Coyot — Искушение петрово (части III-IV)

— Ну что, дорогой, — обратился к Петру зеркальный князь, — мы тебя, значит, вином опаивать, а ты нам даже имя не раскроешь?

Пётр крякнул, пожал плечами и ответил:

— Да Петром меня звать, что тут скрывать-то. Было бы чего. Пётр Матвеич Шестопалов. Лет пятидесяти пяти. Да и всё тут.

Князь с графиней переглянулись, и ярые маки губ Парфенопы сложились в довольную улыбку.

— Пётр, значит, — странно вкрадчиво проговорил князь Лемурийский.

— Пётр, Пётр, Пётр…, — понеслись шепчущие голоса со всех сторон.

Сторож втянул голову в плечи. Глаза графини хищно сияли, изумрудом и янтарём окрашивая бархат салона. Лучи играли на зеркальной плоти графа, и в ней же отражались мрачные создания. Белели их клыки. Демоноподобные сущности эти росли в размерах и что-то кричали. Смех лился из всех щелей и мрачных закутков кареты, носился с ветром в заоконном нигде. Смеялись спутники Петра. Тряслась высокая грудь графини, охваченная тугим корсетом, тряслась грудь князя Лемурийского, словно сотни всплесков ртути.

— Ну, всё, понятно, Пётр, — вскричал князь.

— Да-да, родилось имя. Значит, Пётр, — вторила ему графиня, излучая в ночь все цвета радуги выпученными глазищами.

Петру казалось, что вокруг кареты, там, в чёрной высоте, где они летели, носятся демоны и визжат его имя. Он жалел, что представился настоящим именем этой нечисти (хотя ему даже никогда не приходила в голову мысль, что у человека может быть более одного наименования)… Всё громыхало, всё шевелилось. И Пётр готов был уже потерять сознание, когда зеркальный князь вдруг привстал с сиденья и, выглянув в ночь через окно, проревел не своим голосом:

— А ну-ка, цыц, шельмы дурные!

И всё вмиг стихло. Недвижное внутреннее убранство кареты снова освещалось нежным восковым светом лампады. Только графиня иногда дёргала плечами в приступах беззвучного смеха.

Князь обратился к закрывшему глаза Петру:

— Ну что, Пётр Матвеич, не взыщи уж. Странности наши объясняются только твоим взглядом на них.

Пётр не шевелился. Только под сощуренными до глубоких морщин веками, не переставая, дёргались глазные яблоки.

— Э, голубчик, — по-приятельски улыбаясь, произнёс князь, заметив выражение всепожирающего ужаса на лице сторожа, — на ка вот, хлебни. Сними оковы страха, так сказать.

И бледная, как фарфоровая кукла графиня, и князь весело, совершенно не как до того, рассмеялись. В салоне стало как будто бы светлее. Пётр открыл глаза, в которых стояли слёзы, и обеими руками взял бутылку. Она удивительным образом оказалась уже открытой. Князь же, как бы в ответ на его изумлённый взгляд, заметил, что время — лучший штопор.

Петром в тот момент двигала такая мысль: ежели ночью увозят в небо на карете — отчего бы и не напиться напоследок? И он выпил. И приложился хорошенько — минуты две не мог оторваться. Пётр пил. Брови его напряжённо ходили вверх-вниз, лоб и уголки глаз сморщились, словно пил он не вино, а лимонный сок. Наконец он оторвался. В бутылке плескалось на самом донышке. Пётр как-то виновато и просяще поглядел на графа. Но тут же отвёл глаза, так как страх перед зеркальной кожей не прошёл даже и после такого глотка. Графиня же, поймавшая на себе его взгляд, тут же отвернулась к окну, недовольно хмыкнув.

— Спасибо, — хрипло выдавил Пётр, потупившись в пустоту, — я, правда, по водочке больше знаю. А это… ну так, на праздник какой.

— Вино пьют при дамах, — ответил князь, и фонарная свеча блеснула в амальгаме его зрачков.

— Да-да, — тут же подхватил Пётр, словно выходя из отупения, — вот я и говорю, что вино-то не водка — его по праздникам. Ну, вот при дамах… Графиня всё ж…

Пётр понял, что его занесло в запретную область и, недоговорив, допил остатки. Князь предложил Парфенопе вина в неизвестно откуда взявшемся бокале. Но та отказалась.

— Я уже отсюда чую, как от него несёт, — фыркнула графиня.

— Да, да, друг мой, — ласково проговорил князь Лемурийский Петру, — графиня Парфа у нас славится своим воинственным эстетизмом. Её нёбо привыкло исключительно к золотым виноградникам Наварра. Ох, этот южный склад души. И поэтому, возьмись ты за ней ухаживать, тебе бы пришлось выучить все винные карты мира, друг мой.

Пётр кивнул, но промолчал.

— Ко всему прочему, мы, как видите, ещё и плохо воспитанные господа, — продолжал князь, — даже не рассказали тебе, дорогой Пётр, зачем мы тут. Вернее, зачем ты тут. Да и ты мог бы поведать побольше о себе.

И в руках князя мутнела ещё одна длинная бутыль зелёного стекла. Пётр принял и её.

— Скажи мне, голубчик, ты знаешь… да ты пей, пей, я к тебе присоединюсь. Так вот, знаешь ли ты, что мир наш — игра? — князь выдержал паузу, — Игра одного с другим? Ребёнок играет сам с собой или со сверстниками, взрослый — с жизнью, материя же играет с энергией, а вселенная — с разумом. Дух, наконец, играет с плотью. Игрушками, мой дорогой, оказываемся зачастую мы. Да, да, мы. Ты или почтенная графиня, или я — неважно — все. Но хотя мы и оказываемся таковыми, нам тоже угодно поиграть.

Бутыль опустела наполовину. Пётр кивнул головой и обречённо проговорил:

— Чего? Стало быть, убивать будете?

Князь тут же закатился звучным смехом. Графиня вытянула свою мраморную шейку и грозно посмотрела в глаза Петру:

— Да как ты смеешь? Ты что ж это, думаешь, мы снизойдём до убийства? Что мы так опустимся и… Ах, князь! Скажи ему!

— Успокойся, прелестная Парфа, — всё ещё смеясь, сказал князь, — видишь ведь сама — человек мысли недалёкой. А мысль эта ещё и запуталась. Но, к слову, я бы на его месте точно так же растерялся бы.

Пётр низко наклонил седую голову и пролепетал:

— Извините, почтенная графиня. Дурак…

— Молчи, — презренно кинула графиня и сложила руки на груди.

— Нет, дорогой, — обратился князь к Петру, — видишь ли, игра, в которой все мы теперь, не смыслит разумности в убийствах. Мы тебя не тронем, так что можешь совершенно ничего не бояться. Ведь если б хотели — давно бы уже пришибли.

— Да, — язвительно вставила графиня, — под копыта коням или в сундук с серными болотами заперли. Вот там бы и кричал об убийцах.

Граф деликатно промолчал, улыбаясь одними глазами, и продолжил:

— Но ситуация такова, мой друг, что нам известны почти все правила игры, а тебе — ничего. И только сейчас тебе приоткрылась тайна — нет, не правил даже — тайна существования игры. Не спорь, что никогда не думал об этом. Ха, а вот теперь мы тебе рассказали кое-что. Нам с графиней велено доставить тебя в определеннее место, показать определённые виды, да обозначить тебе твои першпективы. Тебе, любезный, нужно будет сделать в конце вывод. Ход конём. В шахматах смыслите? Так вот, сделать выбор всем своим разумным существом. Разумеется, только когда мы тебе его предложим.

Стояла тишина. Где-то за резными стенками тихонько клацали цепочки конной упряжи, да гудел горластый ветер. Пётр то и дело проводил заскорузлой ладонью по усам и бороде. Вторая рука его сжимала горлышко бутылки. Вина в ней оставалось на четверть.

— Спросишь, за кого мы играем? Отвечу: вернее спрашивать «кто играет нами?»; играет же нами одно очень могучее Начало. И тобой, кстати, тоже играет Оно. Только вот кто победит — это Начало или Его оппонент, — это определит твой выбор в финале.

— Так, а вы за кого ж играете? — помотав головой, спросил Пётр.

Графиня всплеснула руками и саркастической улыбкой жалко глянула на князя.

— Боюсь, ты не понял, — терпеливо ответил Лемурийский, — ну да это не важно — всё своим чередом.

В блестящей руке его появился наполненный бокал вина. Он передал его Петру. Тот взял, и с великим удивлением рассматривая бокал, пропустил момент, когда в руке князя оказался ещё один.

— За знакомство, — предложил Лемурийский, — а эту бутылку смело швырни в окно.

Пётр просунул бутылку в прореху между занавеской и оконной рамой, и они с князем чокнулись бокалам. Из бездны снизу донёсся треск битого стекла. Князь лукаво смотрел на пьянеющего сторожа. При столкновении, хрусталь бокалов пронзительно зазвенел. Эхо от этого звука долго не могло затихнуть и металось по салону, то громче, то тише ударяя в уши Петру. Краска залила его щёки. Глаза становились одного с ними цвета. Князь Лемурийский лишь слегка отпил из своего бокала, Пётр же махнул весь. Князь тут же долил ему ещё, не получив ни единого возражения. Проследовала та же церемония. Хрустальное эхо стрекотало назойливой цикадой.

— Расскажи что ли, пока не прибыли до места назначения, чуть о себе. Порадуй графиню, — добродушно попросил князь.

Пётр несколько раз быстро подёргал себя за недлинную бороду и, вдруг поняв, что пьянеет и что ему, стало быть, теперь надо внимательнее следить за словами, ответил:

— Пётр Матвеич я. Это уже говорил. Так, стало быть. Сторож. Ну, где работаю, видели — гаражи охраняю. Всё там да там.

— А проживать изволишь где? Один ли? С семьёю? — даже, вроде как, заинтересовано спросил князь.

— Живу неподалёку. Дом старый, двухэтажный ещё. Три подъезда. Вы, может, такие видали. Всё обещают, да обещают перевесть в нормальный, а куда им? Мы им что? Мне, говорят, иди на гаражи заводские. Поработай там, то да сё, мы тебя в очереди то подвинем вперёд чутка. А сижу уже четвёртый год горькую пью в каморке. Видеть бы её не видел. А из каморки то опять в каморку — вы квартиры не видали наши?

Поняв, что его снова несёт, Пётр вздохнул и остановился. Великодушный князь принял у него бокал, наполнил его и вернул. Несчастный сторож, всё ещё не осмеливаясь долго глядеть в сторону ужасного живого зеркала, коротко поклонился и начал смотреть себе под ноги.

— Ужасно. Слышишь, дорогая Парфа? Мне кажется, дело нашей чести помочь этому несчастному.

— Мне кажется, я скоро обращу его в летучую мышь или верстовой столб! Меня тошнит от всей затеи, и ты это знаешь. И знаешь так же, что я тут только для пущего страху!

— Ну-ну, милая моя, ты прекрасна, как букет сонных роз! Я думаю, ты тут с целью украсить сей блеклый мир, — подобострастно ответил Лемурийский.

Говоря это, он отодвинул шторку и поглядел в окно.

— А вот, между прочим, мы почти и на месте.

И снова обращаясь к Петру:

— Так, а что же семья?

— А что семья? Жена терпеть не может, а терпит. Сын ещё. Да я его уже и не помню, когда видел последний раз.

— Чего ж ты так, Пётр, голубчик?

— Да чего-чего, — Пётр вздохнул и отпил вина, — я сам пока метался, пока семью кормить чем соображал, он взял да украл.

— Ах каков, а, — участливо вздохнул князь, — и чего своровал?

— Да со склада технику какую-то. И колония. А вышел, связался с борисовскими. Пить стал, али ещё чего. В общем так. Домой тут заявился: рожа разбитая, пасёт спиртом за всю версту, тяпки в наколках. Дай, говорит, бать, денег-то тыщёнку. Верну, говорит. Я ему, мол, нет. А и правда не было — откуда у меня они свободные то? Сам иной раз шапку у соседей мну. Разозлился он, орать начал, грозиться. Даже ножом сверкнул. Баба моя то услышала, пошла смотреть, кто пришёл. А я, что б её-то не расстраивать, захлопнул дверь. Бродяга какой-то, говорю. А тот долбит ногами в косяк, ревёт, что обоссышься. И вот и видел его последний разок так… и ни весточки. Жив — не жив. В общем, жив не пожив. Э-эх ё…

Графиня с ужасом и отвращением смотрела на Петра. Тот снова хлебнул. Князь таинственно улыбался.

— Стало быть, не заладилось у тебя в жизни? — спросил он сухо.

— Да шут ё знает. Живы, и слава богу.

— И как же? — продолжал Лемурийский, — ничего менять не хочешь? А жена? А отцовские чувства? А смысл всего? Вот так дали тебе жизнь, а ты её, считай, назад вернул за ненадобностью. Это ж не верно, любезный.

— Я, — хмелея, ответил Пётр, — я, что верно не знаю. Я знаю, что неверно. Неверно, что квартиру не дают. И что воду отключили опять. А иные и ещё хуже. Я вот тружусь как конь. Кушать всем хочется.

Он красными глазами поглядел на графиню, отчего та, вздрогнув, отвела взгляд.

— Извините, почтенная, я вот говорю грубо. С такими особами не приходилось дела иметь. Да и волнуюсь. Вы-то тоже, как снег на голову. Не уничтожайте уж, на кого ж я оставлю…

— Замолчи! Ну, замолчи уже, несносный, — нервно процедила Парфенопа.

IV.

В пустом до того брюхе бородатого раскрасневшегося Петра теперь плескалось два литра вина. А ещё там появилось чувство покалывания — карета резко сбавляла высоту. Вдобавок ко всему Пётр ёрзал, снедаемый природной нуждой, но озвучить своё желание боялся. Ну а когда зеркальнокожий князь объявил, что они прибыли в пункт назначения и вот-вот приземлятся, то, как обычно это и бывает, желание стало ещё сильнее.

За время полёта (а летели они около часа) язык сторожа развязался, и графиня с князем услышали множество несвязных меж собой и зачастую омерзительных и грубых историй — фрагментов из жизни незадачливого и до смущения простого сторожа. Графиня сразу же все его злоключения списала на счёт варварского образа жизни человека, погружённого в пучину разврата, невежества и абсолютного безволия. Князь же Лемурийский проследил одну единственную нить, соединяющую разрозненные истории сторожа. Нитью был алкоголь. Пётр, в свою очередь, ссылался на устоявшийся в его среде постулат: «это не я такой — жизнь у нас такая».

Наконец колёса кареты коснулись земли. Кучер что-то кричал лошадям, почувствовавшим твёрдую почву под голубыми копытами. Они недолго шли рысью, а затем стали просто беспокойно топтаться на месте.

Кучер ворочался на своём сиденье, от чего вся карета ходила ходуном. Вскоре дверь её отворилась, и на фоне красноватого света показалось лицо кучера, подающего графине руку. Та, подобрав подол платья, куницей выскользнула наружу. Князь Лемурийский, отпустив шутку о том, какое кощунство носить такие одежды, тоже открыл дверь, но сам.

— Приехали, любезный, — он подмигнул Петру, — готовьтесь к выходу в свет.

Князь вышел, растворившись в сиреневых всполохах. Пётр же, просто изнывая от желания облегчиться, смело дёрнул шпингалет двери и без всяческих церемоний покинул салон. Ноги его ступили на землю, а взгляд начал метаться по окрестностям в поисках укромного уголка. И настолько он желал одного естественного действия, что решил пока даже не удивляться тому месту, куда его привезли.

На самом деле они оказались на широком плато. Перед ним стелилась долина, край которой у самого горизонта утопал в светящемся фиолетовом тумане. Из-за тумана просматривались острые скалы, очень похожие на осколки битого стекла.

Множество людей собралось вокруг кареты. Пёстрая толпа. Одни играли на причудливых инструментах, наполняя всё до небес музыкальными переплётами, другие лепетали что-то певучими голосами, обращаясь к графине и князю. Огромные существа, похожие на песчаные горы несли опахала из громадных перьев и шёлковые ткани, взрывающиеся буйством цветов. Тут и там чадили ступы с благовониями, и вокруг этих ступ, чуть касаясь земли мысками, кружились в хороводе нагие нимфы. Вдалеке трубил рог, и небо постоянно озаряли огни фейерверков, похожие на лучистые брызги.

Но Пётр желал мочиться. И переполнявшее его чувство светилось в пьяных глазах. Он весь изогнулся и сковано пружинил на ногах. Князь, отвесил поклон тучной особе в платье из шкуры моржа с двумя его клыками, торчащими из-за спины, коротко поздоровался с каким-то человеком в мундире восемнадцатого века и поглядел на сторожа. Заметив его волнение, князь подошёл к нему.

— Позволь тебе представить сей дивный край, часть моих владений и земли, владеющие сердцем нашей графини, — начал, было, он.

Однако, поняв, что Пётр не слушает, решил осведомиться:

— А что, собственно, ты так натужен, голубчик?

— Не могу, всё! Сейчас порвусь, — и уже произнося это, Петр в полу присядку направился к большому валуну близ кареты.

Вскоре из-за камня послышался звук льющейся жидкости, а через несколько секунд — крик Петра. Глыба высотою с человеческий рост вдруг повернулась на месте. С треском открылись в камне два зияющих глаза, и поползла трещина рта. Пётр дела своего не прекратил, но попятился. Каменная голова повернулась к нему. Рот раскрылся, и мелкая крошка полетела на землю.

— А что это ты делаешь? — сухо протрещало изо рта ожившего монолита, — ты что же, думаешь, мне не хватает влаги?

Князь, видя такое дело, быстрым шагом направился к камню. А по толпе собравшихся прокатился хохот. Графиня Парфенопа закрыла фарфоровое лицо руками в красной и белой перчатках. В мраморном небе перекатывались зелёные и фиолетовые волны.

И тут из толпы донёсся крик:

— Его Величество идёт!

Головы собравшихся начали поворачиваться в другую сторону. Князь воспользовался этим, схватил оканчивающего свои дела Петра за плечо и быстро проговорил:

— Нам нужно идти, скорее, — и, отводя Петра за карету, прибавил, — ох, ну что ж ты за человек…

Протрубил горн. В зените небес раскрылся купол радужных огней. Благовонные дымы пронеслись обжигающим ветром. Окаменевшая земля под ногами ошеломлённого Петра задрожала, светясь тоненькими жилками разломов. Ветром принесло взрыв музыки — диссонирующие аккорды. Звук оркестра шёл откуда-то из-за горизонта. Волна рукоплескания поглотилась хаосом ревущих горнов. На плато выходила процессия. Впереди неё шествовал огромный белый слон, украшенный драгоценными камнями, золотыми и медными цепями и гирляндами цветов. На своей крутой спине слон нёс, казалось, целый дом. Дом тот был украшен резьбой и пунцового цвета тканями.

По обе стороны от медленно шествующего слона, двигались конные и пешие. Одни несли стяги и знамёна, другие разбрасывали перья вокруг. То и дело перед процессией колесом прокатывались шуты, звеня бубенцами своих колпаков и длинноносых ботфорт. А в небе над всем этим парили незнакомые Петру птицы с малахитовыми перьями, образовывая три ровных клина.

Князь с Петром отошли за карету. Парфенопа уже была там. Она кусала свои ядовито красные губы и боязливо выглядывала из-за колесницы, смотря то на собравшуюся толпу, то вдаль на приближающегося слона и отряды кавалерии, шутов и прочих странных существ. Заметив подошедших князя и Петра, она тихо, словно боясь чего-то сказала:

— Пора, как видно, князь, уходить отсюда. В сторону реки. Сам король явился поглядеть на нас. А у нас пустое место в драной овце, — она махнула рукой в сторону Петра, а потом рассеяно поглядела на скалы, — а королю капризов не запретить.

— Значит надо идти, — ответил князь,— что же, вперёд?

И все трое двинулись прочь от кареты, прочь от толпы, прямиком к покатому склону горы. Оттуда по тропинке, постоянно теряющейся среди глыб базальта и оникса, они спустились в долину. И когда нога князя, шедшего первым, коснулась мягкой земли, сзади, с плато, донеслись рукоплескания и приветственные крики. Три раза толпа дружным многоголосьем приветствовала короля: «Слава пурпурному!». И в сгущающемся воздухе во все стороны змеилась искривлённая музыка невидимых оркестров.

Что же касается Петра, то сторож просто не мог уместить всё происходящее в своём задавленном отупляющей жизнью сознании. Он стал ватной куклой, готовой всюду безо всякого сопротивления таскаться за хозяином. Он больше ничему не удивлялся — напротив, выражение его лица стало абсолютно безучастным, а свет глаз, до того с жадностью выискивающих всё необычное и волнующее, теперь погас, и на смену ему пришла серая мгла мертвецкой апатии. Его уже посещали мысли о подкравшемся вот так вдруг сумасшествии, о белой горячке от постоянных возлияний и угрюмой жизни во хмеле. Ещё он думал, что может быть заснул, и уже даже щипал себя, и кусал губы в кровь, но… Но уж слишком явственно ощущались густые ароматы благовоний, слишком верно чувствовался ветер по коже, а твёрдость камня под ногами была и вовсе несомненно реальной. Ко всему прочему, вино позволило самым смелым фантазиям захватить его разум, погрузиться в них, совершенно лишив страха невозвращения обратно. Вот Пётр и не мог теперь возвратиться. Он слышал, как ужасный зеркальнокожий князь что-то вещает, широким жестом указывая на долину и серую полосу реки впереди. Слышал вздохи тонкотелой фарфоровой графини. Но совершенно не понимал смысла происходящего.