Мы встречались с ней в кофейнях и кондитерских, изредка, особенно осенью, в скверах нашего маленького городка.

В кафешках она всегда садилась у окна и внимательно туда смотрела. Даже поздники вечерами, когда в окно можно было разглядеть лишь тусклое отражение столиков и посетителей, она не изменяла своим привычкам.

Иногда она записывала что-то на тонких салфетках или в маленькую тетрадь пружинного переплета.

Я понятия не имела, чем она занимается.

Она всегда пила кофе. И, если заказывала что— то к нему, это были только изысканные и очень странные десерты: в шоколад она просила добавить больше перца, а для творожного мусса не жалеть имбиря.

Сидя в ожидании заказа, она одну за другой выщелкивала из обтянутого кожей подсигарника короткие крепкие сигареты.

Наблюдая за ней впервые, я подумала, что так много курить может только человек, находящийся в мучительном ожидании кого-то — очень важного…

После я поняла, что она ждет всю жизнь.

Я никогда не видела рядом с ней кого либо, кроме случайных незнакомцев.

Казалось, ей интересен весь мир — каждый прохожий без единого исключения, и — никто конкретно.

Однажды в самом центре города я увидела рекламный плакат: «Девушка, пившая кофе в кафе «КофеФея» в субботу 17 ноября в 10 утра! Жду тебя там же каждый вечер после 19:00»

Я помнила ту субботу.

Тем утром мы обе были там: она с арабским кофе, я — с травяным чаем.

А еще там завтракала компания молодых парней — явно только вернувшихся из далекого путешествия: все в длинных меховых пальто и с объемными, но очень аккуратными чемоданами.

Встретив её в десерт-кафе после того случая, я не удержалась и спросила разрешения подсесть за её столик. Она спокойно кивнула и передвинула пепельницу, освобождая место для меня.

Представляться, или даже здороваться, казалось мне настолько лишней условностью, что я сразу спросила про «КофеФею» — видела ли она стенд? Ходила ли на встречу?

Она лишь рассмеялась в ответ.

Потом поморщилась, неуютно повела плечами, и этим ответила на все вопросы.

А потом предложила угоститься сливочным эклером.

Видимо, за месяц случайных встреч не только я успела изучить её вкусы…

Мы продолжали встречаться и иногда даже здоровались, но больше не садились вместе.

Я так и не узнала её имя.

Круглый год она ходила в джинсах и длинных пайтах с капюшоном, поверх просторной клетчатой рубашки. Она никогда не пользовалась косметикой, а длинные темные волосы собирала в кособокий пучок на макушке — с такой восхитительной небрежностью, что, спустя год после нашей первой встречи, я стала замечать такие прически у подиумных моделей — только там каждый «петух» и каждую неаккуратно торчащую прядку укладывали полдюжины стилистов и парикмахеров.

Хотя едва ли я обратила бы на это внимание, если бы не тот, наш единственный, но ставший самым увлекательным в моей жизни, поздний разговор.

Я впервые сидела к ней так близко.

Она была вся тонкая, почти прозрачная. С худыми запястьями и узкими ладонями. Ногти — нервно обкусаны. Она не носила ни часов, ни браслетов, ни колец. Тонкие локти терялись в рукавах рубашки, которая была ей явно велика.

Она постоянно вздрагивала и непрерывно отстукивала пяткой неизвестную мелодию, которая звучала только в её голове.

Я не помнила, чтобы хоть раз видела её улыбку — только однажды она заливисто хохотала на мой вопрос о свидании в кофейне.

Даже во время разговора её, вечно прищуренные, глаза пытались что-то разглядеть в темном окне.

Мне не было интересно ни её имя, ни возраст. Только — что она всё время записывает в свою пухлую тетрадку.

На вопрос она задумалась.

— Я, знаешь кто?.. Я — вроде как проститутка, только идейная.

Я смутилась.

Она, заметив это, не засмеялась — улыбка мелькнула только в её глазах, хотя губы остались неподвижны.

— Я продаю свои мысли.

Из маленького обтрепанного рюкзачка она достала свою тетрадь.

Между страниц выглядывали измочаленные края захватанных салфеток.

Она откинула обложку.

В тетради были не записи, как я всегда считала, а крохотные кривые рисуночки. Чем-то это напоминало наскальную живопись, чем-то — детские ребусы.

— Я никогда не умела работать, — не то пожаловалась, не то похвасталась она. — Зато я умею придумывать. А после оказалось, что кто-то мои мысли охотно купит — нужно только придумать, кто — и предложить.

Я только удивленно моргала — настолько безумной мне казалась идея продавать свои мысли…

Она снова полезла в рюкзачок и вскоре вывалила на столик целую кучу стиков сахара из разных кафешек.

— Смотри. — Она взяла один, покрутила в пальцах. — Помнишь, раньше были квадратные пакетики? Его берешь; его нужно растрясти, а, если сахар промок, то размять. Потом оторвать уголок… Высыпать в чай. А, чтобы высыпать весь сахар, приходилось его разными сторонами вертеть…

Она сделала паузу, разглядывая белый стик.

— Меня это всегда раздражало. А теперь — смотри.

Она ловко перевернула бумажную палочку, положила на указательный и средний пальцы, а большим придавила сверху, ломая её.

Пакетик треснул ровно посередине. Сахар высыпался на стол.

Её пальцы засуетились, сметая белый песок в кучку и по щепотке собирая в салфетку.

— Эту купили первой. Лет… — она задумалась, — семь или восемь назад…

Я только и могла, что глупо улыбаться.

— Сейчас я вот — придумала.

Она открыла тетрадь где-то посередине, словно наугад. Мой взгляд сразу же заблудился в калейдоскопе крохотных рисунков.

— Люди совсем не следят за своими балконами. Ты видела, в каком они ужасном состянии?

Я кивнула.

— Представь, что люди, живущие на центральных улицах, будут продавать внешнюю сторону своих балконов рекламщикам. Люди получат бесплатный ремонт на балконе, а эти, — она небрежно тряхнула ладонью, — дополнительное рекламное пространство…

Я покачала головой. Как? Откуда? Откуда такие идеи?..

Она не знала.

— Это просто, — говорила она, перебирая пальцами черный, остро заточенный карандаш. — Как вот… кофе с фисташками. Пробовала?

Я не пробовала:

— Не доводилось.

— Да, — она кивнула. — Это потому что его никто не делает. Это просто, очень вкусно. Но с миндалем делают, с мускатом делают… А с фисташками — нет. Никто ещё не додумался.

Я понимала.

Мы говорили о чем-то еще; она рассказывала, как появляются у неё идеи, как она ищет на них покупателя. А после снова сидит, пьет кофе и курит.

Ушла я поздно вечером.

К концу зимы я перестала её встречать.

Не зная, что думать и стоит ли волноваться, я спросила о неё официанта, который давно узнавал нас обеих.

Я оставила для неё салфетку — нарисовала там кофейную чашку и поставила вопросительный знак.

А через пару дней получила ответ — листик, криво вырванный из блокнота, а на нем кособокий, уходящий в бесконечность, поезд.

Она уехала из нашего города, когда пришла весна.

А где-то к концу марта в нашей любимой кофейне сделали ремонт — поставили новый столики — из прозрачного пластика.

А вместе с меню давали спиртовые маркеры, какими пишут обычно на досках в современных университетах — ими можно было оставить записку тому, кто придет в кафешку после тебя.