Я взяла ее к себе, когда она была совсем крошечной — круглый пушистый моточек с четырьмя маленькими лапками, беличьим хвостиком и двумя зелеными неоновыми глазками. Она была похожа на миниатюрного тигренка — такая же полосатая, окрашенная в черные, серые и рыжие тона. В отличие от тигров у нее было только меньше рыжего и больше серого цвета. Поэтому я и дала ей такое имя — Дунгуца, то есть Полосочка, оно ей подходило как нельзя лучше и я хотела, чтобы у нее было особенное имя. У нее были замечательно красивые глаза — большие, прозрачные и блестящие. Когда она смотрела на тебя своим зеленым завораживающим взглядом, неподвижным и вопрошающим, тебе становилось не по себе, как будто она была в состоянии прочитать в самой глубине твоей души. В самом деле, создавалось впечатление, что она силится угадать, что ты скрываешь, добрый ты или злой, сердит или в хорошем настроении, любишь ее или нет. Она была такой маленькой, что я могла держать ее в ладони, прикрыв другой ладонью так, что наружу выглядывала только мордочка. Она любила устраиваиться там поудобней, готовясь соснуть, потом закрывала глазки и громко, со смаком начинала мурлыкать. Дунгуца мурлкала так громко, что ее было слышно по всей квартире. Мне не хотелось портить ей удовольствие, так что я садилась на стул и держала ее в ладонях хотя бы несколько минут, радуясь теплу этого крошечного существа и удивляясь, сколько нежности и доброты пробуждает оно в моем сердце. Я ее полюбила настолько, что даже сочинила про нее стишокЖ

Моя кошечка Дунгуца

Не котенок, а «тигруца»,

Будь она побольше чуть,

Я б ее боялась — ж-жуть!

Посмотри как притаилась

И глазами засветилась,

Будь я мышкой, светик мой,

Я б удрала — ой-ой-ой!

Вот — опять рванула в бой!

Эй, Дунгуца, что с тобой?

Не царапать, не кусать!

Ах, ты так! Ну дай мне пять!

Со временем Дунгуца росла, такая же хорошенькая и пушистая. Она была очень игривая и сообразительная, прирожденная охотница, которая охотилась на все, что двигалось по дому, будь то наши ноги или какая-нибудь круглая игрушка, которую она катала повсюду. Поскольку была осень, я каждый раз по дороге с работы приносила ей каштаны для игры. Она ждала меня у дверей, здороваясь по-своему — терлась мордочкой о мои ноги, а потом бросалась на каштаны, которые я кидала на ковер в прихожей. Это были настоящие спектакли, которые мы с мужем наблюдали с огромным удовольствием, наслаждаясь как дети. Но лучше всего Дунгуца играла с сосиской. Она даже не помышляла сьесть ее сразу. Сперва она цепляла сосиску одним когтем и поднималась на задние лапы, делала несколько шагов, а затем бросала ее вверх, так что она отлетала на два-три метра в сторону. Потом Дунгуца притаивалась, «выслеживая» жертву и выбивая задними лапками чечетку в крайнем возбуждении. Наконец, напряженная как тетива, она храбро бросалась на сосиску, терзая ее с остервенением. Но не ела ее и сейчас, а начинала все с начала, повторяя эту игру до изнеможения. Только после хорошей тренировки, усталая и довольная, она сьедала свою несчастную сосиску и спокойно садилась в приличной кошачьей позе, со вкусом облизываясь. У не было хорошо развитое чувство равновесия: мы заставляли ее ходить на двух лапках по всему дому, приманивая цветной бумажкой, привязанной к нитке. Она настолько хорошо научилась этому фокусу, что ходила на задних лапках и по собственной прихоти, если этого требовали обстоятельства. Однажды я застала ее, когда она выходила из кухни с картофелиной в передних лапках, которую она вытащила из ведра с запасом картошки. Выйдя в коридор, Дунгуца сбросила картофелину на пол, начала ее катать по ковру и "охотиться".

У меня было с нею мало хлопот, но как-то ей понравилось мочить диван, который стоял в гостиной. Я сердилась и бегала за ней с метлою по всему дому, но в конце концов меня разбирал смех, глядя как она резво спасается и я ее прощала, так как очень ее любила. Все же, мне удалось отучить ее от этой привычки, окропляя диван уксусом и дезодорантами с душным запахом. Но вначале я пыталась преградить ей путь в гостиную, закрывая дверь. Это имело эффект, лишь пока Дунгуца не научилась сама открывать дверь. Пока она была маленькой, она прыгала на дверную ручку и толкала дверь своим маленьким тельцем. Она хорошо выучила этот трюк, но сначала он удавался ей только с одной стороны — из прихожей. Потом она научилась открывать эту дверь и изнутри, прыгая на ручку двери и откидываясь назад. Когда Дунгуца выросла настолько, что доставала ручку двери не прыгая, она лишь поднималась на задние лапы, нажимая на ручку лапой, как люди. Иногда, увидев что она намеревается открыть дверь, пытаясь проникнуть в запретную зону, я строго говорила: “Эй, Дунгуца! Нельзя!” Она глядела на меня, оценивая мое настроение и выражение лица, а если видела, что я не собираюсь ей уступать, то садилась в своей обычной позе непроницаемого сфинкса, ожидая подходящего момента. Вскоре это стало своеобразной игрой — я притворялась что сосредоточилась на телевизоре и не обращаю на нее внимание, следя за ней краем глаза, а Дунгуца делала очередную попытку зайти в гостиную. Я молниеносно поворачивалась к ней со строгим окриком: “Дунга!”, а хитрая Дунгуца, так же молниеносно садилась, убрав преступную лапку с дверной ручки и невинно глядя мне в глаза.

Дунгуца никогда не пропускала момент, когда мы садились за стол. Тут как тут, она садилась на окно рядом со мной, так как мое место было возле окна. У нее было чувство собственного достоинства, поэтому она спокойно ждала, когда я угощу ее чем-нибудь вкусненьким. Дунгуца была довольно капризной в еде, ей нравились лишь мясные и рыбные продукты, ничего другого она не ела. За единственным исключением — если я прожевывала ей угощение. Эта процедура не была особо эстетичной, но я выполняла ее каприз, приготовляя ей такие “пробки”, какие раньше делали крестьянки для маленьких детей. Такую жвачку она ела до последней крошки. Если ей казалось, что я чересчур долго тяну, Дунгуца легко прикасалась бархатной лапкой к моему плечу, напоминая о себе: “Ты случайно не забыла про меня? Дай и мне чего-нибудь!” Потом снова ждалa, cкромная и застенчивая. Я поворачивалась к ней и говорила: “A, Дунгуца, лапочка, сейчас!” И тотчас же готовила ей угощение. Дунгуца не была наглой, она была хорошо воспитана и знала как следует себя вести. Между нами было полное взаимопонимание, так что ей даже не было нужды мяукать, когда ей нужно было о чем-то меня попросить, обратить на себя внимание. Ей достаточно было подойти и посмотреть на меня своими колдовскими глазами — я сразу же догадывалась, что ей нужно. Наверное, между нами возникла глубокая психологическая связь, которая позволяла нам понимать друг-друга без слов.

Вообще, Дунгуца любила находиться в обществе. Она старалась все время быть рядом. Если я работала на компьютере, она приходила и садилась мне на сгиб левой руки, которой я меньше двигала. В таком положении она сладко спала, лениво следя, изредка, за моим стучанием по клавиатуре компьютера. Но если я включала принтер, она тут же настораживала ушки и одним махом оказывалась на крышке печатающего устройства, следя с любопытством за движением печатающей головки, а иногда даже пробовала дотронуться до нее лапкой. Этого я ей, разумеется, не позволяла. Если, по случайности, она находилась в другом месте, она тут же срывалась с места и прибегала. Одним прыжком Дунгуца занимала свой наблюдательный пост на крышке принтера. Ужасно интересная штука! Шум принтера мог оторвать ее от самых занимательных дел — ничто не было важнее этого, разве только сосиска или ароматный кусочек рыбы. С другой стороны, рыба может и подождать, никуда она не денется.

Когда Дунгуце исполнилось два года, я разрешила ей стать мамой. Она родила три маленьких пушистых комочка — двух кошечек и одного рыжего котика. Господи, как она их любила! Сколько у нее вдруг появилось забот и переживаний! Одна из кошечек была похожа на нее, только что в ней было меньше рыжего цвета, а также немного белого на шейке и на животике. Когда ей исполнилось пять месяцев, ее взяла соседка и назвала тоже Дунгуцей, как ее мать. Вторая кошечка была очень мягкой и пушистой, вся в рыжих, серых, белых и черных пятнах. К сожалению, во время родов у нее сломался хвостик в двух местах и стал похож на букву Z. Она была очень смешной и мягкой, поэтому я назвала ее Игрушкой (Жукэрика). Я ее отдала одной медицинской сестре, также когда ей было пять месяцев. Дольше всего оставался с Дунгуцей котик, к которому, вопреки всем усилиям, прилипла только кличка Рыжулик. Он стал очень красивым котом, темно-рыжим на спинке, рыжие полосы спускались к белоснежному животику, а лапки были окрашены в нежный бежевый цвет, переходя в белые чулочки. Мордочка его освещалась двумя светло-рыжими глазами, очень необычными по цвету. Он не был таким игривым как мать, а был спокойным и ласковым, при этом был большим обжорой. Как-то раз Рыжулик переел, а может быть он стащил из помойного ведра что-нибудь недоброкачественное, и ему стало плохо. Я заметила это потому, что он стал слишком спокойным, не участвовал в играх, а тихо сидел в уголочке, свернувшись калачиком. Вначале я не придала этому значения, хотя и удивилась. Но когда Рыжулик не явился на обед, несясь сломя голову и опрокидывая все на своем пути, я поняла что дело плохо. Я подошла к нему и попыталась его растормошить, но он даже не был в состоянии встать. Все что он мог — это приподняться на передних лапах, задние же подгибались и не хотели слушаться. Я очень огорчилась и стала думать, как же его лечить. Когда я увидела, что на второй день к вечеру ему не стало лучше, я решила дать ему кусочек таблетки сульфадимезина, но он не хотел ее брать. Я пыталась сунуть ее ему в пасть, но Рыжулик сопротивлялся, плевался и даже слегка укусил меня за палец. Тогда, вспомнив что кошки обожают валерьянку, я попыталась его обмануть, полив другой кусочек сульфадимезина валерьянкой. С большим трудом я заставила-таки его проглотить лекарство. Лишь только я ослабила хватку, он пулей вылетел из моих рук и убежал в другую комнату, качаясь как пьяный. Не знаю что придало ему заряд энергии, валерьянка или мучения, которые он претерпел.

На третий день Рыжулик явился завтракать, не так бодро, как раньше, но все же! Самое интересное в этой истории, что все время, пока я возилась с ним, Дунгуца и две его сестрички сидели полукругом вокруг дивана и внимательно, с сочувствием следили за происходящим, не вмешиваясь. Даже Дунгуца не пыталась его защитить, настолько ей было ясно, что ничего плохого я ее котенку не сделаю и все мои действия — к лучшему.

Когда Рыжику исполнилось восемь месяцев, это был уже здоровенный взрослый кот с хорошим аппетитом, и весил он не менее пяти килограмм. Он тоже научился открывать двери, но он не был таким ловким как Дунгуца, поэтому устраивал землетрясение каждый раз, падая на пол с дверной ручки. Бум! Трах-тах-тарарах! Что случилось, люди добрые? Это Рыжулик открыл дверь!

Пришлось расстаться с ним, когда к нам переехала дочь с семьей, хотя я и привязалась к нему очень сильно. Мой внук имел аллергию к кошачьей шерсти, поэтому я отдала его одной хорошей молодой женщине, которая жила в собственном доме «на земле» и имела двоих детей постарше моего внука. Она рассказывала мне потом, что Рыжулик стал очень самостоятельным котом, сам открывает двери, когда ему хочется на улицу погулять. Я думаю что он счастлив там.

Дунгуцу я отдала маме, в село, думая что ей будет хорошо на свободе и не желая окончательно расставаться с нею. Я надеялась видеть ее, когда буду навещать маму. Но как ни горько мне вспоминать об этом и огорчать вас, история моей кошечки закончилась трагически — ее убил мамин сосед, пьяница потерявший человеческое лицо, обозленный и опустившийся. Он ее безжалостно замучил, выбил ей глаз и выбросил на дорогу умирать. Что такого плохого могла сделать этому мерзавцу моя умница Дунгуца, ласковая и любящая душа? Что бы она ни сделала, надо быть очень злым человеком, чтобы так поступить. Я проплакала несколько дней, плачу и сейчас, когда вспоминаю о ней и об ее тяжком конце.