— А кто-то ещё верит, — продолжал брат Месилим прерванную параноидальными мыслями беседу, — что там существует сущность наподобие нашей. Белковая структура жизни. Нонсенс! Память и гены! О, горизонт, они верят в это! Руфус, ребёнок, ты только не будь послушным до их мыслей. Будь просто смиренным, слышишь?

Ноги Руфуса заходили одна за другую. Он чуть ли не полностью повис на руке брата. И всё время спотыкался, глубоко и насуплено вздыхая. Месилим же словно и не замечал ничего. Слова его граничили с бредом. Взгляд приобрёл блеск стекла. Зрачки расширились. Пот струями размывал песочную грязь на лбу. И он всё шире улыбался, всё сладостнее закатывал глаза. Белые крепкие зубы сверкали, дразня слепящее Солнце.

— Но кто действительно хочет стать мужчиной, то есть самым храбрым не только в свершениях, но и в познаниях, тот просто обязан побывать на утёсе.

Руфус откуда-то сзади из бездн земных спросил:

— Но разве к утёсу можно ходить? Он же для вас — для тех, кто проходит церемонию. Зачем мы туда так торопимся, Месилим? И думаешь, нас не хватятся?

А ещё на спине месилимова плаща был вышит изумрудный треугольник — объект скрытой, но лютой зависти Руфуса — символ посвящения в мужчины, знак воинов и учёных. И стяжки конопляных ниток по периметру эмблемы ещё не свалялись — они поблёскивали глубокой зелёной краской, плотные, пузатые.

— Понимаешь, — задыхаясь от быстрой ходьбы, жары и восторга ответил Месилим, — то, что я там увидел, достойно немедленного открытия! Я хочу показать тебе утёс! Потому что… ну, потому что ты же тоже будешь как мы, когда подрастёшь. Да и какая разница — никто не узнает. А вот тебе все твои обзавидуются.

От последнего слова Руфус даже подскочил. И ноги стали вновь ему послушны. Стало так легко и волнительно. Прежняя апатия растворилась в ярких вспышках картин Руфуса-героя, вещающего соседской ребятне о «покорённом утёсе». Вот это да! Теперь и он станет… ох, нет, даже как-то сладостно и хмельно — не хочется произносить слова.

В высоком бесцветном небе парил гриф. Почему все грифы их пустыни были яшмовыми с опаловыми головами? В соседней, например, птицы были как птицы — из мяса и перьев, а у предгорий, например, золотые львы и шёлковые антилопы. А в восточной провинции обитали бесплотные, к примеру, павлины, нагнетающие вечный ветер и ткущие вечер для западной пустыни.

Как же было жарко! Неумело скрученная из порванной простыни чалма сползала на нос. И к тому же этот неописуемый и острый, но к счастью постоянно забывающийся, страх быть ужаленным скорпионом! И песок… и песок. От жары Руфуса подзнабливало. И вдруг неожиданно Месилим молниеносным рывком выкинул Руфуса, ведомого сзади, прямо перед собой. Он обхватил его голову ладонями, припал на одно колено и выдохнул:

— Смотри…

В минуте свободного падения под ними и набело до горизонта, вбирая его в себя, зияло море. Голубые зеркала в молочном тумане. Ни ветерка — словно тот боялся подобных высот и широт, боялся выдохнуться, упасть в воды, затерянным в их безбрежности. И жидкие зеркала блестели непоколебимо идеальной гладью.

Руфус не мог выдохнуть. Он потерялся, не зная куда глядеть. Бросок взора оказывался безвозвратным по всем направлениям. А от того — пугающим. Не было больше «позади» — оставалось «повсюду». Его брат, так страстно и упорно гонимый через пол пустыни одним желанием вида, теперь тоже не дышал. Только было слышно, как в абсолютной тишине позвякивали струнки света в его глазах. Восторг и недвижность, тишина и падение, вибрация и взлёт. В солнечном сплетении зажглось Солнце, овеваемое ледяными ветрами вселенной.

И вдруг Руфус понял, насколько же его органы зрения боялись открыть ему всю полноту картины, насколько пригвоздили внимание к уже известным или ранее мнимым картинкам-шаблонам. Ведь то был и не горизонт вовсе. Горизонта, как такового, видимо просто не существовало. И стоило вскинуть голову вверх, как на Руфуса волной потрясения обрушились самые настоящие пики гор. Величественные каменные создания, въедающиеся в космос.

На высоте броска камня над водой высилась небольшая глыба. С неё конструктором-колоссом был перекинут горбатый мост на чуть более высокую глыбу. Мост представлял собой естественную дугу того же жёлтого камня. Со второй глыбы уже два моста недвижно изливались на соседние. Потом скалы становились всё выше, всё белее, а их руки, тянущиеся друг к другу, в своих ладонях терялись в чёрных пучинах. И солнечные ветра плавили их. И так продолжалось до бесконечности. Мосты взмывали острым серпантином в незримую высь и низвергались, вонзаясь в воду миллиарды лет. А из туманных зеркал копьями громоздились скалы…

Маленькому Руфусу думалось, что на одном утёсе такой вот скалы могли бы поместиться, наверное, с десяток деревень, да побольше его родной. Гирлянды скал и мостов до физической боли казались нереальными в своих величинах. От них ощутимо веяло чем-то непостижимо могучим — некий «скальный ветер». Потоки неизвестной, чуждой человеческому виду силы лились с молчавших массивов. Под белым провалом Солнца гравитацией кодировалось послание камня. Казалось, сейчас вот-вот сорвёт с ног и швырнёт либо на много полётов стрелы назад, либо захватят и схлопнут в роковых объятьях молчаливые гиганты. В полной статике бушевала вся стихия вселенной. И танец её превращался в завихрения серпантина. Он скатывался до прохлады вод по спиралям с самых звёзд. Бездны и безгоризонталья было имя танцу.

Руфус не знал, что делать. Он чувствовал, что улыбается, ощущал, как пощипывают широко раскрытые глаза. Но тело и сознание будто бы разъединились в точке воли. Он долго не мог выплыть из переживания, постоянно терял концы мыслей, с восторгом предаваясь созерцанию. Наконец он выдохнул, содрогаясь. И долго медленно мотал головой, пытаясь что-то сказать. Но слова столпились на выходе, постоянно обновляясь, и мешали одно другому превратиться в звук. Он несколько раз начинал блаженно и беспомощно смеяться, опуская голову. Но вот, наконец, руки Месилима отольнули от головы младшего брата. И Руфус оглянулся, чтобы выкрикнуть слова восторга в такое же улыбающееся лицо. Но лицо Месилима казалось каким-то отстранённым. Вялая улыбка поигрывала уголками его губ, и глаза были прикрыты блаженно, но немного устало. Руфус всё ещё рассеяно после грандиозного зрительного переживания всматривался в лицо юноши. То не менялось, и взгляд Руфуса стал вопросительным.

— О да. Как славно. Жаль, что совсем не так, как в первый раз, — ответил Месилим.