Питер Пен её не вдохновил, она выросла и невозвратимо (безвозвратно) утратила веру в волшебников. С ней остался только серебряный Волк из бабушкиных сказок, да и тот был заколдован в призрачное воспоминание, уже совершенно забытого детства. Некоторое время, она еще сохраняла тропу обратно, к солнечно-желтому платью и таким же желтым бантам, но боясь засветить след инеем, так скрывала и прятала эту тропу от повседневной жизненной прозы, что и сама её потеряла. Серьезная (смотря как к ней относиться) работа приносила деньги через раздражение и усталость, деньги в свою очередь обеспечивали существование нового смартфона, наличие суши в желудке и бензин в авто. Авто, уже в свою, четырёхколёсную очередь, отвозила ее на серьезную (ну-ну) работу, где разрабатывался основной финансовый компонент ее жизни, материальный шлейф очень нужного достатка (смартфон, суши, бензин), проще говоря, деньги. И белкой в колесе она не была. На самом деле, белка все время бежит вперед, хотя и стоит на месте, а она напоминала скорее грустного пони, с тупым упорством скачущего по замкнутому кругу её жизненной арены, за трехразовое питание и вялые аплодисменты ко всему привыкшего зрителя. Кому нынче интересен пони?

Попытки схода с цирковой дистанции сводились чаще к самбуке, чем к книгам. Временное облегчение в табуне себе подобных ночью, утром выливалось в затяжные депрессии. Наличие в постели неизвестной (или сразу же забытой) мужской особи, вызывало плохо скрываемое отвращение, а желание, чтобы он немедленно ушел, было возведено в бесконечность. Убитый похмельным синдромом выходной разбавлялся звонками подругам, скорее по привычке, чем от необходимости, вымученный смех, показная бодрость в голосе, обещание созвониться завтра, чувство тошноты в двух плоскостях и неумолимое желание снова принять душ.

Подобное самоистязание, как правило, беспощадно усиливается одиночеством, невозможностью отдавать нежность и чувствовать себя желанной. Принцы остались в том самом детстве, где люди чаще ходили в гости, чем звонили по «домашнему», и то не у всех имеющемуся, телефону. В том призрачно-пыльном временном интервале, где ириски прилипали к зубам, полки магазинов украшали пирамиды из консервов и дешевых сигарет. Там, где на самом видном месте стоит собранный кубик Рубика, тот самый, венгерский, с особенным хрустом в суставах. Как будоражила нас надпись на афише — детям до 16 лет, стоя в очереди и сгорая от волнения и стыда, мы в свои двенадцать хотели обмануть контролершу, которой было далеко за сорок, как глупо мы выглядели тогда, но как мы били свободны и счастливы, сколько желаний было в нас. Во что теперь играют наши дети? Во что играем мы?

Воскресенье не принесло облегчения, осознание того, что завтра ей снова предстоит выход в манеж, сводит этот уже наполовину выходной день к статусу еще не начавшихся, но уже напоминающих о себе будней. Лежа в ванной, она не никак не могла избавиться от строчек Бродского, которые крутились в ее голове –«она достала чашку со стола и выплеснула в рот остатки чая, квартира в этот час еще спала, она лежала в ванной ощущая, всей кожей облупившееся дно, и пустота, благоухая мылом, ползла в нее, через еще одно отверстие, знакомящее с миром». Она закрыла глаза и попыталась вспомнить ту самую тропу обратно и желтое платье, и воздушные банты, и сладкую соломку в бумажных коробках, и головокружительный запах старых булочных, и чистые уютные дворы…

… «и ночь, береговая полоса, и острый запах водорослей с Оста» и серебряный Волк из бабушкиных сказок. Её далекое, далекое детство.