В зеркале напротив меня дышит кусок худосочного тела. Видна лишь смуглая худоба от шеи до бёдер. Широкие плечи, впалая грудь, тонкие жилистые руки. Отодвигаюсь, чтобы отразить больше тела и оценить его по достоинству, но ванная крохотна для таких наполеоновских действий. Даже прижимаясь спиной к стене и трём водопроводным трубам, вижу себя лишь от выпирающего кадыка до бёдер и редкой дорожки волос под пупком. Высокая астеничная оболочка души не вмещается в стеклянный квадрат.

Делаю шаг к умывальнику и опять всматриваюсь. В центре внимания — нос и темные, въевшиеся в кожу пятна, чуть выше должны быть глаза, но зеркало заканчивается на мешках под ними.

Я предельно ясно понимаю: меня обманывают. Перед зеркалом сейчас не я. Это станет очевидным, как только загляну в глаза отражению. Оно перестанет прикидываться мной и скажет что-то, после чего я умру или свихнусь окончательно. У меня нет выбора: уйти от зеркала — поступить еще хуже (остаться одному в комнате с пониманием, что из ванной сейчас кто-то выйдет).

Поэтому я подхожу насколько могу к предмету показывающему мою суть, стискиваю в ладонях бортики треснувшего фаянса и медленно наклоняюсь. Родители найдут меня голым в дурацкой позе на полу сортира, между умывальником и унитазом. Но это мелочь, страшно другое: услышать слова, произнесённые человеком за зеркалом. Сознание бьётся в истерике, просит пощадить. «Не гляди куда не надо».

Надо.

Напротив меня улыбается нагой худощавый чужак, укравший мою внешность. Такое же тело, даже выпирающие из-под кожи рёбра те же. Различие лишь одно. В его глазах плещется жизнь, и светятся они колюче. Цвет радужки не разглядеть, кажется, что они наполнены сумраком (или это у меня потемнело в глазах?). Его самодовольство чуть ли не сочится через стекло. Во взгляде умещаются превосходство и любопытство. У него губы стиснуты в странной улыбке, и пока я не перестану улыбаться, и не открою рот, он не произнесёт ни звука. Но это не значит, что я победил.

Тёмные радужки приковывают внимание и гипнотизируют. Вся истина заключена в двух небольших сумерках под бровями. Ему не надо ничего говорить, всё уже давно высказано.

У человека в отражении нет собственного мнения, нет вкуса к жизни. Любви в нём тоже нет — ни к себе, ни к другим. Жизнь без радости однообразно тянется — день за днём, и он тащит этот камень сизифов. Света нет, и никогда не предвидится. И смысла тоже нет. У меня совсем ничего нет. Я пуст как пустота.

Мёртв я.

Человек в ванной отворачивается от зеркала, выуживает трусы из груды одежды, сваленной на туалетном бачке. Тёмно-синее хлопковое изделие виснет на бёдрах. Он хватает оставшийся пригорок одежды и расклинивает тугой шпингалет на двери. Та распахивается без скрипа, открывая проход в тёмный коридор. На пороге парень рывком оборачивается к зеркалу. Обездвиженный, он снова всматривается в черты собственного лица.

Через несколько минут полуголый чуть вздрагивает, заметив в зеркале темноту коридора, и жмёт рубильник на стенке за дверью. Холодно-белый свет съедает темноту.

Человек поднимает крышку унитаза и, наклонившись над туалетом, трусит головой, после чего плюет внутрь и сильно ударяет по кнопке спуска воды. Где-то среди тысячелетий шум слива заполняет комнату.