Halgen — КЛАДовщик

Во времена, когда ценность человека определяется цифрами его банковского счета, такая находка имеет особенный смысл, который прежде в ней был выражен как-то не так, не в той степени (вспомним, к примеру, знаменитого «Золотого теленка» и его героя Остапа Бендера). Но теперь… Теперь нежданное богатство совершает чудо, мгновенно превращая как будто (по рыночным меркам) недочеловека в сверхчеловека (разумеется, по тем же меркам)!

Конечно, клад можно найти не в одном лишь огороде. Например, можно нечаянно проковырять стенку комнаты какого-нибудь старого дома, например — вворачивая в нее шуруп. А за стенкой — потайной чулан, присутствие которого, быть может, и чувствовалось во все годы обитания в старом доме, но не в одну здравомыслящую голову, конечно, не приходило его искать. В чулане, присутствие которого чудесно и само по себе, разумеется, есть сундучок… Ну а в нем, конечно же, он, клад!

Можно отправится на экстремальную прогулку в пещеру, и споткнуться о заветный сундук. Можно найти его в теле старого парохода, обращающегося в труху на тихом корабельном кладбище. Да мало ли, где его найдешь!

Конечно, ценность клада — это лишь мираж, вспыхивающий перед глазами вместе с золотым пламенем. Кто-нибудь слыхал про человека, который бы сделался богачом, обнаружив клад? Я — нет, как не слышал ни про богатых разбойников, ни про старателей-миллионеров. Скорее всего, богатства клада прольются через пальцы руки, их доставшей, даже не окрасив ее в золотой цвет. Этот закон работает неумолимо, и никому не удалось обойти его, даже тем, кто страстно этого желал. Может, ? Может, оно не предназначено быть товаром, и всегда будет противиться этому!

Золото приисков противится обращению себя в предмет купли-продажи по своей первозданной чистоте, похожей на чистоту души ребенка. Ну а золото кладов, оно, вероятно, повинуется воле того, кто клад схоронил. Даже в том случае, если того человека даже и нет больше на белом свете (как чаще всего и бывает)…

Когда я узнавал о кладах, то больше всего задумывался о людях, хоронящих их. К чему предавать земле богатство, если его можно хорошо применить и в наземном мире?! Способы его использования столь бесчисленны, что о них может с успехом фантазировать каждый желающий. Ну а если драгоценности и вправду деть некуда, то почему бы не раздать их, например, бедным. Или, в конце концов, если богач органически ненавидит бедняков, не отдать ненужное богатство в один из глупейших фондов, например в «Фонд защиты воздушных шаров от протыкания»? В любом случае на земной поверхности от драгоценностей будет куда больше прока, чем под нею!

Обычно клады хоронят люди убегающие, спешно покидающие ту землю, на которой они некогда были богаты и счастливы. Потому и клады чаще встречаются там, где более всего было спасавшихся да убегавших, например — в Крыму. Его теплая, плодородная земля стала местом, откуда бежали и древние греки, и византийцы, и татары, и русские белогвардейцы, и солдаты 3 Рейха, и… Много кто еще, о ком даже историческая наука либо не помнит, либо — помалкивает. То же самое можно сказать и о Киеве, в котором клады находят едва ли не каждый месяц, и где некогда столь же часто менялась власть, заставляя делать ноги власть предыдущую. Не бедна кладами и Смоленщина, западные ворота Руси, через которые и с возами товара, и с мечами да копьями прошло столько разных людей разных народов… Зачем они хоронят свое богатство? Первая мысль — чтоб когда-нибудь за ним явиться. Но… Неужели кто-то из кладоложителей бывал уверен в своем счастливом возвращении к похороненным богатствам? Нет, все они уверены как раз в обратном. Руки, совершая последнее прикосновение к заветному сундучку, не сомневаются, что больше никогда к нему не прикоснутся. Даже, когда мясо обратится в земной прах, а кости сделаются мертвыми…

Быть может, богатства назначены кому из потомков? Но в суете бегства теряются и потомки. А если кто и остается, то после, спустя многие годы, добраться до сокровищ им чаще всего бывает не легче, чем всем прочим людям, охочим до нечаянного богатства. То же самое касается и единомышленников, и продолжателей дела, и прочих, прочих, прочих…

Иногда кажется, будто клад живет своей жизнью, более не подвластной воле закапывателя. Кто не слыхал про клады, бродящие под землей, совершающие путешествия под целыми континентами? Такие бродячие клады легко превращают в филькину грамоту любую карту, на которой обозначено их залегание.

Кладами правят таинственные, невидимые существа, которых на Руси звали кладниками. Они — вроде леших или домовых, такие же быстрые и шепотливые. Берегут клад, прячут его от алчных жирных пальцев да пронзающих, будто наточенных вилок, глаз. Всякого человека вокруг пальца обведут! Сами орудуют кладовики или по приказу того, кто тяжесть клада в землицу погрузил? Можно сказать, что орудуют они и так и сяк, и по своему умыслу и по чужой воле. Приказ им дан, и они его выполняют, но настолько, насколько сами его поняли. Потому и нет к кладу хода ни детям, ни внукам, ни друзьям, ни соратникам, а то и самому хозяину, если он все же вернулся за схороненным добром…

Каждый в своем детстве играл в кладоискателя, отыскивая запрятанные ящики с бумагой и куски кирпича. Находил, радовался, а после — забыл эту игру навсегда. Миллиарды людей знают о присутствии где-то на Земле кладов, но никогда не задумываются о возможности их искать, а, тем более — посвятить поискам всю жизнь без остатка.

Но бывает и по-другому. Хуже всего приходится тому, кто каким-то образом получил вроде бы достоверную информацию о месте присутствия клада. И, вооружившись лопатой, туда направился, выкопал ямку там, где указывает, к примеру, маленький крестик на карте. Но недра ответили ему пустотой. Вторая ямка, третья, пятая… И во всех — пустота, пустота, пустота… Скомкать бы лживую карту, забыть о том, что когда-то она появлялась в жизни, и жить как прежде. Нет, не получится! Исчезающий клад, который, быть может, кто-то уже откопал, а, может, которого никогда и не было, будет тянуть к себе. Видать, у старика Кладовика руки снабжены крючьями, которыми он хватает человека за самую его душу…

Дед Слава. Он — как раз тот человек, которого Кладовик зацепил своим крюком. Давно, когда тот был еще студентом первого курса какого-то там института. Как это случилось? Где-то попалась ему в руки пожелтевшая от долгих лет бумажка, на которой было начерчено озерцо возле города Смоленска, а на его берегу стоял крест. Еще там было что-то написано на латыни, которую Слава, конечно, не знал. Но при помощи словаря кое-как разобрал каракули, и волосы на его голове бесшумно приняли вертикальное положение. Ведь речь в писульке шла о кладе, запрятанным самим… Наполеоном, когда тот покидал русскую землю! Ясно, что человечище такого масштаба сундучком с монетками ограничиться не мог…

Так все и началось. Слава провалился в бумажные архивы, раскапывая все, что было связано с последними днями пребывания самого знаменитого француза на русских землях. Да, среди толп изодранных, обмороженных и голодных французских солдатиков да офицеров катились какие-то обозы, которые едва влекли в сторону заката полумертвые клячи. Содержимое обозов их не интересовало, а это означало, что оно не могло ни согреть, ни накормить, ни вылечить, ни защитить. Значит, оно оказалось холодным и несъедобным, тупым и равнодушным. О чем еще можно сказать так, как не о золоте?!

Все, край русских земель. Клячи падали под своим весом, роняя повозки, ездуны разбегались в разные стороны. Поездка закончена, и содержимое телег и фургонов рухнуло в холодные, злые воды озера. Круги по воде, последняя точка… Прощальный взгляд исторической личности в синюю дорожную муть, где оставлена надежда на победу вперемешку с тысячами мертвых солдатских тел.

Молодое воображение живо представило, как руки прикоснутся к той материи, до которой в последний раз дотронулся сам Наполеон. Наверное, в этот момент что-то случится, давно похороненное величие человека просочится через кожу пальцев, попадет внутрь, изменит самого кладоискателя…

Как бы то ни было, спокойно жить и учиться на какого-то там инженера, Слава уже не мог. Он превратился в чашу, наполненную мыслями про близкий клад. Поделился ней друзьями, одному ведь тяжело трудиться над озером будет, да и страшновато все-таки. Кто знает, чего от сокровищ, оставленных мертвецом, ожидать можно!

Первые каникулы. Костер, пылающий на озерном берегу, пляска лопат, песни под гитару и портвейн по вечерам. Каждый чувствовал, что клад — рядом, он, несомненно, ляжет в ищущие молодые руки, и потому можно растянуть удовольствие поиска. В те времена утаить сокровища от всевидящего государственного ока было практически невозможно, но об этом никто и не думал. Клад Наполеона, конечно, столь велик, что его хватит на всех, даже положенных по закону 13 его процентов. На досуге пускались в простенькие житейские фантазии о будущем применении свалившихся с неба, вернее — извлеченных из Семлевского озера, богатств. Впрочем, тогда фантазерство на эту тему было не особенно развито, все мечты крутились вокруг привычного «куплю мотоцикл «Урал», «Волгу», поеду в Сочи».

Летний жар иссушил древесные листья, и августовские ветры дышали осенью. Лопаты не выходили из рук искателей, а их пальцы обрастали кровавыми мозольными пузырями. Озерный берег и мелкие, заболоченные места озера обратились в сплошные рытвины. Теперь было не до смеха. Копаясь по горло в болотистой жиже, Слава уже не думал о деньгах, которые клад принесет его карманам. Он чувствовал, что нахождение клада — это победа над кем-то невидимым, кто связан с сокровищами. Если его не побороть — то тогда он поборет их, и заберет себе в качестве трофея их жизни, мимо клада более не пройдет ни одной из их мыслей…

В отчаянии разбросав бесполезные лопаты, ребята паковали вещи. Каникулы кончились, и надо было уезжать, и клад остался сокрытым, и равнодушная холодная вода озера молча провожала их своим мертвым взглядом, в котором нельзя было прочитать никакой надежды…

Из вокзала выходили туристского вида ребята с палатками, рюкзаками, гитарой. Все бы хорошо, если бы не их печальный вид, чем они так не походили на тысячи студентов-туристов. Но надо было браться за учебу, а она, конечно, проскальзывала мимо сознания, которое снова и снова отправлялось на поиски клада…

Стоит ли говорить, что весной компания вновь была в сборе. Теперь у друзей-кладоискателей появилось легкое водолазное снаряжение, металлоискатель, занимающий целый рюкзак, и еще много-много всякой всячины.

Опять принялись искать, на этот раз — деловито, без шуток и забав. Каждый из искателей понимал, что лишь извлечение клада спасет его жизнь от его власти и вернет ему свободу. О богатствах никто более не задумывался. Потому когда в одном из уголков озера металлоискатель пронзительно запищал, компания едва не перевернула лодку. Один из ребят быстро нацепил на себя акваланг и рванулся к озерным недрам.

Не чувствуя холода, ребята до вечера барахтались в суровой озерной воде. Прочесали его илистое дно мелкой сеткой, которая мгновенно забивалась гнилыми сучками и палыми листьями. Жижу вытаскивали на берег и старательно изучали ее. Особенно усердствовал химик Вадик, смешивая содержимое озерной утробы с какими-то химикатами. Жидкость в пробирках темнела, светлела, и Вадик, к общей радости, говорил про избыток ионов золота в сравнении с илом других частей озера и грунтом берега. На закате очередная порция темного донного содержимого шлепнулась на дно лодки, и вдруг в ней что-то блеснуло. Восторженный крик скользнул по озерной чаше, десятки рук погрузились в порцию неприятной на вид жижи. Тут же из них вынырнуло что-то ослепительное, похожее на крохотный кусочек Солнышка.

Да это же… Даже не поверить! Золотая ложка!!! Причем — старинная, с витиеватой ручкой, символизирующей красоту, как ее понимал 18 век. Нет сомнений, что она — частичка того самого клада, явившаяся на поверхность, как знак того, что он — рядом, близко…

Трудились до самозабвения, пока почти полумертвыми не вывались на берег, сразу же проваливаясь в золотистый сон. А, проснувшись, тут же ныряли обратно в озеро, и снова перекапывали его дно. К концу лета компания стала выглядеть сборищем смертельно усталых, грязных людей. Отъезд с озера они откладывали до тех пор, пока осенний холод не сделал его воды недоступными для дальнейших поисков.

Ложка дала надежду. А потом бывали и другие находки — золотые шпильки, серебряные копейки… К поискам привлекали все новых и новых людей. Два профессиональных водолаза в тяжелом снаряжении обследовали каждый клочок озерного дна, втыкая в его ил длинные железные щупы. Взятые им пробы ила снова подвергли химическому исследованию, но более не обнаружили в них ничего. Клад как будто провалился глубже, или ушел куда-то подземными тропами, оставив на прощание лишь ложку да еще кое-какую мелочь.

Слава чувствовал, как его жизнь, похожая на туман, проскальзывает где-то на заднем плане. Институт он каким-то чудом закончил, и даже работал инженером, что для тех годов было — самым обычным. Женился, развелся, опять женился и снова — развелся. После чего больше не женился, осознав, что его единственная невеста на всей Земле — это желанный клад, и думать о чем-то еще, кроме него, он сумеет лишь тогда, когда его отыщет.

Вслед за Семлевским были и другие озера западной Смоленщины. В них Слава беспощадно топил годы своей жизни, в которой он не видел, да и не желал видеть ничего, кроме озерных волн и все новых и новых порций ила, извлекаемых на свет Божий. Вокруг него становилось все меньше и меньше людей. Кому-то надоедало, кого-то занимали иные заботы, кто-то — умирал. И вот дед Слава остался в одиночестве, когда последний его друг и единомышленник не смог отправиться с ним, не то попав в больницу, не то занятый с внуками.

Вновь перед его глазами сверкнуло озеро. Его блеск он запомнил так, что увидел бы его, если бы даже сделался слепым. И мог бы продолжить поиски даже ощупью, здесь он ведал каждую травинку, каждое деревце. Только что искать, если все уже много раз обыскано, и раз клад не дался множеству людей, жаждавших его, то одному человеку он не дастся и подавно!

Если человек занимается одним делом всю жизнь, то делается в нем мастером. Но в каком ремесле стал мастером Слава? В кладоискательстве?! Но что это за кладоискатель, который за долгие прожитые годы так и не нашел ни единого клада?!

Впервые у Славы, который теперь понял, что он, незаметно для себя, сделался дедом, пропустив сквозь свою душу и тело многие года, не было даже плана работы. Искать более было негде, во всех ближних озерах и на их берегах теперь можно обнаружить лишь остатки их же былых экспедиций. Ржавые поломанные лопаты, прохудившиеся котелки да чайники, останки рваной одежды, головешки от костров. Теперь они сделались сами по себе — кладом, таящим в себе годы былой молодости, пропитанной большущей целью, которая так навсегда и осталась недостигнутой. Можно уже теперь искать их, но ни к чему — следы былых годов то и дело сами попадаются под ноги, шелестят и звенят где-то внизу.

Слава привычными, отточенными годами движениями поставил палатку и разжег костер. Поставил котелок, достал бутылку водки и банку консервов. Не приехать сюда он не мог, ведь это место — по большому счету, единственное, что было у него в жизни. Больше отправляться не к кому, хотя и здесь его никто не ждет. Разве что, частички памяти, застрявшие в волнах озера да в кронах деревьев. Под той березкой, например, заливисто хохотала Рита, его невеста, которую он, конечно, взял с собой на поиски сокровищ. В те дни, конечно, он считал ее самой чудесной на свете. Здесь прошли самые счастливые дни из всех, которые они пробыли вместе, и тут она навсегда осталась любимой и единственной. А там, в его городе, она сделалась первой его женой, которая беспощадно требовала, чтоб он отдавал силы семье, которая рядом, а не кладу. Все равно он где-то далеко, если вообще есть. И вот, наконец, прозвучали заветные слова «Я или клад?», на которые Слава, конечно, не ответил «Клад!» Он вообще ничего не ответил, а летом вновь направился в Смоленск, и удержать его было тяжелее, чем перелетную птицу. Рита ехать с ним отказалась, а когда он вернулся — ее больше у него не было. Так клад их свел вместе, и он же их разлучил…

Со второй женой он познакомился здесь же, и расстался точно так же. Наполеоновский клад в его жизни все начинал и все заканчивал, и не могло быть иначе. Но более клад уже ничего не мог начать, и сам он — закончился…

Слава закурил, и усмехнулся. Место, раскрывшись как будто полностью, но при этом утаив главное, как будто требовало от деда Славы последнего действия. Большой точки в конце длиннющего романа его жизни. Но каким должно быть это действие? Не копаться же дальше, когда все и так перекопано?! Уничтожить само место вместе с его ненайденным кладом? Но чем, если под руками нет ни взрывчатых веществ, ни тяжелой землеройной техники?! Тогда уничтожить себя, окончательно принеся в жертву ненайденному кладу? Других вариантов быть не может, когда остались лишь двое — он сам, и место, так и не раскрывшее своей тайны!

Что же, можно утопиться в озере… Но, может, можно отдать не всего себя, а только часть, например — руку или ногу? Отрубить, да бросить в озеро, и… Из него всплывет клад, отданный принявшим жертву кладником… Тогда уж лучше отдать разум. Для работы он более не нужен, дед Слава давным-давно пенсионер, да и расставаться с ним — не больно! Тем более, что именно разум принял тогда, давным-давно весть о сокровищах в виде желтенького бумажного листочка, неизвестно кем исписанного словами на чужом языке!

Тут дед Слава неожиданно вспомнил, что психически больные часто мнят себя Наполеонами. Вроде, и личность в русской истории — не самая важная, и знают о нем лишь из школьного курса истории, который обычно преподают скверно. И к чему вспоминать его?! Так нет же, все равно в каждом сумасшедшем доме найдется как минимум один Наполеон! Причем, тот сумасшедший Наполеон может почти ничего и не знать о Наполеона настоящем. Так почему бы деду Славе не сделаться Наполеоном? Уж он всяко больше заслужил этого «статуса».

Обдумывая пришедшую в голову мысль, дед поднялся на вершину холма, которая торчала недалеко от озера. Чуть в стороне серела асфальтобетонная лента шоссейной дороги. Наверное, сюда поднимался и Бонапарт, других вершин в округе нет. А по дороге, что несомненно, скрипели деревянными колесами обозов и стучали солдатскими сапогами его войска, Великая Армия. Наверное, более подходящего места для превращения из незадачливого кладоискателя в Бонапарта Наполеона не сыскать на всем свете!

Скрипели колеса, мерили русские километры солдатские ноги. Позади — ровная, уютная, аккуратная, понятная Европа. Впереди — непролазный русский простор, дышавший смертью. Неожиданно русское пространство прекратило сопротивление, как будто вбирая в себя энергию «победителя». Легкости продвижения, пришедшей вслед за боями в Белой Руси, мог радоваться лишь новобранец, но никак не опытный вояка Наполеон. Он чувствовал, как Великая Армия буквально растворяется в русских землях, превращаясь в пылинку, брошенную в мировую пустоту. Если даже собрать всех людей всей Европы в Величайшую Армию, то и она так же растворится в этом просторе, исчезнет без всякой памяти о себе. Каждая частичка Наполеона чуяла губительность этого страшного наступления, вполне успешного по всем законам новорожденной военной науки. Но прервать его и повернуть ход армии вспять уже невозможно, законы войны и политики продолжают требовать ее движения… Любой вариант будущего — проигрышный, каждый приказ вне зависимости от содержания — лишь приближает гибель…

Конец 18 века. Развитие военного искусство и техническое оснащение европейских армий — примерно одинаковое. Поэтому войны состоят из многочисленных штурмов, осад и оборон крепостей, которые происходят с переменным успехом. Сегодня побеждают одни, завтра — другие, и так происходит до тех пор, пока одна из сторон не истощит своих ресурсов и не запросит мира. На каждый меч находится свой щит, на всякое средство нападения — успешное средство обороны. Полководцы обеих сторон водят свои войска по одним и тем же писанным правилам, ведь учились они по одним и тем же трактатам. Каждый командир может без труда разгадать замысел противника, но и скрыть свой замысел у него не выходит.

Так продолжается до тех пор, пока на полководческом небе не восходит ослепительная звезда, и какая-нибудь армия не начинает проходить сквозь боевые порядки противника, через города и страны, как нож сквозь масло.

Такие полководцы — указующие небесные персты, и потому им так невероятно везет?! Можно сказать и так, но везение всегда основывается на новой полководческой идее, на открытии, что, конечно, не означает, что Небеса здесь — ни при чем, и все зависит лишь от человека. Я не верю в случайность рождения великих идей, ведь каждая из них для чего-то предназначена, она пишет на лице мира новое слово!

Как бы то ни было, в один из дней лицо молодого низкорослого офицера по имени Наполеон Бонапарт озарило солнце великого открытия. К нему пришла мысль о новом способе войны при сохранении старой боевой «техники» — ружье, штыке, пушке, сабли.

Все гениальное, конечно — просто, тем более когда мертвы его бородатые противники, и оно уже намертво вписано в историю. Скорость движения армий той поры определялась скоростью солдатских шагов, а также поступью копыт обозных кляч. На марше пушки, обозы, толпы солдат обращаются в малоподвижную, трудноуправляемую массу, по которой легко могут ударить легкие конные отряды противника. У одной обозной повозки отвалится колесо, у другой сдохнет лошадь, на третьей свалится с козел пьяный кучер, и на узкой дорожке это неизбежно вызовет пробку, а в результате — задержку, потерю драгоценного времени, и, в конечном счете — инициативы. С этим ничего не мог поделать никто из стратегов, приходилось мириться, давать больше оплеух кучерам и палок — солдатским спинам, чтоб ноги быстрее шагали.

Идея Наполеона была по большому счету проста — разделить массу шагающих войск на отдельные маневренные отряды, идущие разными дорогами, и сходящиеся вместе там, где предстоит сражение. При этом их скорость значительно увеличится. Обозы вообще сократить до минимума, вести в них только лишь порох, патроны и ядра для пушек, а провиант, как и фураж для коней (то есть сено-солому) добывать на месте. Провиант, а также фураж для коней (т.е. сено-солому), предстояло добывать на месте единственным возможным способом — отбирать у населения. Это, конечно, был шаг назад. Во времена, предшествовавшие Фридриху Великому, придумавшему армейские магазины (т.е. полевые склады) и четко налаженную обозную систему снабжения. Но что было делать, если требовалось увеличить скорость движения, а иных путей для этого не существовало?! Изобретатели танков и автомобилей, а тем более — самолетов и вертолетов еще не родились.

Пока армии противника тяжелыми гусеницами ползли по своим дорогам, войско Наполеона просачивалось на их землю, подходило к важнейшим городам, и сосредотачивалось для генерального сражения там, где было удобно ему. Противнику ничего не оставалось, как поворачивать туда же свою гусеницу-армию. Но на долгом марше часть сил отстает, остальные — растягиваются на многие версты, и войско вступает в бой по частям. Кто хоть чуть-чуть знаком с военной тактикой, то поймет, что лучшего подарка для полководца неприятеля, чем ввести свое войско в бой частями, даже и не придумать.

В чем-то изобретение Наполеона походило на новинку римлян, заменивших громоздкую людскую стену фаланги более подвижными легионами, состоящими из таких же подвижных когорт и манипул. Увеличение скорости и подвижности войска за счет дробления его массы на отдельные отряды, имеющие достаточную самостоятельность, но объединенные общей задачей.

Казалось бы, после первых побед Наполеоновской армии, потерпевшие поражение полководцы должны были задуматься об их причинах, изучить опыт Наполеона и перенять его. Тогда бы вновь все вернулось на круги своя, победы и поражения опять сделались бы делом случая, счастливых и несчастных стечений обстоятельств, смешанных с толикой полководческих способностей командующих. Да не тут-то было! Для армии, сражающейся по-новому, требовалось много командиров, способных самостоятельно принимать решения. Потому требовался отбор военных талантов хотя бы даже и из простых солдат и офицеров. У Наполеона, как известно, каждый солдат носил в своем ранце маршальский жезл.

В других же армиях командирское положение определялось знатностью, без оглядки на ум или глупость, талант или бездарность. Все командиры уравнивались одной и той же задачей — принимать приказы полководца и передавать их своим подчиненным. Потому полководец должен был лично наблюдать за своим войском, а для этого волей-неволей приходилось держать вооруженную массу — вместе. Что бы было, если бы, сохраняя свой прежний вид, европейские армии отправились бы воевать «по-Наполеоновски»?! Скорее всего, их отряды растеряли бы друг друга, потеряли бы связь с командованием, и, в конце концов, надо полагать, были бы разбиты по частям. Времени, для быстрой смены всего устройства армии ни у одной из европейских стран, конечно, не было, даже если бы старые военачальники, на деле умевшие лишь передавать приказы сверху вниз, не стали бы сопротивляться. А противиться таким новинкам они стали бы наверняка. Проиграть сражение из-за старой организации войска — совсем не то, что потерпеть поражение из-за неправильно проведенной его реформы. Ведь во втором случае кто-то обязательно будет виноват — на свой страх и риск начал, не так все сделал, не завершил и т.д. В первом же случае виновных нет — сделали, что могли, но не вышло!

И европейские армии шагали и шагали в бой с непобедимым Наполеоном, чтоб потерпеть неминуемое поражение, после чего облегченно вздохнуть. «Что могли — то сделали, видать — не судьба!..»

С тех пор и сложился образ прекрасного Наполеона, въезжающего на белом жеребце в занятый город неприятеля. Городов было много, но самым красивым, несомненно, был въезд Бонапарта в город Берлин. Копыта стучали по ровно вымощенным мостовым, и лицо правителя Европы выражало торжество и глубочайшее самодовольство. До этого момента он еще сомневался в своем изобретении, и не мог уверенно сказать, оно приносило ему победы, или врожденная миролюбивая слабость противников. Австрийцев, испанцев, итальянцев, португальцев. Помноженная на бездарность их полководцев. Стук копыт коня о Берлинские мостовые возвещал посрамление сильнейшей военной школы Европы — прусской, берущей начало от Фридриха Великого. Перед глазами Бонапарт представлял лицо давно умершего прусского короля, изобретшего принцип «косой атаки» (по сути, обновленной македонской фаланги, уже не с копьями, но с ружьями), и от души хохотал над ним…

Европа под ногами французских солдат закончилась. Теперь по одну сторону Империи плескался водянистый океан, скрывающий в своем чреве маленького, но злющего врага — Британию. По разным уголкам мира раскинулись зависимые от нее земли, которыми она была сильна, и связь с которыми шла через море. Потому и сражаться с ней предстояло в жидкой, не дружественной человеку стихии.

Моряки в сухопутной стране, какой была Франция — сословие замкнутое, оно не допускало в свои дела даже Императора. Потому о делах флота Наполеон имел лишь приблизительные, поверхностные представления. Но Бонапарт знал, что все нововведения, произошедшие в армии, не затронули собой флот, и у его страны нет еще одного, морского Наполеона. Никакие новшества в морское дело, приносящие победы, Франция не внесла, и ее адмиралы ведут морские сражения так же, как и их предки век назад. То есть сходятся с противником в линейном бою и принимаются молотить из пушек, после чего исход сражения решают уже не флотоводцы, а корабельные пушкари да абордажные команды. Адмирал Вильнев одно за другим проигрывает все сражения, но кем его заменить, Наполеон не знает, потому что слабо знаком с замкнутым морским сословием. Тем более он сам не может занять место Вильнева — еще неизвестно, сколько ему потребуется время на изучение морского дела, да и станет ли кто-нибудь из моряков его добросовестно обучать, нарушая неписанные законы своей касты.

По другую сторону Империи раскинулся тоже океан, только твердый, сухопутный. Где поросший непролазным лесом, где покрытый степями, столь же широкими, как и водяной океан англичан. Что же, все-таки это — суша, там он что-то сможет! Конечно, о завоевании пусть и твердого, но — Океана не может быть и речи. Но если поставить задачку скромнее, только лишь в подчинении неохватной страшной России своей политической воле, то может еще что-то получиться.

Бонапарт представлял и представлял себе русскую землю — единственную, куда он мог продолжить наступление по суше. Таинственный, непонятный народ, который не то чтобы живет в тех землях, но — пропитывает собой русское пространство, несомненно, не понятен ни для одного француза, итальянца, или даже — немца. А раз непонятен, значит — страшен, его поступки — непредсказуемы, из-за чего каждый шаг в его земли может сделаться шагом в смерть. Так война на русской земле может стать пострашнее битвы в океане, о котором моряки худо-бедно, но все-таки достаточно знают. К счастью, эти ужасные люди в своей стране, несмотря на свое многократное численное превосходство, являются на своей земле как бы людьми «второго» сорта.

Что же тогда о людях «первого сорта», от которых зависит будущее России, ее согласие или несогласие с политикой Империи?! Гнезда их имений мелкими точками рассыпаны по русским землям, как в Европе — старинные рыцарские замки. Обитатели этих огороженных от внешнего пространства гнезд искренне полагают себя людьми мировой, то есть — европейской культуры, заброшенных в земли, населенные дикарями. Они трепетно хранят атрибуты своей «культурности» — слепленные провинциальными скульпторами копии Венер Милосских и Аполлонов Бельведерских в своих больших залах, дорические колонны усадеб, фонтанчики «Писающий Амур» на берегу бассейна с золотыми рыбками под окнами, погрызенные мышами тома Вольтера и Руссо в домашних библиотеках. Все эти «драгоценности» по мнению их хозяев служат им, как знаки «культурности», возвышающие над обитателями мира, живущего за стенами усадеб, и потому дающими власть над ними без всяких обязательств отдавать что-то взамен. Говорят же они исключительно по-французски, и потому общий язык с ними можно будет найти не только в переносном смысле, но и в самом прямом.

Скорее всего, у них просто не поднимутся руки, чтоб поднять их на народ — носитель той культуры, владение которой (пусть и в подражательном, несколько карикатурном виде) дает им на их земле такие права при отсутствии обязанностей! За первыми же боями последует мирный договор, вслед за котором — участие России во всех союзах, которые ей предложит Империя. Тогда можно будет более не лить французской крови, которой и так после Революции пролито немереное количество. Пусть дальнейшую судьбу мира для Империи решат русские дикари, предводительствуемые своими дворянами, которые по своей сути — младшие братья Европы!

Если же они решат хотя бы для вида чуть-чуть повоевать… Можно представить себе такую войну! Авторитет прусской школы для их военачальников, конечно же, свят и непререкаем, а своим солдатам они никогда не доверят не только маршальских жезлов, но даже и скромных унтер-офицерских погон!.. Столкновение же с войском, разбившим их главных учителей военного дела, едва ли вдохнет в неприятеля отвагу.

Наполеон, конечно, был неглупым человеком. И, глядя на карту России, он понимал главную опасность начала войны с ней. Она заключалась в том, что на ее земле гениальное изобретение Императора-полководца потеряет свою ценность и сделается неприменимо. Какой маневр множеством самостоятельных отрядов, передвигающихся по параллельным операционным линиям, если дорога — всего одна?! Было бы хоть две… Через лес войска не пройдут — боевые порядки мгновенно расстроятся, кто-то провалится в яму, кто-то завязнет в болоте, кто-то заблудится, кто-то — потеряется. Это уже не говоря про отличную возможность для противника к устроению засад! Тем более, что для француза лес — это то, что для русского — городской садик. Ну а то, что для русского — лес, для француза… Нет, это уже даже не представить, и уж конечно, не назвать словами.

Какое может быть снабжение Великой Армии через экспроприации, если пойдет она по одной-единственной дороге? Тут солдаты не прокормятся, даже если съедят и переварят бревна всех встреченных деревушек вместе с гвоздями! Тем более, что земли в Московии — тощие, неплодородные, да и солнышка там мало. Опять снабжать обозами, как в былые времена, и обозы при этом должны будут катить по дороге между двух лесных стен, и сама армия будет наступать в этом коридоре страха! Кого же может напугать тот, кто сам боится? Значит, остается верить и надеяться на то, что первыми испугаются — русские, вернее — их главное, «культурное» сословие. Как отправлять войско на войну, когда не уверен до конца в своей победе?!

В худшем же случае армии Наполеона придется в России воевать так же, как в Европе против нее воевали те армии, которые он сам и разбил. Правда, и русские, вероятно, станут воевать точно так же, и это уровняет силы, потому поражение не сможет быть страшным, и, скорее всего, оно лишь приведет к почетному миру. Потому, можно идти на риск…

И вот Великая Армия врезалась в русскую землю. Уже с первых шагов сделалось ясно, что все будет не так, как предположил Император. Лес оказался много страшней и непролазней, чем он полагал прежде, представляя себе леса Польши и мысленно сгущая и расширяя их раз в 10. Дорога за армией оказалась столь разбитой, что сделалась почти не проезжей для обозов, а многие деревни вдоль нее стояли вовсе пустыми. Солдаты врывались в брошенные бежавшими «русскими европейцами» усадьбы, бросали в печки сочинения Дидро и Вольтера, прикладами разбивали головы Венерам и Аполлонам, отбивали потайные места «Писающим Амурам». Особые уполномоченные офицеры собирали все золото и серебро, оставшееся в спешно покинутых «дворянских гнездах», и грузили его на старательно закрытые, охраняемые специальным караулом повозки. Впрочем, солдаты на золото и не зарились — к чему лишняя тяжесть, если путь еще далек, и неизвестно, вернешься ли оттуда живым?!

А вот съестное выедали подчистую. Коллекции старинных французских же вин, запасы колбас и сала, сыров и кислой капусты. Жарили и золотых рыбок, выловленных в прудах усадеб. Наполеон полагал, что все удравшие, конечно же, бегут в столицу, неся с собой свой страх и сгущая его там, где должно быть принято главное решение, которое определит исход войны. Эх, скорей бы он достиг нужной густоты!

Вроде бы, противник не воевал, но и ответа не было. Полководец решил сделать что-то похожее на то, что всегда давало ему победы в Европе — рассредоточить силы и провести часть войск другим путем, чтоб воссоединиться с ней в решающем месте. Корпус маршала Удино был отправлен на север, в сторону реки Березины. Спустя немного времени в штаб Бонапарта явился запыхавшийся гонец, по замученному виду которого можно было сразу догадаться, что прибыл он вовсе не из стана победителей. Из депеши, привезенной им, стало ясно, что корпус разбит под селом Клястицы русским генералом немецкого происхождения по фамилии Витгенштейн. «Прусскую школу от позора спасает!» — зло усмехнулся Император, понимая при этом новый печальный для себя факт. Разделение войска в России приведет лишь к тому, что оно будет разбито по частям, несмотря на все навыки командиров. Слишком уж большие пространства разделяют здесь операционные линии, и потому помощь всегда опоздает…

Ограблены новые усадьбы, наполнены новые повозки… Но куда пропали их обитатели, куда подевался их страх?! Вместо него происходит что-то другое. Из тыла приходят сообщения о русских партизанах, среди которых русское простонародье сражается бок о бок с дворянами, в которых Бонапарт некогда видел своих сокрытых союзников! То справа, то слева появляются русские войска, где солдаты и офицеры сражаются плечом к плечу. Вся нить Великой Армии превратилась в нить тревоги, она то и дело рвалась то там, то здесь неожиданными ударами со всех сторон, ее приходилось связывать, связывать и связывать. А коридор между двумя лесными стенами и вправду обратился в ущелье ужаса. За каждым шагом солдата могла придти смерть, но она не щадила и тех, кто стоит на месте, и тех кто бежит вспять, она тоже — догоняла…

Одно, вроде невинное, сообщение офицера, вернувшегося с разведки, глубоко запало в душу Императора. Офицер доложил, что видел русских солдат и офицеров на привале, где они ели кашу из одного котла и вместе пели песни. Свои, русские песни, непонятные французам.

Бонапарту показалось, будто он бросил факел на дрова, сложенные под большим плавильным котлом. И теперь котел этот, который и есть — Россия, бурлит, и все, что было в нем разделенного, сплавляется вместе. А то, что разделяло — поднимается наверх котла пеной и сливается в шлак. Полководец совершил просчет, но чтоб его не совершить, Наполеону требовалось быть не просто знатоком России, но — русским. А сделаться им он, конечно, не мог.

С того дня становилось лишь хуже и хуже. Генеральное сражение вместо изящной победы обратилось кровавой мясорубкой, а взятие столицы противника вместо грациозного парада обернулось страшнейшим пожаром. После — лишь отступление разрозненных кучек людей среди истинно адова холода. С той поры Наполеон, кстати, никогда не сомневался, что и потусторонний ад вовсе не огненный, а — ледяной. Бесконечная дорога, покрытая черными, отмороженными и отвалившимися ушами, пальцами и носами. Тела, которые даже при желании не вырвать из объятий русского льда и не отвезти домой, где их хотя бы предадут мягкой и душистой французской земле. Хоть теперь бы русские пожалели бы несчастных носителей той культуры, которой когда-то так низко кланялись. Но нет, на едва живых от мороза и голода людей из леса бросались все новые и новые отряды партизан, и лишали их остатков жизни…

Путь приближается к завершению. Остатки войска, то есть те, кто еще слышит через промороженные уши команды и пытается выполнять их, держа одеревеневшими руками нечищеное, полумертвое ружье, пытаются хоть как-то прикрыть отход тех, к кому теперь применимо лишь слово «калека».

Война ничего не принесла Франции, кроме мимолетной быстротечной славы и долгого горя множества людей. С тех пор она уже не оправилась, и никогда больше не претендовала на роль европейского центра, чаще всего следуя за чужой политикой. Бессмысленный надрыв сил, один из тех, какими Европа в конце концов надорвала себя окончательно, ввязываясь и ввязываясь в бесплодную борьбу с Россией.

Но вот для России эта война совершила много больше. Ее народ вновь после сотни лет сплавился в единую силу, и верхи, пусть и насильственно, приблизились к низам, а низы — к верхам. В ходе войны были применены первые русские пороховые ракеты, изобретенные артиллерийским офицером, казаком Александром Засядько, который стал представителем нового русского дворянства. Это было началом русского космического пути, который получил развитие в 20 веке, а ныне предан забвению.

После войны вновь проснулся интерес к культуре предков, который сперва проявлялся очень осторожно, все время прячась за европейские образы эпохи Возрождения, но к завершению 19 века начал собственный путь. Композиторы «Могучей кучки», сакральные русские живописцы Васнецов и Нестеров, русский архитектурный стиль, множество русских изобретений и открытий, от электрической лампочки и радио до условных рефлексов и волновой теории света. Все это началось тогда, на полях сражений войны 1812 года, в плавильном котле, который заново сплавлял рассыпавшийся народ.

Потому в число людей, которым мы должны быть благодарны, можно поставить и Наполеона, который не щадя ни себя ни своих людей, зажег русский национальный котел (можно сказать, поступил в прямой противоположности к идеям Троцкого)!

…

Дед Слава в самом деле почувствовал себя Наполеоном. После чего спустился к берегу озера, спокойно запустил в него руку, и нашарил там что-то большое и тяжелое. Засучил штанины, вошел в воду по колени, наклонился, вытащил сперва один тяжелый сундучок, потом — другой, третий… Открыл один из них. Так и есть, драгоценности, чего же еще там ожидать?! Теперь их можно набрать столько, чтоб можно было поминать Бонапарта Наполеона до конца своих дней! Ну, а если не хватит, то можно вернуться — ему-то клад всегда откроется, но больше — никому! Ведь он теперь — его хозяин, Наполеон Бонапарт!

Так дед Слава и поминает Наполеона. Наверное, и сегодня — тоже поминал. При том, и сам себя чувствует им же, Императором Франции. Который вроде как был врагом, но от его вражды пользы для русского народа сделалось больше, чем от многих дружб. В России нет ни одного памятника ему, но все русские едят и торт «Наполеон», и с удовольствием пьют одноименный коньяк. А одним из своеобразных народных памятников сделалось принятие на себя личности Наполеона теми, кто сходит с ума. Заметьте, еще ни один русский сумасшедший не назвал себя Троцким или Хрущевым. А вот Наполеоном именуются столь же часто, как Лениным и Сталиным!

Потому позвольте налить до краев стакан и еще раз помянуть Бонапарта!

Андрей Емельянов-Хальген

2012 год