всех, кто их видел; плавно переводя взгляд с корней волос до самых кончиков, можно было заметить все оттенки золота и серебра, а кое-где, как маленькие бриллианты, виднелись блики солнечных лучей. Это лицо — чудо; оно прекрасно настолько, что пожалуй любой человек, пусть он и не поэт, сочинил бы оду на это великолепное лицо, пусть он не музыкант, воспел бы его в приятной серенаде, пусть он не художник, нарисовал бы эти обворожительные глаза на холсте и любовался бы ими с утра до ночи, пусть он не скульптор, слепил бы из гипса бюст и поставил бы его на самое видное место. Но, почему-то, повезло наслаждаться этим прекрасным ликом лишь одному юноше, который сидел напротив её и от скромности каждую минуту делался всё красней и красней, с каждой минутой всё больше отворачивал от неё глаза, боясь и волнуясь. Странно, почему же такой нелепый чудак и такая прелестная девушка сидели в одной комнате и наслаждались общением друг с другом.

Юноша привстал с пола на колени и поместился рядом с девушкой.

— Ну хорошо, я прочитаю тебе стих, но обещай...

— Обещаю, что не буду смеяться и улыбаться и тому подобное. Обещаю. Читай же! — перебила девушка и с нетерпеньем ждала, когда же он начнёт читать стих.

Немного поморгав глазами и сделав несколько непонятных движений, от которых девушке стало смешно, и она улыбнулась, но юноша этого не заметил; он достал помятый исписанный лист и стал читать:

«В минуты муки и желаний

Лишь образ твой передо мной;

Он уничтожит все мои страданья

И унесёт меня вслед за мечтой!

Лишь образ твой передо мной

Все грусти в пламени сжигает,

И связан он с моей судьбой:

Я это знаю, точно знаю!

Я образ твой люблю так страстно,

Прошу: меня с собою ты возьми...

Ах, как приятно и прекрасно

Скитаться в терниях ЛЮБВИ!»

Она ещё долго смотрела своими изумрудами в его лазурные очи, которые, как два топаза, светились и блестели любовью. «Ну, как?» — тихо спросил юноша, при этом сглотнув комок, стоящий у него в горле. Девушка будто не слышала его и продолжала тихо смотреть ему в глаза. Она по-доброму улыбнулась, и молодой человек словно почувствовал тепло её сердца. Он всё понял без ответа. Девушка тоже поняла, что эти стихи он посвятил ей. Они ещё долго смотрели друг на друга, лишь иногда, когда их взгляды долгое время пересекались и совпадали, они тут же резко начинали смотреть куда-нибудь на стену или на пол. И он, и она, и, пожалуй, всё, что находилось рядом, в этой комнате, ощущали ту неизвестную теплоту и ауру, обвеявшую всю комнату, весь дом. Какая-то гармония, непонятная, но очень близкая интимность была в этом молчании. Двое прекрасных молодых людей с любовью смотрели друг на друга и чувствовали удовольствие от тишины; они наслаждались этим новым веянием, которое внезапно окутало все мысли и желания, все речи и слова, все воспоминания и реалии...

—Ты любишь меня?

— Конечно. И всегда буду любить.

— За что мне такое счастье?.. Быть любимым тобой...

Они, словно сговорившись, улыбнулись друг другу. Обоих переполняло незнакомое чувство желания помочь друг другу, доставить радость, всю жизнь быть вместе и неразлучно... чувство любви. Непонятно, была ли это любовь навечно, как им обоим казалось в тот момент, или это была минутная близость, временная любовь. Казалось, никто и ничто не могло нарушить душевную гармония, царившую в разуме и сердце каждого из них...

— Я завтра обязательно зайду за тобой утром, и мы пойдём смотреть шторм, — уже на крыльце сказал юноша.

— Конечно, улыбнулась девушка, и этим было всё сказано; её улыбка, казалось, вдохновляла всё вокруг, и это всё оживало, пело и отражало яркий солнечный свет, словно цепной реакцией заражая этой радостью и весёлостью всё остальное: и вот уже все деревья, все облака, все дома и улицы, все звери и птицы пели, радовались сегодняшнему дню и вообще всей жизни.

Он шёл, нет — он бежал, по серым лужам, не запинаясь, не бубня себе что-нибудь под нос, а, напевая незнакомую и несуществующую песню, которую тут же на ходу и сочинил. Он бежал по улице, посреди дороги, по дворам, по площадям, по скверам и паркам, он бежал, не зная куда. Его голубые бездонные глаза, словно два бриллианта, два источника радости и света в этом тёмном, пустынном и безмолвном царстве. Он бежал, думая о том, что произошло с ним сегодня, о своей молодой, но, как ему казалось, очень крепкой любви. Он думал о той прекрасной девушке с обворожительными изумрудами и переливающимися локонами, которые так и манили к ним притронуться. Ах, как он был счастлив в те минуты, и ему казалось, что, не смотря на эти чёрные тучи, отражающиеся в таких же чёрных лужах, он — самый влюблённый человек в мире, влюблённый в жизнь, в тучи, в лужи, в зверей и птиц, в прекрасную девушку, влюблённый во всё и всех...

Вообще-то солнце в этом городе редко встретишь; оно, как нарочно, прячется в глубину и небес и не выходит. Может быть, солнце это обижено на людей, которые не ценят его, которые свои земные блага превозносят выше духовных и морально-нравственных ценностей, которые никогда не испытывали или не хотели испытать великолепное чувство любви к жизни и вселенной. Небесное светило мстит им, людям, за то, что они ненавидят друг друга, за то, что они сегодня говорят о любви к ближнему, а завтра начинают бесполезную кровопролитную войну. Солнце наказало народ, лишив их тепла и света, лишив радости и счастья.

Лишь он один в этом забытом городе помнит и знает, что есть любовь и есть надежда на свете. Он, этот молодой юноша, частица огромной вселенной, думает, что теперь вся эта вселенная в нём одном, что он — центр всего и всякого. Чувство любви переполнило в нём реалии и насущный быт. Любовь сделала с ним волшебство: ему теперь казалось, что он не ходит по земле, а летает над ней, как птица; ему казалось теперь, что нет войны на свете, и что все люди любят друг друга, любят мир, любят жизнь, любят его... Он был чрезвычайно счастлив. Он достиг своего душевного апогея, и, если что-нибудь нарушило это состояние, пошатнуло бы вершину его счастья, то, верно, он, как птица, взлетевшая высоко-высоко к солнцу и обжегшая свои лёгкие крылья, упал бы с огромной высоты и разбился бы насмерть.

На следующее утро он проснулся очень рано и в ожидании шторма, в ожидании романтической встречи быстро оделся и выбежал на улицу. Утренний пейзаж, как и всегда, был мрачен и угрюм: серые улицы, жёлто-грязные дома, разбитые дороги. Но юноша сегодня был рад всему, и эта ужасная картина не пугала его. Даже небо, которого не было видно и которое всё было затянуто тучной завесой, не только не испортило настроения, но даже подняло его, потому что юноша знал — при такой погоде обязательно будет шторм, а, значит, он обязательно пойдёт со своей любимой девушкой на Поднебесную гору.

Знакомая дорога, знакомый путь. Он бежал, не веря в своё счастье и не понимая всего того, что с ним происходило. Всё так же, как и каждое утро: мрачный пейзаж, букетик дешёвых гвоздик в крепко сжатой руке, мокрое от утреннего дождя лицо — и всё же что-то было не так, что-то незнакомое и пугающее.

Юноша уже подошёл к старому дому, стоявшему особняком на окраине города. Молодой человек вытер грязные ботинки о сырую от росы траву, стряхнул капли дождя с лепестков гвоздик и взошёл на крыльцо в предвкушении чего-то долгожданного и желаемого. Он уже поднял сжатую в кулак руку, чтобы постучать в дверь, но что-то остановило его. Это «что-то» был голос за дверью, мужской голос. Юноша знал, что в этом доме никто кроме девушки и её матери не живёт, поэтому голос насторожил и сильно удивил его. Этот голос сбил все его мысли и привёл его в замешательство. Юноша почему-то не решился постучать в дверь, и он не знал что делать; его интересовал только один вопрос, простой и обычный, но казавшийся ему очень сложным: «Кто это? Чей это голос?». Юноша прошел на задний двор, куда выходили окна комнаты девушки. Пройдя по узкому тротуару близ стены дома, он решил заглянуть в окно. Очень долго, как ему казалось, он ничего не мог увидеть через треснутое стекло: в комнате никого не было, и всё было по-прежнему, как вчера. Но вдруг он увидел, как в дверном проёме показалась очень знакомая и очень близкая фигура — это была его любовь, та самая прекрасная девушка, которой вчера он читал свои стихи. Но она была не одна. За тонкую бледную руку её держала другая смуглая жилистая рука, рука какого-то незнакомого юноши со светлыми короткими волосами и неаккуратным лицом. Они о чём-то говорили, и девушка время от времени улыбалась и ласково целовала парня в щёку, закрывая при этом свои изумрудные глаза то ли от волнения, то ли, может быть, от счастья. «Она счастлива с ним. Кто он? Какая разница. Я не нужен ей, но я не хочу мешать им. Пусть она будет счастлива. А я... я не буду... не буду мешать...» — шёпотом сам себе говорил юноша с прекрасными голубыми глазами, которые становились с каждой минутой всё ярче и ярче; он покраснел, будто собирался плакать или громко кричать. В ту же минуту он резко спрыгнул с высокого фундамента и отвернул голову, чтобы не смотреть в окно. «Нет... я не буду мешать ни ей, ни кому...» — ещё раз шёпотом сказал юноша и быстрыми шагами поспешил уйти подальше от этого дома. Куда он шёл? Зачем? Что он чувствовал? Неужели настал тот ужасный момент, когда он, как птица, взлетевшая высоко-высоко и опалившая крылья, должен упасть с постамента своего большого счастья в пропасть, где его ждёт неминуемая смерть? Неужели он достиг наибольшей точки душевной радости и теперь вновь потерял её? Это было похоже на игру «царь горы»: юноша, любивший девушку, наконец-то увидел взаимность и понял, что это и есть то земное счастье, которое многие ищут и не находят — он, словно взобрался на свою «гору» любви, но его сталкивают не по правилам, жестоко и равнодушно, будто смеясь над ним. И никому уже теперь не нужен его «Турецкий марш», его стихи, его дешёвые гвоздики. Он потерял свою «гору» счастья, цель в жизни. Теперь он шёл, нет — он бежал, как бежал рано утром к своему счастью, но сейчас он бежал от него...

Поднебесная гора была местной достопримечательностью серого и грязного городишки на берегу моря. Эта гора была местом встречи молодых людей, на эту гору приходили те, кто разочаровался в жизни, чтобы побыть наедине с самим собой и своими мыслями, сюда приходили те, кто был чрезвычайно счастлив, чтобы поблагодарить Бога. Сегодня на море должен быть большой шторм. Ещё с утра всё небо затянуло, как паучьей сетью, чёрными тучами и вода всё больше волновалась, понемногу усиливался ветер, и холодный дождь мерзко и долго капал. Даже чаек не было видно: словно всё умирало в этом городе. К десяти часам утра на море показались довольно крупные волны, которые с громадной скоростью неслись и врезались в морские скалы и в основание Поднебесное горы, при этом возникал громкий и оглушающий плеск, и вновь новая волна и вновь новый всплеск, вновь холодные капли градом сыплются, заливая Поднебесную гору почти полностью.

Он бежал по лужам и грязи, но это не волновало его, его уже ничто не волновало. Казалось, в тот момент всё движение тел и веществ прекратилось, всё встало, застопорилось, остановилось и замерло. Лишь он, несчастный и никому не нужный, бежал по грязи, не оглядываясь и не понимая: что, зачем и почему. Лишь он, ветер и волны и больше ничего... На вершине Поднебесной горы в просвете дождя и ещё не сошедшего утреннего тумана виднелся тусклый силуэт, одиноко стоящий и смотрящий в даль моря, в даль горизонта. Юноша молча вглядывался в движущиеся морские волны, и ему казалось, что они — его единственные друзья, его единственные братья. Быстрота волн, сила дождя, шум моря показались ему столь родными и близкими, что он захотел навеки воссоединиться со всем этим, единственным дорогим в мире. Он сделал шаг, ещё шаг, медленно-медленно приближаясь к краю горы. Юноша уже совсем близко подошёл к обрыву, и мелкие камешки посыпались из-под его ног, создавая всплески при падении в воду. Волны с огромной силой разбивались об основание Поднебесной горы так, что капли воды полностью накрывали юношу. Он стоял весь мокрый, и слёзы на его лице слились с соленой морской водой. На душе у него было ужасно горько и в то же время очень легко и хорошо в предвкушении будущей вечной свободы. И юноша уже было сделал ещё один заключительный шаг к своей вечной свободе, но внезапно раздался крик. Это была та прекрасная и очаровательная девушка с ослепительными изумрудами и заманчивыми локонами, которые, не смотря на отсутствие солнечного света, переливались, играя всей гаммой красок. Она кричала, и её лицо было мокрое то ли от дождя, то ли от слёз:

— Ну что же ты делаешь?! Зачем?! Спустись с горы! Прошу тебя! Спустись ко мне!

Он, увидев девушку, устало и по-доброму улыбнулся, как они всегда улыбались друг другу. Их глаза встретились, и на мгновение очарование изумруда и лазурь топаза соединились между собой. Дождь продолжал лить, затмевая всю видимость вокруг, и волны продолжали бить о скалы, заглушая все звуки.

— Уходи. Прошу тебя. Зачем я тебе, ведь ты же любишь другого, а я... я... я люблю это море и эти волны и хочу соединиться с ними навеки, — говорил негромко юноша, но, не смотря на шум воды, девушка отчётливо слышала его.

— Почему ты так говоришь?! Я люблю тебя, люблю... как брата, как друга, но... — она не договорила. Девушка ещё что-то громко кричала, но он уже не слышал её или не хотел слышать. Его тусклый силуэт на вершине горы вдруг пошатнулся, и камни посыпались в воду. И молодое красивое тело падало в море с горы, как падает маленькая глупая птица, опалившая свои крылья. Казалось, юношу сейчас подхватит ветер и унесёт обратно на вершину Поднебесной горы, но ветер медлил, а он всё падал и падал, всё приближался ближе и ближе к роковым скалам. А шторм не утихал, волны будто ещё сильней и быстрей неслись по морю и врезались... В шуме моря, ветра и дождя не было слышно удара. Молодое тело неподвижно, полностью подчинившись движению и силе воды, плавно раскачивалось среди скал, и солёная морская жидкость залила мёртвые глаза. Девушка на берегу кричала, и словно вся душа её вырывалась из голоса. Она так громко орала и рыдала, что до крови разодрала голосовые связки. Девушка, падая, разбивая колени и локти, бежала к скалам, к тем роковым скалам, где лежал сейчас молодой красивый труп, несчастный от злополучной любви и счастливый из-за полученного спокойствия. Она ступала по скалам и, увидев тело юноши, кинулась к нему. Девушка села на колени, по пояс в воде, обняла окровавленную голову, которая была сильно вывернута из-за удара. Девушка начала горячо целовать его губы и щёки, но холодное лицо не оживало и лишь равнодушно смотрело куда-то в даль. Она ещё долго, очень долго сидела так в воде, вся в крови, мокрая, и её изумруды уже не светились, а влажные локоны стали чёрными и некрасивыми.

Шторм закончился. Море успокоилось, и внезапно из-за туч выглянуло долгожданное небесное светило. Солнце приняло свою жертву, которая пролила невинную кровь за весь грешный народ. Яркие лучи солнечного света начали пробуждать всё вокруг: трава стала сочно-зелёной, деревья перестали выглядеть, как засохшие тернии, а птицы вновь запели свою радостную песню. Вновь за долгие годы появилось голубое небо. Его лазурь напоминала бесконечность и душевную гармонию. Голубые небеса отражались в лазури мёртвых очей, которые уже никогда не увидят этого мира. Спокойная вода блестела под солнечным светом, и чайки весело кричали, кружа над скалами. Наступил радостный и непривычный день, какой уже давно не видали в здешних краях, ведь солнце здесь очень редко бывает.