Худая, одетая в простое коричневое платье с серым платком на голове, Тучкова наклонялась над телами, забыв брезгливость и ужас, переворачивала их и вглядывалась в почерневшие, окаменевшие лица. Каждый раз на её исхудалом постаревшем лице вспыхивала надежда, но потом снова появлялось выражение отчаяния: «Нет, не он…» Она сто раз проходила по одним и тем же местам; её руки были черны от грязи, одежда пропахла трупным смрадом, но ни разу слеза не скатилась по её лицу.

Она уже не надеялась на то, что Александр просто ранен или пленён. Он бы дал ей знать, в этом она была уверена. Слишком много времени прошло… Ей только хотелось проститься с ним, похоронить его по христианскому обычаю; увидеть его мёртвым, чтобы отпустить в мир иной и не тешить себя пустыми мечтами. Переходя от одной груды тел к другой, она молилась, сама не зная о чём. Так ей было легче переносить эту пытку.

Я видел, как погиб генерал Тучков. Нас, старых солдат, ни пуля не берёт, ни штык. Нам приходится видеть, как гибнут молодые, красивые, полные жизни благородные люди. Я воевал под началом Александра Алексеевича ещё в Шведском походе, в который его супруга отправилась под видом денщика. Я ни на секунду не сомневался в мужестве этой женщины: в те времена я нередко видел, как она, напоив солдата стаканом водки, зашивала ему рваную рану, что-то ласково приговаривая. Преданность Маргариты Михайловны мужу была безгранична: она посвятила ему всю свою жизнь, и он не мог без неё. Глядя на неё, я едва сдерживал слезу… Нет, раз уж она мужественна настолько, что не плачет и ворочает окоченевшие трупы, то мне и подавно нельзя раскисать.

Мои размышления прервал голос командира:

— Миронов! Ты видал?.. — спросил он, кинув на Тучкову

— Видал.

— Ну так поди ж покажи. А то она до утра тут бродить будет. Не погоню же я её отсюда…

Я ничего не сказал. Поднялся и, стараясь унять рвущееся из груди сердце, направился ей навстречу. Маргарита Михайловна, казалось, меня не замечала. Я не знал, как к ней обратиться.

— Гм…

Она медленно подняла голову, обратила на меня огромные тускло-зелёные глаза. Вокруг них пролегли глубокие морщины.

— Что угодно?

— Я… это… гм… — Я не выдерживал её взгляда, опустил глаза, будто мне стыдно было сказать ей… В её глазах было страшное спокойствие, за которым скрывалась такая тоска, какой я не видал за всю свою горькую солдатскую жизнь.

— Вы видели? — просто и тихо спросила она.

— Видел.

Она помолчала. Её лицо на секунду оживилось: брови страдальчески сдвинулись, ресницы опустились, губы приоткрылись. У меня к горлу подкатил ком.

— Покажете?

Я кивнул. Мы двинулись к Семёновским флешам. По пути она, глядя себе под ноги, спросила:

— Как это было?

— Он бросился вперёд со знаменем, но не успел сделать и двух шагов… После взрыв, дым и… — я осёкся, щадя её и себя. — Картечная пуля, — добавил я сурово.

Она молчала, не глядя на меня. Между нами повисла тяжёлая, горестная тишина, хотя, это я знал, её сердце рвалось и кричало.

— Он умер героем. И жил героем, — пробормотал я. Больше я ничего не мог сказать, потому что чувствовал, что сейчас зарыдаю. Когда мы пришли, я указал на то место, откуда Александр Алексеевич бросился в атаку.

Рядом со мной раздался полувсхлип-полустон. Я оглянулся: Маргарита Михайловна стояла, стиснув руки на груди и закрыв глаза. Она тяжело, мучительно дышала. Трупа Тучкова здесь не было, но она как-то узнала, почувствовала, что именно здесь он погиб. Из её груди рвался вопль, но выходили только судорожные, короткие всхлипы.

Что-то блеснуло в свете заходящего осеннего солнца. Что-то, чему место скорее на выхоленной руке, чем на поле брани. Я поднял это. Мне показалось, что я узнал эту вещицу, но мне тяжело было рассмотреть её: глаза заволокло слезами. Я молча протянул маленький рубиновый перстенёк Маргарите Михайловне. Она приняла его из моих рук и долго глядела на перстень. Её губы задрожали, вся она затряслась. Из глаз на холодную кожу щёк закапали горячие, чистые слёзы. Я понял, что это желанное облегчение, слёзы, которых она так ждала. Тучкова упала на землю, обхватив руками пригорок и сжимая в ладони кольцо. Её не было слышно: истерзанная земля поглощала её рыдания, слёзы и самую боль.

Я вернулся к товарищам. Пока я шёл, по моему лицу скатилась одинокая слеза.

— Ну что? — спросили меня. Я промолчал.

— Как бы она не преставилась от такого-то горя… Может, увести её надо?

— Нет. Не трогайте. Она не умрёт, — отрезал я, не желая показывать свою слабость товарищам.

— А что это ты там поднял с земли? Мы всё видели…

— Перстень генерала.

— Перстень? Какой это?

— Рубиновый. Он его вместо обручального носил.

— А его ли это перстень? — с лукавым прищуром спросил меня такой же старый солдат.

Я пожал плечами. Его, не его… Какая теперь разница?