Halgen — Летний снег

Хотя в нем вешаются столько лет,

Непобедимо сострадает мне,

И продолжает падать черный снег.

Роман Неумоев

От одуванчика разлетались пушинки. Летний снег. Послушные пропитанному цветочными запахами ветру, они неслись ввысь, и как будто растворялись в бездонной небесной чаше. Саша закрыл глаза и представил, как пушинки поднимутся на облака и сольются с их белизной, и будут там жить, такие же невесомые. Быть может, они всегда будут носиться так под небесами, пока они отделены от Земли. А, может, когда-нибудь подвернувшийся теплый ветерок возьмет, да и отнесет их в какую-то загадочную, пропитанную солнечными лучами страну, где вместо воздуха — чистое счастье?!

Сашка принялся мечтать. Может, на пушинках обитают крохотные такие человечки, которых нельзя даже разглядеть глазом? Целые народы, которые всю свою жизнь гуляют по белым ворсинкам, которые для них — что для нас земной шарик. И вот у них наступил счастливый день — ветерок, наконец, поднял их к небесной синеве, о чем, должно быть, написано в их книгах, которым они прежде не верили… И причина всему — его легонькое дыхание, без него не начался бы этот небесный путь!

Одна из пушинок попала мальчишке в нос. Он чихнул, открыл глаза, и выронил из рук ставший некрасивым лысый стебелек. Зачем ему теперь красота, если свое дело он уже сделал, и теперь ему — сохнуть среди живых сочных трав, обращаться во что-то желтенькое и незаметное…

«Сколько надо пушинок, чтоб поднять меня?! Я еще маленький, значит — не очень тяжелый… Сто, наверное, не поднимут. Тысяча, миллион, миллиард?!», вспоминал он названия самых больших чисел, какие слышал, не задумываясь об их значении. Или, может, можно взять одно такое перышко, только большое, и полететь на нем, как летят те крошечные человечишки?!

И тут Саша вспомнил, что уже видел человека, летевшего с небес на чем-то похожим, большом и легком. Даже слышал, как это зовется… Только не запомнил! Надо отца спросить!

По полигону он пошел домой. Повсюду попадались истерзанные куски бетона и ржавые железяки, напоминающие выломанные ребра больших и малых существ. Все это представляло собой модель города, прежде живого и цветущего, но ныне — смертельно контуженного большими бомбами, может даже и атомными. Творения человеческих рук как будто уже обратились в безмолвных убийц своих создателей, и теперь, после совершения зловещей работы, лежали виноватыми и бессильными. Бойцам их следовало разгрести и вытащить из-под них тех, в ком еще теплилась жизнь — окровавленных, превращенных в куски еще живого студня. Если даже они выживут — останутся никчемными калеками, и их страдания продлятся до тех пор, пока алкоголь или свои руки не сровняют их насовсем с могильной землей.

Мертвым везет больше, их можно тут же закапывать в отрытые ямы, конечно — без всяких табличек, все одно на их могилы уже никто не придет. Ведь их друзья и родные — рядом, в таких же ямах, а если кто и продолжит свою жизнь искромсанным куском живого мяса, то тому будет уже не до погибших…

Неизвестно, что сделается с солдатами этого войска, которым будет тяжелее, чем тем, кто будет биться на фронте. Ведь там будут видеть раскроенные тела врагов, а здесь — своих, в том числе женщин и детей. Кто-то, может, узнает знакомое колечко на торчащей из-под руин мертвой руке, кто-то увидит в луже крови знакомую с детства фотографию. Повсюду будет много болезненного, душервательного — поломанный игрушечный автомобильчик, разорванный плюшевый мишка, искромсанная кукла. Чтоб пройти через это, пожалуй, потребуется больше мужества и отваги, чем для прохождения сквозь минное поле.

Этот спрятанный на полигоне город был безымянным, ибо его облик мог принять любой город мира — хоть Нью-Йорк, хоть Иерусалим, хоть Санкт-Петербург, хоть Колуево. Только с того момента, когда образы некогда живого и этого, искусственного, городов совпадут, живое имя того города сразу обратится в мертвое слово воспоминаний.

Ни сломанных кукол, ни других посторонних предметов, а тем более — луж из мозгов и крови на полигоне, конечно же, не было. Представить себе все это могли лишь люди с богатым воображением, к тому же имеющие в достатке свободное время. Но солдаты и офицеры были здесь заняты выполнением поставленных задач — разгребать завалы, делать проходы, расчищать площадки для работы техники, отрабатывать спасение условных пострадавших, тушить условные пожары. Нормативы — жесточайшие, день учений с аппетитом выпивал из людей все силы, оставляя одни лишь едва стоявшие на покачивающихся ногах оболочки. Потому во все другие дни полигон напоминал им лишь об учениях, и они проходили мимо него, обращая внимания ровно столько, сколько надо, чтоб не порвать сапог и не набить шишку.

Праздных гуляк сюда не пускали колючий забор и часовые, и единственные, кто мог тут шататься без дела — это гарнизонные дети. Но у них мысли текли по другим руслам, маленький одуванчик мог быть для них куда важнее, чем зловещий кусок бетонной плиты. Маленькие звездочки фантазий роились возле малюсенького цветочка, игнорируя царство избитого кирпича да бетона. Оно — зачем-то надо взрослым, оно — из их мира, а малышам разве что для некоторых игр пригодиться может…

Саша взял обломок кирпича и нарисовал на одинокой бетонной стенке картинку — похожего на муравья человечка, летящего на парашюте (как выглядит — он хорошо вспомнил, а слово — забыл). Полюбовавшись, он отбросил свой живописный инструмент, и побрел дальше.

От родителя он узнал наконец заветное слово «парашют». Обрадованный, он повторял и повторял его, будто прикреплял его к себе покрепче, чтоб не оторвалось, не потерялось. Так он и понес его в себе под тем местом, где много позже у него появился значок с маленьким железным парашютом.

Отец иногда усмехался «а что же ты летчиком стать не хочешь?» Саша ответить не мог. Самолеты он видел, и работу летчика чуть-чуть себе представлял. Летишь, куда хочешь, на волю ветров не обращаешь внимания — все одно машина сильнее. Но ведь от машины во всем и зависишь, и никогда не окажешься там, куда ее полное гудящих механизмов тело забраться не сможет! Ветров не видишь и не слышишь — не узнаешь и их путеводных советов, которые могут быть мудрее своего ума, надавливающего через руки на самолетный штурвал. Разумеется, мальчишка не раскладывал по полочкам свое нежелание становиться летчиком, он просто чуял себя скорее свободно летящим по небу, чем замкнутым в похожий на пишущую по небесам авторучку самолетный фюзеляж.

Про службу отца он знал, что она — полезна. Наверное, самая полезная для людей военная служба. Ведь такие, как его отец, даже когда нет войны, первыми приходят людям на помощь при безумной пляске природных сил — наводнениях, землетрясениях, оползнях. Они протягивают сквозь мертвые руины живую руку тогда, когда заживо погребенный остатками своих мыслей молится лишь о скорейшей избавительной смерти.

Саша уважал отцовскую работу, особенно когда тот возвращался из командировок. Пропитанный пылью, пахнущий чем-то тревожным, он обычно на несколько дней закрывался в своей комнате, и оттуда шел резкий спиртовой запах. Мать говорила, что это папа «плохое с себя смывает» и запрещала входить к нему. Однажды Сашка нарушил запрет, и на цыпочках зашел в комнату, прищуривая глаза, чтоб не увидеть что-то страшное. Но страшного не было. Расслабленный отец громоздился в кресле, под его рукой стоял полупустой стакан. Увидев сына, он не прогнал его, а только обнял за плечи и сказал:

— Я, Сашка, многим в этой жизни уже — папа! Не только тебе!

— Но ведь я же — один! — удивился сын.

— Эх… Да, родной — ты один, верно. Но сколько людей в своей жизни празднуют два дня рождения в год потому, что я отлучил от них смерть, когда она была уже рядом!

Он помолчал, хлебнул еще чуть-чуть чего-то едкого, потом глубоко вздохнул:

— Может, кто-то и проклинает меня, кого смерть проглотить не успела, но успела укусить и навсегда, до второго своего явления, изуродовать их тела… Но что я мог сделать? Не мог же я их добить насмерть?! Еще многие остались там мертвыми. Кому-то я и мог помочь, да не сумел. Одним словом, всякое там было…

Сашка заворожено смотрел на офицера гражданской обороны.

— Ладно, сынок. Ты, наверное, ничего и не понял… — еще раз вздохнул папаша и неожиданно заснул.

Сашка покинул его комнату. Он все понял, и, может, разделил бы отцову судьбу… Если бы не тот одуванчик! Летящие пушинки так и не могли улететь из него, из Саши.

И вот однажды он взял большой зонтик и поднялся с ним на крышу. Внизу собрались друзья. Быть может, он уже научился читать и прочел о том, как мальчишка с зонтиком в руках совершил прыжок с каланчи? Эта история описана в нескольких книжках, и причем — одинаково. А, может, догадался сам? Но в отличии от книжки, прыжка у него тогда так и не получилось. Помешал кровельщик, который некстати залез наверх, чтобы отыскать место недавней протечки. Он прогнал незадачливого прыгуна домой, да потом еще рассказал отцу (ведь в гарнизоне все друг друга знали). Друзьям ничего не осталось делать, как поскорее разойтись в разные стороны.

Отец не стал ругаться, а просто разложил перед сыном бумагу, взял ручку, нарисовал зонтик, а потом принялся писать какие-то формулы. Их Сашка, конечно, не понял, зато все стало понятно, когда родитель нарисовал человечка с зонтиком завернутым в гипс. «Вот так-то, не хватит подъемной силы у зонтика», заключил свою речь отец. И осталось ждать, когда наступит то таинственное время взросления, когда мечты начнут потихоньку сбываться. О том, что сбывшиеся мечты выбрасывают из себя не только облачко счастья, но еще и пузырек разочарования, дети, конечно, никогда не думают.

Сашка и его друг Паша шили парашют. Впервые в жизни взялись за иголки. Вроде бы швейное дело — не мальчишеское, но ведь парашют — самое что ни на есть мальчишеское! И потому не жалея исколотых в кровь пальцев, они трудились. В дело пошли все имевшиеся в доме веревки. Синтетических тряпок, ясное дело, не хватило, и вход пошли все лоскутки подчистую, даже старая Пашкина куртка. Все влилось в парашютный купол, со стороны более похожий на лоскутное цыганское платье. Длины веревок тоже не хватало — их приходилось связывать, что-то мудрить.

— Ты, Сашка, вино пил когда-нибудь? — спросил заговорщицким шепотом Паша.

— Нет. А что? — также прошептал Сашка.

— У папаши есть одна начатая. Он, похоже, о ней забыл. Так что перед прыжком можно выпить, для храбрости. Мне папа говорил, что когда война была — все перед боем выпивали. «Наркомовские сто грамм» называлось!

Захватив вино и самодельный парашют, ребята вышли на улицу. И только там задались вопросом — откуда же прыгать? Настоящие парашютисты прыгают из самолета, но кто же их туда пустит? Потому решили с дерева. Прыгать, конечно, выпало Сашке — как будущему парашютисту, но вино выпили на двоих, а больше в бутылочке и не было. Подбодренный винными парами, Саша полез на вершину дерева. Что-что, а цепляться за ветки он умел мастерски, тем более что на том дереве их было в достатке.

Добравшись до вершины и встав на более-менее крепкую ветку, прыгун развернул свой парашют, натянул на себя лямки строп, все в соответствии с картинкой из какого-то журнала, что они с Пашкой нашли в его кладовке. Сашка расставил в стороны руки, и, закрыв глаза, прыгнул вниз. Купол нелепо поволокся за ним, сполз с ветки и зацепился за острый сучок. Раздался отвратительный треск, от которого Саша раскрыл глаза и тут же увидал землю, раскачивающуюся где-то внизу. Сам он висел над пропастью, бестолково дрыгая ногами и опасаясь, что сук вот-вот обломится, и он кубарем полетит вниз. К счастью, недалеко от его правой руки была ветка, Сашка изо всех сил вцепился в нее, и притянул свое тело к древесному стволу. Но двигаться дальше он не мог — в тело впились самодельные стропы, натянутые как струны болезненного музыкального инструмента.

Конечно, Сашка никогда бы не закричал, не завопил, не позвал бы на помощь. Он зубами перекусил бы стропы, а потом, сдирая кожу о шершавую кору дерева, сползал бы вниз. Но Пашка — другое дело. Он вопил, махал руками, звал на помощь. Случись, конечно, подобное сегодня, и где-нибудь в центре Петербурга — народ брел бы своей дорогой мимо, принимая крики за очередные выходки пьяной и остервенелой молодежи. Но…

Это был гарнизон, и почти каждый прохожий был не кем-нибудь, а офицером-спасателем. Потому крики о спасении тут же проникли в нужные уши, и быстрее чем Сашка приказал другу замкнуть рот, уже пятеро мужиков карабкались на дерево. Распутали, сняли, отвели домой.

К счастью у отца в тот день было хорошее настроение, и выходка сына не смогла его сильно испортить.

— Все под облака лезешь, прыгун? — усмехнулся он.

— Хочу прыгать…

— Вот представь, прыгнешь ты, и окажешься, например, на лесной поляне. Ветром тебя туда занесет, скажем. А ты и не будешь знать, как выбраться! Еще надо знать, как согреться, как еду себе приготовить, да много-много еще чего. Так что учись сперва этому!

Саша записался в туристский кружок, куда привел и друга Пашку, стал ходить в походы. Ему понравилось, он с удовольствием учился житию среди равнодушной к человеческому телу природы. Много в лесу чего есть видимого и невидимого, и все заплутать человека желает, завертеть его по кругу, ведь он для дикой жизни — не больше, чем игрушка, в которую просто нельзя не поиграть. Но такой номер с Александром не пройдет, ведь у него есть компас, его стрела всегда укажет точный путь, пронзая козни леших да болотников!

Вечером вместе с сумерками сгущается стужа. Неприветливо темные глаза леса смотрят на людей, пробравшихся в его засекреченный мир. Напугать их шумом, вымести метлой холодного ветра — вот что жаждет он, и тут же стремится исполнить свое желание. Да не тут-то было! Люди цепляются за землю острыми колышками палаток, они разводят костер, и столб света и тепла заставляет отступиться холодный мрак.

После таких побед, конечно, чувствуешь себя ЧЕЛОВЕКОМ, который в самом деле достоин царствовать над природой, а не рассуждать об этом «царствовании», запершись в не им изготовленном панцире своей квартиры.

После возвращения из длинного летнего похода отец долго смотрел в глаза Сашки, будто он был глазным доктором. А потом, видно оставшись довольным, сказал: «Молодчина, в лесу или в степи не пропадешь, волки тебя не съедят! Но есть еще и другие премудрости, которым тоже учиться надо!»

Отец отвел Сашку к дяде Мише, большому знатоку рукопашного боя. На первое занятие шел с дрожью в коленках. Он думал, что дядя Миша — огромный злодей, всегда дрожащий от не умещающейся в теле неимоверной ярости. Но учитель рукопашного боя оказался добрым и остроумным здоровяком, который после нескольких шуток принес манекен человека, и нарисовал на нем красным маркером места, в которые следует быть, если он — лихой человек, и тебе надо его одолеть. Потом стал учить, с какой стороны бить, да с какой силой, ставил удар.

Сашка вошел в азарт, и на занятия к дяде Мише даже сбегал с уроков. Тот учил его все новым и новым приемам, а когда Сашка тренировался — внимательно смотрел в его глаза. На двадцатом или тридцатом занятии он сказал:

— Молодец, Сашка, бьешь хорошо. Только шибко яростно, будто перед тобой все твои недруги выстроились, начиная с того, который у тебя в детском саду паровозик отнял. Думаешь, небось, что так больше силы в своем кулаке сожмешь?! А не думаешь, что рука твоя от этого начинает дрожать, и меткость уже не та. И все, твоя силища мимо летит, уже не побеждаешь соперника, а смешишь его почем зря!

— Как же одержать верх без злости?

— Как говорили в старину — «Не в силе Бог, но в правде». Оттого был такой обычай, назывался «Суд Божий». Если два человека не могли разобраться, кто из них прав, а кто — виноват, они очерчивали круг, заходили в него, и бились. Выходил оттуда живым только один. Все были согласны, что он — прав, а неправый мертвым лежит!

— Но он же мог быть и не прав, только драться лучше умел!

— Думаешь, предки глупее нас с тобой были?! Разумеется, не всем можно было друг с другом таким судом судиться, если кто слаб силами — того не пускали. Не нам теперь судить их справедливость, помни только, что в рукопашном бою твое дело — применить все, чему ты научен и сделать это хорошо. Но победа все одно достанется тому, в ком больше правды, и потому гнева быть не должно. Учти, что на войне против солдата идет такой же солдат врага, который сам по себе ни в чем не виноват, и в драку лезет он подневольно. Какой тут может быть гнев, какая злость?

Но, что удивительно, дядя Миша принялся обучать своего ученика не зарывать злость, не прятать ее в тесный ларец своей воли, а превращать ее в особенное, новое чувство. Это ощущение позволяло как будто замедлять время и цепким глазом выхватывать из пространства каждое движение соперника, напряжение его мышц и сухожилий. Когда соперник готовится к удару, на несколько миллисекунд его тело оказывается наиболее уязвимым — равновесие уже нарушилось, чтоб влиться в силу ударной руки, но кулак еще не готов. И Сашка учился всякий раз замечать это бесконечно малое мгновение, и успевать нанести свой удар, пока оно не истекло.

Зимой он собрал рюкзак, и не сказав ни слова родителям, в одиночку отправился в лес. Жуткий мрак ельника окутал его устрашающим треском, едва Сашка ступил в его владения. Меч промерзшего ветра вонзился в его лицо. Надчеловеческое величие зимнего леса словно смеялось над ним, всеми своими силами стремясь показать ненужность присутствия рядом с ним зрителя из человеческой плоти и крови.

Сашка не растерялся. Принесенной лопатой под корнем поваленного дерева он быстро выкопал себе берлогу вроде медвежьей. Под снегом ветер и мороз не проникали, стоны и скрипы ночного леса не были слышны. Завернувшись в захваченный с собой спальный мешок, Сашка посмеивался над самим собой, каким был в тот миг, когда собирался сюда. Много чего себе представлял, уже и существа какие-то ему виделись, ни то — лешие, ни то — волки, что за горло кусают и весь жар высасывают, в кусок льда обращают. А вот он, лежит себе здесь, и своим же теплом себя согревает, видать много в нем огня, больше чем в ином костре! Только бы до утра дотянуть, но теперь уж куда денется, дотянет!

Все так и вышло — дотянул. И домой пришел радостным, целым и невредимым, если не считать распухших ушей. Внутри что-то тоже изменилось, он будто сделался больше, чем был прежде.

Вот школа подошла к концу. Саша собрался поступать в воздушно-десантное училище. Но отец отговорил. Сказал, что нужна еще какая-нибудь профессия про запас. Химиком, например, можно стать, что не мешает быть и десантником — в Академии Химвойск десантный факультет есть. Мало ли, пригодится…

Сашка согласился. Просто слово «Академия» ему понравилось куда больше, чем «Училище». Ведь училищами и ПТУ называют! Если уж решил учиться, то надо место серьезнее выбрать, так отец сказал, ведь он тоже закончил академию, правда — не химическую. Так он и оказался в Академии Химической Защиты.

Первого прыжка ждать пришлось не долго. Он состоялся прямо на курсе молодого бойца. Старенький винтовой самолет оторвался от земли и стал усердно подниматься к облакам, а у Сашки заныло сердце. Что если он переоценил себя, что если он испугается, не справится сам с собой, когда увидит несущуюся ему навстречу широкую землю, похожую на большой серый квадрат?! Его плоть, вопреки крикам разума, сожмется, предчувствуя свое состояние в облике красной кляксы, расползшейся по земному лику. И тогда он что-то сделает не так, и в самом деле обратится в сгусток склизской грязи…

Дверца распахнулась, десантники один за другим принялись проваливаться в нее, словно в воды узенькой речки, протекающей недалеко от родного дома. Саша удивился — он не ожидал, что все скакнут быстро, без всяких замешательств и волнений. Это в первый-то раз!

Когда очередь дошла до него, он подбежал к распахнутой дверце, и его лицо расплылось в улыбке. Все стало ясно. Вместо шероховатой земли под ним расстилался облачный ковер, верх которого был ослепительно белым, словно на нем, как на перине, спало много-много ангелов. С высоты дружески подмигивало солнышко, и его лучи весело играли с облачными завитками. Никогда Сашка не думал, что в небесах есть такая вот изящная, и вместе с тем мягкая, домашняя красота, как будто поднебесье — это спальня большого и красивого дома с синей крышей.

Вот он нырнул в мягкие облака, которые изнутри оказались простыми клубами очень густого холодного пара, вроде тумана. Ангелов там не было видно, но за мгновение своего присутствия в облаке Александр все-таки почувствовал присутствие чего-то легкого, вроде дуновения из уст девушки.

Выплывшая из-под облака земля уже не показалась страшной. Она скорее увиделась радостной, широко раскрывшей свои объятия. Вот он и коснулся ее травянистого лба, прокатился по нему, прочно встал на ноги, отстегнул парашют. Все по правилам.

Потом началась учеба, смешанная с марш-бросками, парашютными прыжками, множеством нарядов и хозработ. Всего за год Сашка научился мастерски обращаться со всем стрелковым оружием — хоть с автоматом, хоть с гранатометом, хоть с «Иглой». Обучился он и управлению боевой техникой — БМД, БМП, танком Т-80. Но вот занятия по спецпредметам Александр невзлюбил. Вид лабораторий, полных стекла, всяких колбочек да пробирок, вызывал в нем отвращение. Хрупкие научные предметы визжали и лопались под его могучими пальцами, жидкости проливались, иногда даже небезобидно. Получить нужную сноровку было тяжело, даже пройти между лабораторными столами, ничего не задев своим массивным телом — и то стоило больших трудов. Превращения веществ под руками казались абстракцией — ведь на деле менялся лишь цвет жидкости в пробирках, да и то зачастую лишь чуть-чуть. Что-то мутнело, что-то светлело — вот и все!

Может, Сашка больше бы уважал химическое дело, если бы понимал его смысл. Но на военной истории, которую начали преподавать в тот же год, что и химические науки, преподаватель говорил, что все во всех прошлых случаях использования химического оружия эффект достигался лишь за счет человеческой психологии. Хлор, фосген, иприт, конечно, косили людей, но значительно меньше, чем выбивало их самое обычное старое оружие, пули да снаряды. Нестойкое химическое оружие быстро распадается, и не может нанести противнику значительный урон, стойкое требует трудоемкой дегазации, и делает бессмысленным захват территории, по которой оно было применено. Сочетание слов «химическое оружие» со своего первого дня напугало не только солдат, но и стратегов, отчего они опасаются его применять. Одним словом, будущее у этого вида оружия очень сомнительное, а в прошлом ему так и не удалось составить хоть какую-то конкуренцию оружию обычному, от которого, несмотря на всю его простоту, защиты вообще не существует.

Ну а против десанта использовать химическое оружие вообще невозможно. Ведь он высаживается на территорию противника, в его тыл. Кто же будет проводить газовую атаку по своим же тылам? Тем более что движется десант быстро, мобильность — это его жизнь, и накрыть его химическим ударом почти невозможно…

На втором курсе начался интересный предмет — тактика. Преподавал ее полковник Еремин, носивший большие усы и аккуратненькую бородку клинышком, чем походил на офицера-аристократа времен Первой Мировой.

«Что такое десант? Минимум тяжести, с собой лишь то, что весит меньше — стрелковое оружие, несколько автомобилей, легкие бронемашины — БМДешки, ну, теперь еще легкие самоходные минометы «Нона». И все! Даже любой мотострелковый полк посмеется над таким оружием! Но знайте, что один человек, оказавшийся в нужный момент в нужном месте может сделать больше, чем целая армия, оказавшаяся до этого места далеко. Нельзя создать такую оборону, чтоб быть сильным везде одинаково. И самым слабым местом всегда останутся центры управления и связи, которые противник всегда прячет в самый глубокий тыл. Это все равно, как головной мозг, защищенный черепом, да еще снаружи — каской. Сухопутные войска настойчиво рубят эту каску, а противник укрепляет и укрепляет ее изнутри. Чтоб зайти сразу в тыл — требуется удивительное везение невероятное стечение обстоятельств, которого никогда не бывает. И получается, что когда битва подходит к штабам, то либо войско противника уже почти разбито, и штаб сделался пустой оболочкой, просто несколькими машинами с ненужной бумагой. Либо свое войско положено в братские могилы, и биться больше некому. Либо, что чаще всего бывает — штаб с остатками своего войска удрал, и теперь там уже сочиняют план нового сражения, в котором надеются одержать реванш. Генералы — тоже люди, и, можете не сомневаться, сообразят унести ноги, как только в пропитанном пороховой гарью фронтовом воздухе запахнет жареным! Так и отправляются на смерть полки за овладение безымянными высотами.

Но чтобы покончить со штабом, бывает достаточно одного десантного отделения. Да что там штаб полка или батальона! Такое отделение, при соответствующей подготовке, разумеется, разделается и с Пентагоном и с Белым Домом. Тут весь вопрос уже в средствах доставки, обычный транспортный самолет не подойдет, его сбить легко, тем более над глубоким тылом противника, где обеспечить господство в воздухе, тем более в первые дни войны — невозможно. Но можно использовать спускаемый аппарат космического корабля, он падает сверху вниз почти вертикально, и сбить его практически невозможно, ибо приземлиться он быстрее, чем появится на экранах радаров. Так что, быть может, крылатая пехота скоро сделается и пехотой звездной. Кстати о звездах. Пока космические полеты совершаются в пределах земных орбит, то, понятно, в космонавты нужны летчики и инженеры. Но придет время, будем к далеким планетам летать, и туда потребуются десантники! Ведь пилот всегда привязан к своему железу, оно для него — все равно, что расширенное и застывшее в металле собственное тело, сбросить которое — все одно, что сорвать свою кожу. А десантник на то и десантник, чтобы бросаться в неизвестность, в пустоту, в смерть! Отрабатывались и броски в едва остывшие эпицентры ядерных взрывов, и в огненные недра пылающих городов. За все приходится платить, а за победоносность плата — одна из самых дорогих. Если в Средние Века затруднялись, к кому причислять странствующих по морю — к живым или к мертвым, то в отношении нас этот вопрос давно решен. С момента выброски воздушно-десантное подразделение снимается со всех видов довольствия и исчезает с карт Генерального Штаба. Все, мы — мертвы, нас больше нет, и воскресение хоть кого-то — большое чудо…»

Слова полковника западали в самую душу. Сашка уже чуял себя выброшенным на пылающую землю, мертвым для всех и, одновременно живым для себя, и для тех бойцов, что рядом. Особенная смерть у десантника, ни у кого такой нет! Раз сказано «двум смертям не бывать, а одной — не миновать», значит, «вторая», настоящая гибель будет уже не страшна, она и смертью-то как таковой не будет! Может, поток воздуха подхватит сдувшийся парашютный купол, снова поднимет к небесам, и понесет в тот мир, о котором Сашка так мечтал когда дул на крохотный одуванчик?!

Так Сашка и закончил академию. Худо-бедно он освоил и химическое дело, а по военным предметам он, конечно, был круглый отличник. Распределили его в один небольшой городок, что был неподалеку от Пскова. По самолетным меркам — до Запада недалеко, хоть до Берлина, хоть до Парижа. В случае войны — прямиком в самолет, и… «Снятие со всех видов довольствия и стирание с карты Генштаба»…

Заведование Сашки состояло из нескольких складов с противогазами, приборами химразведки, защитными костюмами и еще кое-какими химическими причиндалами. Иногда там приходилось хозяйничать — списывать старое, заказывать новое. Еще временами он проводил спецучения по сниманию-надеванию противогазов и прочей химической амуниции, по химической разведке.

Остальное время он предавался изучению десантного дела. Он не пропускал ни одних стрельб, ни одного десантирования. Ему даже намекали, что по статистике на каждую сотню прыжков выпадает одна травма головы, а на тысячу — даже серьезная, но он лишь замечал, что голова — кость, и ее нечего жалеть.

Вскоре Сашка все время чувствовал себя летящим среди воздушных рек и ручейков, даже когда твердо ступал по земле. Мысли приобрели необыкновенную ясность и четкость, он уже видел каждую воздушную струйку, каждый слабенький поток даже тогда, когда шел по тверди.

Тот прыжок был самым обычным. Учился 2 батальон его полка, и Сашка присоединился к нему, хотя мог в тот день и не прыгать. Впрочем, удивительного в том ничего не было, ибо он мог пропустить прыжок лишь по болезни, а в те годы Саша вообще ничем не болел. Как всегда поршневой самолет, производя звуки полувековой давности, поднялся в воздух, и потащился под облаками с недостойной для летательного аппарата конца 20 века скоростью.

В нужный момент вспыхнула красная лампочка, раскрылась дверца, и небесные прыгуны пошли на выход. Облаков внизу не было, из-под ног выглядывала веселая зеленоватая земля, но для Александра это было теперь даже лучше. Ему нравилось чувствовать свое величие, знатность молнии, пронзающей небеса и обращающейся на лице земли в самого обычного человека, но только — сошедшего с небес, значит уже другого, чем те, чьи ноги всегда касаются лишь дорог да кочек.

Все было, как и в прошлые разы. И лишь возле земли началось новое, необычное даже для лейтенанта-десантника. Внезапная струя воздуха ударилась в купол, подхватила его и понесла в сторону. На мгновение парашют сделался неуправляемым, что взорвалось в груди Александра бомбочкой удивления. Но уже в следующий миг удивление было забыто — он увидел, что его несет прямо на пучок каких-то антенн и проводов. Прежде чем он понял, что эти творения человеческих рук могут его смертельно ужалить, руки и ноги сами напряглись, стропы натянулись, и понесли парашют чуть праве. Через мгновение он коснулся земли на самом краю городка, возле положенной для такого места помойки.

Он уткнулся в землю недалеко от крайней улицы городка, точнее — от канавы, что ограничивала часть Земли, где был город. И тут же увидел девушку, которая восхищенно смотрела на него.

— Парашютисты прыгают у нас часто. С самого детства помню. Раньше смотрела, а теперь уже неинтересно. Прыгают — и пусть себе прыгают, ниже земли все одно не заберутся. Но ты сейчас показал нечто… Вообще…

— Верно, не все так могут, — быстро стерев с себя бледность, начал сочинять Сашка, — Такое могут только те, в ком — талант, а остальные просто — сверху — вниз, да еще глаза от страха закроют. Не всем и разрешено так летать, для того особый отбор есть, и в нашей части мне одному только и позволено!

— Неужели одному? — девушка принялась помогать Сашке свернуть его парашют. Вернее, она только поглаживала ладонями его шелк.

— Конечно! — самодовольно подтвердил Александр.

Они познакомились. Ее звали Таня Виноградова. Воистину, чудесна земля русская и дивны судьбы ее людей, если на холодной Псковщине, где веками мало кто знал, что есть на свете такой виноград, появилась эта фамилия! Причем Таня уверяла, что даже ее прадед — родом из этого городка, глубже своих корней она не знала. Да и по внешности она была чистокровной псковитянкой, с волосами белее, чем январский снег и с глазами синее, чем июньское небо…

Она проводила Сашку до части, а вечером они встретились в городке. Прогулялись от моста через речку до памятника «Т-34». Больше ничего интересного в городке не было. Вскоре снова были прыжки, и на них Сашка пригласил Таню. В ее честь он повторил тот полет, который случайно совершил в прошлый раз, что повлекло за собой ее аплодисменты и несколько объяснительных бумаг, которые ему пришлось писать на имя своих начальников.

Особенно Татьяне полюбилось собирать одуванчики и дуть на них, приглашая к этой забаве и Сашку. Он охотно соглашался, и с прогулок они возвращались, покрытые теплым снегом невесомых пушинок. На что они только не загадывали, отправляя на ветер легкие стаи! И на будущее счастье, и на детей, и на внуков, и на годы своей жизни. Все всегда сходилось — разве могут невесомые крохотные ангелочки принести человеку боль, даже просто сделать ему неприятно!

К осени они уже говорили о будущей свадьбе. Военных в те времена уважали, и потому никто из родственников не был против брака. Но где-то в штабных кабинетах фамилия Сашки уже прозвучала — без всяких эмоций, в одной связке с тремя десятками других. А на другой день его вызвали в штаб и сообщили, что он переводится на новое место службы — в Азербайджан. Его мнение ясное дело, никого не интересовало.

Что же, Саша простился с Таней, пообещав приехать в середине зимы, ближе к Новому Году. Скорее даже в тот день, когда будет самая длинная ночь. После этого он быстро упаковал чемодан, в который по большому счету и нечего было паковать. Осталось только в обнимку с Таней отправиться к грузовику, застыть в долгом поцелуе, и прыгнуть в кабину — до Струг Красных, где был вокзал, из того городка надо было еще ехать. Сашка поднялся в вагон, и Псковщина слилась в узкую прощально-желтую полоску за вагонным окошком. Золотые листья, оторвавшись от дрожащих веточек, летели вслед за поездом и долго махали на прощание десантнику.

Азербайджан встретил его типично южной грязью и множеством криков на чужом языке. Здесь Сашке сразу не понравилось — множество улыбчивых нерусских лиц, рты которых изливают потоки льстивого мармелада, но что делается за улыбчивой маской — узнать невозможно. Потому с вокзала он скорее поспешил в часть — к своим.

Служба здесь ничем не отличалась от прежней. Только вероятный противник был не в пример жиже, оттого и дисциплины было заметно меньше, даже противохимических учений здесь не проводили. Но стрельбы, и, главное — прыжки здесь тоже были, и поэтому Сашка сразу включился в службу, лишь временами печалясь о белоснежной русской зиме, в чреве которой сокрыта его любовь.

Когда Саша обвыкся в этих южных землях, и вправду пришла зима. Разумеется — по календарю, а в природе просто застыла русская поздняя осень — мокрая и серая, будто сплетенная из сырых и лысых древесных веток. Сам он понимал, что такая зима — оборотная сторона зимы русской, ее подкладка. И он писал рапорт на отпуск, чтоб скорее отправиться в край снега да инея. Рапорт подписали, и он уже мчался в поезде, который быстро выпрыгнул на снежные равнины Центральной Руси, разукрасившей ночные вагонные окна гирляндами чистейших звезд.

Тем временем Таня расхаживала по домику из угла в угол. Она ждала приезда Сашки с таким нетерпением, что даже несколько раз выходила на улицу и брела в сторону Струг Красных. Но потом спохватывалась — как она туда доберется по темноте, да по лютому морозу, который неожиданно нагрянул в эти декабрьские дни.

— Что, Сашку своего не дождаться? — усмехнулся младший брат, который по случаю самого короткого дня был немного навеселе, — А то давай в Струги поедем на мотоцикле, да с ветерком. Оденься только теплее, чтоб в уши не надуло!

— Зачем… Все равно поезд быстрее не придет!

— На вокзале ждать веселее! Там народа много, и все — ждут, а за компанию — всегда приятней! И поезда мимо мчат, тоже ожидание скрашивают. Ну, если не хочешь, то, как хочешь!

— А что, поехали! — неожиданно загорелась Татьяна.

— Вот молодец! А я там хоть пивка в буфете попью. А то здесь все водка да самогон. Не могу уже, горло дерет!

Они быстро собрались и оседлали мотоцикл. Мимо промелькнули дома, потом со свистом понеслись деревья и встречные машины. Брат что-то напевал и поплевывал на ветер, так что его плевки проносились мимо Таниного уха, словно кометы.

В одном месте недалеко от дороги из снега торчало что-то странное. Конечно, это была елочка, точнее — несколько маленьких елочек, затейливо засыпанных снегом. Брат на секунду повернулся и хотел что-то крикнуть своей пассажирке. И тут же мотоцикл подпрыгнул на чем-то внезапном, дорога завертелась то справа, то вообще — сверху. Белый снег потонул в красноте боли…

Саша легко выпрыгнул из вагона. Попутку он нашел в считанные мгновения — самой ходовой валютой в те времена, да в глубинке была валюта жидкая — спирт, которого у химика, как известно, всегда бывает в избытке. И вот он уже ехал по рассветной дороге, сделавшейся оранжевой, наподобие трактора «Кировец». На одном из поворотов в снегу торчал цветочный букет, от которого у Александра почему-то кольнуло в сердце.

— Зачем здесь цветы? — спросил он.

— Вчера парень с девкой тут на мотоцикле разбились. Его насмерть, а она, говорят, хребет сломала, в больнице сейчас. Хотя какая радость, что жива — все одно, наверное, калекой будет. Хребет и в Ленинграде доктора свинчивать не умеют, а уж у нас…

«Нет, если с парнем, то, наверное — не она. Видать, подругу свою кто-нибудь из местных катал, да вот и докатался», успокоил себя Александр, хотя на душе все равно продолжало бурлить.

Так он доехал до дома Татьяны, где сразу был погружен в трагическую суету семейства. Саму невесту он увидел на другой день в местной больничке. Ее расслабленное тело бессильно распласталось на белой простыне, цвет которой сливался с ее волосами. Она шептала слова любви, и Саше было жутко оттого, что стрела любви и сразила намертво ее молодую плоть.

Он взялся делать все, что было в его силах. Весь отпуск он колесил между Ленинградом и Стругами, находил какие-то старые, еще родительские знакомства в медицинских кругах, возил профессоров и знатных докторов. Те внимательно изучали обессилившую плоть Тани, что-то советовали, чем-то обнадеживали. Плохого они ничего не говорили, но их руки висели бессильно, как обломанные ветки, и по ним Сашка все понимал. Когда его отпуск подошел к концу, Таню выписали домой — такую же расслабленную, безнадежную.

Александр отправился назад к месту службы. Всю дорогу он раздумывал про Таню, и проклинал свою любовь, разломавшую ее молодую плоть. Он представлял будущую жизнь с ней, пропитанную запахом больницы и безнадежными хлопотами, которые никогда не вернут ей былой жизни. Никогда не будет у них ни детей ни внуков, никогда он не прогуляется с семьей по улицам родного города. Или, может, каким-то чудом она выздоровеет, и все будет так, как он и мечтал? Что тогда он может для этого сделать? Наверное, совершить множество подвигов, выбросить могучую струю жизненной силы, которая неведомым ему путем вольется в Татьяну и оживит ее!

Служба продолжилась. Александр мысленно взвешивал опасности своей службы. Может, он погибнет, и тогда… Про то, что есть за могилой, в те времена старались не размышлять, тем более — военные. Но Саше почему-то казалось, что по другую сторону земного покоя он встретит свою Таню такой, какой она была в миг того давнего его приземления. Только бы не сорваться, не убить самого себя…

Прыгать с парашютом он стал еще больше. Он прыгал за сослуживцев в те дни, когда им было лень прыгал за летчиков расположенной неподалеку авиационной части. Те прыгать не любили, ведь пилот — это как деталь самолета, отрываться от родного железа ей страшно, да и негоже. Чтоб его не считали дурачком, он брал за свои прыжки плату — бутылку водки, хотя конечно мог бросаться с небес и даром. Водку он выпивал в одиночестве, и чем больше он ее пил, тем тоскливее становилось на его душе. Его жгла любовь Татьяны, исходящая от полурастаявшего, почти провалившегося в небытие тела.

Он посылал ей письма, где подробно описывал почти что каждый день своей жизни, и когда он писал их, то чувствовал ее легонькое дыхание за своей спиной. Отправлял он и фотографии, чтоб родители подержали их перед ней на уровне глаз. Чтоб любящий взгляд скользнул по его стремительно грубевшему лицу. Она своих фотокарточек, конечно, не присылала. Ничем не могла она порадовать своего возлюбленного, и от этого стены своей комнаты она видела сквозь слезную пелену. Появление Сашки в своем городке она боялась — не дай Бог он увидит ее в уродливой инвалидной каталке, на которой родители и старший брат вывозили Таню в парк дышать воздухом и слушать здоровых и быстрых птиц.

Но Сашка не приезжал. Он боялся снова увидеть беспомощную, больную Татьяну, он не мог представить себя стоящим на коленях перед ее кроватью и мысленно вымаливающим прощение за свою убийственную любовь.

Когда начальство принудительно заставило его уйти в отпуск, он остался в своей части, и продолжал прыгать с парашютом за других. Во время одного из прыжков Александр коснулся Земли первым, а исполинские цветы других парашютов еще висели в воздухе. Он по своему обыкновению вставил в рот сигарету и отстегнул парашют. В тот же миг на поле легла лапа крепкого ветра, которого в этих краях никогда не было. Он, словно шутя, подхватил не успевшие сложиться купола пяти парашютов, и понес их вместе с пристегнутыми людьми. Все это произошло мгновенно. Неподалеку торчала заброшенная стройка, откуда злобно выглядывали куски бетона и торчащие подобно штыкам арматурины.

Одного солдата Саша успел схватить за ноги и удержать на месте, а потом быстро перерезать ножом стропы его парашюта. Но разделиться сразу на пять частей он не мог, и четверых бойцов бросило прямо на куски бетона и арматуры, мгновенно пронзивших их мягкие тела. Лужи крови и остывающие трупы, раскрытые глаза которых сохранили удивление, с которым они и ушли на Тот Свет.

Удивлялся и Сашка. Ведь на их месте должен был быть он, ищущий свою смерть. Но погибли те, кому жизнь еще много чего могла подарить, и не только лишь плохое и страшное.

Александр продолжал прыгать. Тысяча прыжков, за тысячу. В воздухе ему иногда казалось, что вот-вот прилетит какой-то волшебный ветер, и принесет его к Татьяне. Он пропитает ее своим целебным воздухом и внесет в нее былую силу, и будет счастье. Но ничего не свершалось.

За тысячу прыжков Сашка ни разу не получил даже травмы головы, которая по статистике давно была ему положена. Да и ноги он ушибал и растягивал редко. Хотя вокруг то и дело происходили несчастные случаи. То парашют у кого не раскроется, то стропы порвутся, а уж сколько народу приземлилось на деревья, в возле зданий и в других неподходящих и неровных местах! Кто-то даже и погибал, как один раз на полковых учениях, когда в воздухе перепутались стропы у двух десантников. Но никогда среди этих «кого-то» не было его.

И вот настал день, когда в русский язык вошло чужое слово «Афганистан», пока что связываемое лишь с чем-то необычайно диким и грязным, как и все, что заканчивалось на «-стан». Порыв страны к теплым морям уперся в непролазные горы, среди которых никогда не увидишь, кто свой, а кто — чужой, да и вообще человека разглядеть на их фоне трудно. Стремление империи вширь словно провалилось в глубокую яму без вылаза, и теперь билось там, впервые за всю свою историю почуяв несвободу и еще пока не понимая, куда же оно попало. С каждым днем война из стремительного броска делалась все более похожей на унылую и безразличную мясорубку, в которой уже не было и людей, а были лишь ножи да мясо.

Вроде бы десанту в такой войне делать нечего. Везде сплошные горы, ни одной ровной площадки, десантирование невозможно. Но десантников на ту войну отправляли в первую очередь, как незаменимых по выучке и мобильности. Только без верных друзей-парашютов, без надежд на молчаливый полет сквозь синие небеса.

Сашка первым написал рапорт на войну. Потом еще и еще. Командиры не хотели расставаться с лучшим из парашютистов, которого показывали всем незваным и званным гостям, генералам да инспекторам. Бумаги где-то бесследно исчезали, а Саша продолжал свои прыжки. Наконец, очередной рапорт все-таки был подписан, и он отправился в страну смерти.

Все прошло, как положено: транспортный самолет — аэродром Кабула. До части предстояло добираться на «Газике», этом безобидном автомобильчике русских проселков. «Везучий я человек! У меня на мины — чутье прямо, уже с сотню их объехал. Как услышу во рту вкус железа, сразу знаю — впереди мина. Сто грамм приму — и наверняка не ошибусь, а ведь наш брат тут — что сапер, ошибается по одному разу. Говорят: талант у тебя Гришка. Может, и талант, только где, кроме как тут, он сгодится?! Так что не бойтесь, довезу в целости и сохранности!», приговаривал шофер, бодро крутя баранку. «Козел» шустро промчался по неровным улочкам Кабула, набитым ишаками и чужими людишками, каждый из которых в любой миг мог обратиться врагом. Выехал на окраину, проехал еще десять метров, и…

Сознание потонуло в огненной вспышки, после которой наступили гробовая тишина и мрак, в котором еле-еле белело развоплощенное лицо Татьяны. Сколько так продолжалось — Александр не знал, он чуть-чуть пришел в себя, услышав знакомый вой турбин транспортного самолета. В этот миг он отметил, что война для него уже закончилась, и снова впал в забытье.

Так он оказался в родном Ленинграде, в госпитале. Там он узнал, что его автомобиль подорвался на мине, водитель погиб, а он получил контузию. И на Сашку вновь навалилось невыполнимое желание оказаться на месте шофера, но больше для него не было ни той дороги, ни автомобиля, ни Афганской войны, продлившейся в его жизни всего полтора часа, не считая полетов туда и обратно.

В госпиталь пришло известие, что Таня умерла. Об этом сказал ее старший брат, явившийся не смотря на мороз без шарфа и без шапки. Он же сообщил последнюю волю умершей — Александра не должно быть на ее похоронах. Его лицо почему-то хранило на себе виноватое выражение. Ясно, что добрался до Ленинграда он лишь для того, чтоб разыскать контуженного десантника, сообщить ему новость, и быстрее убраться восвояси. Так он и сделал, оставив Сашку раздумывать о судьбе Татьяны. «Видно, не вынесло ее тело тоски, которой терзалась душа, обратившаяся в горсть жгучих углей. Пропитанное болезнью тело перестало противиться смерти, и та втекла в него сразу со всех сторон». Вторым же известием стала скучная бумажка о переводе его по состоянию здоровья из родной десантной части в какое-то военно-научное учреждение, что притулилось на окраине его города.

Сашка молча стонал. Те дни были страшнее пыточной камеры, в которой подвешивают за ребра на дыбе и дробят тисками кости. Ведь из той камеры все же есть выход — смерть, а жизнь Сашки потеряла даже этот выход. В сплетении физической и душевной болей прошли его госпитальные дни. После них он вышел на северный воздух далеко не здоровым…

Огляделся по сторонам, и увидел, что родной город сделался как будто пустым, словно люди обратились в тени, а дома навсегда застыли зловещими пустыми глыбами. Он не понимал случившейся перемены, ведь прежде здесь все было таким живым, бегущим!

Но вскоре сообразил — в былые времена его жизнь была затянута вокруг блестящего золотого стержня, его мечты, а ныне наступило время уже ПОСЛЕ того, как этот стержень рассыпался серой пылью. Витки будущих лет бестолково крутились сами вокруг себя, и каждый последующий раздавливал предыдущий, чтоб самому потом обратиться в прах. Самое страшное, что Сашка более не чувствовал себя — собой в той полноте, как был прежде. Нынешний Александр — едва ли десятая часть Александра прошлых лет. Вернее, не так, арифметика тут не работает, и он уже — бесконечно малая часть прошлого Сашки, которой, на его беду, все же хватает, чтоб вместить вечно страждущую душу. Эта клеточка, эта молекула Санька — десантника будет еще долго торчать на Земле, только лишь для слез по Сашке-большому и по его несчастной возлюбленной…

Идти кроме родительской квартиры Александру было некуда. В нее он и отправился, благо родитель уже вышел на пенсию, и получил квартиру в самом городе. Родители встретили героя молча, и Сашка сказал отцу:

— Ты вон сколько народа спас, а я даже любовь свою спасти не сумел…

— Что поделаешь, сынок, в жизни можно сделать ровно столько, сколько она тебе позволит, а больше — никак. Все позволенное ею ты сделал… — ответил отец и протянул сыну стакан, наполненный до краев водкой.

В научном институте Сашка провалился в нелюбимый им с курсантских лет пробирочный мир, который в те годы он с трудом научился не уничтожать в мелкие осколки. Занимался институт вопросами химической защиты, а Александру досталось и вовсе странное направление — дезинсекция и дератизация, то бишь уничтожение насекомых и крыс в армии и на флоте.

Разумеется, никого уничтожать ему не пришлось. Вместо этого он все время копался с бумагами, а лейтенантов отправлял делать опыты. «Только в нашем институте можно сделаться полковником, имя в подчинении лишь тараканов да крыс. Так что цените», говорил он. Каждый год новые порции инструкций и предписаний начинали отсюда свой белокрылый полет в войска и на действующие флоты. Может, они и в самом деле приносили какую пользу, может делали один лишь вред, путая соответствующие службы, которые в противном случае работали бы по своему давнему и много раз проверенному опыту. А, скорее всего, они валялись бумажным грузом в углах каких-нибудь кабинетов, где бумаг и без них было видимо-невидимо. Никто их никогда не читал, у всех был свой опыт, тем более в таком древнем деле, как борьба с вечными вредителями человеческого рода.

Сашке было на это плевать. Его жизнь постепенно превратилась в серую массу, вроде той, что была в его раковине, куда он бросал негодные бумаги, когда заканчивалось место в корзинах.

Вокруг что-то происходило. Уже появлялись людишки, которые громко смеялись над тем, чем Сашка когда-то дорожил, как величайшим сокровищем. Кричали о ненужности войны в Афганистане, да и всех прошлых войн вообще, об убогости родных земель, которыми Саша прежде восхищался, ибо среди них теплилась звездочка его любви. Потом был распад страны, были какие-то новые войны, на которые Сашку никто не отправлял, а добровольно на них он и не думал идти.

В отличии от многих, он видел в происходящем продолжение собственной жизни, и ему казалось, что семя бурьяна трагедии, проросшей через всю страну, было изначально брошено в его душу, только о том никто не ведал. Знал об этом страшном колючем семечке лишь сам Сашка, и он сделал все что мог, чтоб искоренить его, но — не вышло. Ныне его совесть столь же чиста, сколь закономерен пузырь с бедами, разорвавшийся в русском небе.

Иногда Саша сам заходил в лабораторию, особенно он любил банки, предназначенные для тараканов, приготовленных к закланию во имя написания новой бумаги. Вот они носятся в банке, где у них — свой мир, ведь таракан, как и муравей — существо, наделенное коллективным разумом, которым оно что-то да понимает. Значит, чует ограниченность своего мира, то есть эти самые стеклянные стенки, и ведает, что над ним есть некто, от кого зависит его жизнь и смерть. Может, задумывается этот разум и о смысле их общей жизни, но не дойти ему до мысли, что смысл — в нескольких строках на документе, предписывающем как правильно убивать их далеких и незнакомых сородичей! Может, так же и с людьми? Может, тот, кого человек именует Богом, на подвластных ему людях отрабатывает новые способы расправы с какими-то еще параллельными, «дикими» людьми, ухитрившимися вырваться из-под его длани?

Мысль прервал один из лейтенантов, который вошел в кабинет. Был он большой льстец, и всегда искал способ понравиться начальству, открыть, что ему в данный момент нужно и хотя бы попытаться предоставить это. Сделал такую попытку он и сейчас, уловил ход мыслей начальника. Но все равно ответил невпопад:

— Да, я тоже об этом думаю. Вот мы для тараканов вроде бы — почти что боги, и можем себя такими представить. До тех пор, пока в одно мгновение не придавим тараканчика, и нечаянно не подумаем о том, что вот также, но обратно, оживить — мы не можем! Значит, не можем мы в отношении них всего, но можем только то, что нам позволено кем-то, кого мы не видим так же, как и они — нас!

— Почему ты думаешь, что они нас не видят? — ответил майор, но в душе огрызнулся. Сам того не ведая, лейтенант наступил ему на больное место, он напомнил ему про силу, которая что-то позволяет человеку, но не все.

— Мы для них слишком велики, их глазки, даже если бы они были вроде наших, не видели бы и сотой доли процента человеческих тел. Они очень быстро носятся, и мы для них — вроде медленных облаков, скорее даже не облаков, а чего-то наподобие живого неба. Если мы схватим тараканчика пальцами — ему покажется, что он попал в какую-то игру сил природы или своей судьбы, но он ни за что не догадается, что сила эта — разумная. Думаю, вот представить, что появится у них наука наподобие нашей. Родятся на свет тараканьи профессора и академики, которые посвятят свою жизнь исследованием нас, и возьмут даже на анализ нашу частичку. Например, отскоблят чешуйку кожи, что несомненно будет величайшим достижением их науки, для ее изучения они десяток институтов откроют, где будет много научных школ. Но ни одна из этих школ никогда не докажет, что мы — разумны! Может, и мы тоже все время прикасаемся к тому кто — над нами, и все не можем определить, что это — Он? Опыт быта здесь равен опыту самой высокой науки!...

— Вот, ты все х..ню несешь, а сам тему диссертации до сих пор не выбрал! Пришел сюда мозги всем е…ть, чтоб только в войсках не служить! Знаем мы таких сочков, не ты — первый, не ты и последний!

Понурив голову, лейтенант побрел прочь. Конечно, он не ведал, что раздавил своему начальнику целую дорожку из кровавых мозолей. Сейчас он отчаянно завидовал другому лейтенанту, который служил в этом же учреждении, но начальником которого был другой майор, страшный бабник и любитель истории. Расскажи ему интересный исторический факт, а потом, по мере повышения градуса поговори о бабах — лучшим другом станешь, которому многое простится.

После этого случая и Саша сделался молчаливее. Он запирался в своем кабинете и молча пил казенный спирт, слушал рок-музыку, которая в те годы зацвела пышным цветом. Особенно он любил группу «ДДТ», она особенно ладно накладывалась на унылое пьянство, в котором всегда пребывал бывший десантник. «Ни кола, двора, не денег…», «Я — птица без небес, я — каменное эхо, полузабытых мест печальная примета»… Или уж совсем про него, вернее — про былую любовь: «Я бросилась в небо за легкой синицей, теперь я на воле, я — белая птица!»

Вроде, душа раскрывается, как сундук, в котором катается шарик боли, сливается с песней, и становится легкой. Но слишком уж безысходными были те песни, будто в них роились демоны уныния. Путь оставался лишь один — еще глоток спирта, потом — сон прямо за рабочим столом, а потом — снова спирт да унылая песня. Домой идти было ни к чему — родители его, конечно, понимали, но жили они уже исключительно своей старостью, в которой, конечно, уже не сыскать никакого утешения. Так и ночевал он у себя за столом среди клубов табачного дыма, выходя из института лишь за пивом (когда спирт не шел) да за жалкой едой.

Сколько времени так прошло? По меркам былой жизни не прошло и года, но по календарям миновало уже двадцать лет. Казалось бы, за такое время спирт должен был расправиться с Сашкой, излохматить его печень, обратить в трухлявый пень мозг и остановить сердце. Но с ним случилось то, что часто бывает с покинутыми домами. Ветра, дождь и лихие люди изничтожают мебель, обращают в прах штукатурку с изящной лепниной, не щадя ни цветов ни ангелов. Но, дойдя до какой-то точки в своем изничтожении, дом вдруг перестает рушиться дальше оставаясь все таким же безжизненным и холодным, пугая прохожих и становясь обиталищем для бесплотных призраков. В такой же дом, только живой, и обратился Саша, и призрак Татьяны беззаботно летал по нему и сквозь него, являясь перед безжизненными глазами-окнами во снах и в спиртовой дремоте.

Иногда Сашка все же выходил в коридор, и встречал своих подчиненных. Когда-то лейтенанты шли в институт, чтоб приносить Родине пользу своими знаниями, так, по крайней мере, говорили старики. В те годы ученых было мало, и каждый из них был истинным мастером, поворачивающим и переворачивающим самую жизнь страны. Сашка завидовал ученым тех времен, мысли которых тут же отливались в материю, которые не писали кипы бумажек, а создавали точные проекты, предназначенные для быстрого наполнения плотью. Но в них, по правде сказать, он не верил, на его памяти были люди, приходившие сюда за кандидатской диссертацией. Оно было понятно. В те времена «кандидат наук» означало то же, что в гораздо более давние — барон. А «доктор наук» тянул, пожалуй, и на князя.

Но ныне… Что за смешное слово «доктор наук», вроде докторской колбасы! Про кандидата уж и речи нет. Теперь тут служили офицеры, имевшие неплохие работы где-то на стороне. В институт же они ходили ради будущих положенных квартир, пенсий да небольшой, но бесхлопотной надбавке к своим доходам, именуемой денежным довольствием. Когда они появлялись на службе их, конечно, впрягали на какое-то время в работу — очередной раз переписывать желтые, покрытые пылью страницы, которые когда-то были бодро отпечатаны веселыми машинистками. Учреждение работало в пустоту. Армия и флот таяли, подобно грозному ледяному кремлю в теплый апрельский день, не получая и слабых ударов извне. Некого теперь было защищать от химического оружия, а уж тем более — от тараканов, которые никогда не бегают там, где нет больше людей. Не было уже в стране и некогда могучих научных центров, их сложнейшие лаборатории обратились в свалки металлолома.

Но этот институт все же жил, и причина такой живучести стала притчей во языцех. Говорили про модную операцию под названием «отмывание денег» и о многом подобном, бесполезном для людей и никак не воскрешающем мертвое войско. Саше, его начальникам и подчиненным было на все наплевать, ибо истлевшая жизнь вот-вот должна была провалиться в яму, именуемую пенсией. Яма военной пенсии хоть и не золотая, но все же железобетонная, в отличии от земляной дыры пенсии обычной.

Тем временем среди подчиненных Александра появился лейтенант, которого он возненавидел самой лютой своей ненавистью. Дело в том, что Слава (так звали лейтенанта) довольствовался своей зарплатой, и каждый день являлся на службу. Но все служебное время он сидел за компьютером и о чем-то писал. Из написанного он не делал тайны — Слава писал о переустройстве общества и русской жизни, о возврате к истокам и слиянии их с днем завтрашним. Об этом он говорил с каждым, кого встречал, но все были с головой погружены в свои думы, и слышали его голос как сквозь водную толщу.

Наверное, его планы были шире, чем принял в себя Александр. Но смотрелся он как одинокий воин посреди чистого поля. Иногда ему казалось, что современники (включая и самого Сашу) смотрят на Славку, как запертые в банку тараканы на человека, значение которого они не поймут никогда. Меж тем опыты вовсе прекратились, но застекленные тараканы продолжали жить своей жизнью, у которой вроде бы истек весь смысл. Одно непонимание глядело на другое, лаборатория всегда была наполнена зловещей тишиной, входить в которую было жутко. Потому никто и не входил, и тараканы обрели, наконец, голодную свободу, разбежавшись из банок с истлевшими марлевыми крышками.

«Как можно мыслить о смене того, что снаружи, если жизнь не всегда позволяет изменить то, что внутри? Все мои силы за эту жизнь не смогли изменить малого, так отчего он думает, что своими письменами он когда-нибудь изменит большое? Видно, я всегда был далеко от той точки, надавив на которую можно разом все поменять, мой путь был не путем десантника, но путем простого пехотинца, оттого и завершился он — поражением! Но он к этой точке — не ближе моего, и все равно жаждет переть напролом, хотя отлично знает, что никто и никогда не бросит его в нужное время к нужному месту», презрительно раздумывал Александр в адрес Славки, воскрешая в своей памяти слова давно умершего полковника о тактике десанта.

Свое презрение к подчиненному он выражал всеми способами, какие ему были доступны. Заваливал его массой бесполезной работы и устанавливал сжатые сроки, а такой работы в умирающем НИИ можно было подыскать целую бесконечность. Он разделывался с этими заданиями и успевал-таки писать свое. Разговаривал со Славой начальник лишь почти одним матом, стараясь предать своему лицу самое презрительное выражение из всех, которые могли на него лечь.

Иногда, впрочем, Александр подумывал, что, быть может, перед верной смертью этого учреждения оно выдаст на свет что-то живое, чем будут труды Святослава. Последний день погибшего НИИ сделается не жалким, а красиво-трагическим, из мертвого тела выпорхнет на свободу белая птица новой идеи, новой жизни… Но нет, не хотел в это верить Сашка, ибо знал, что из его тела, когда оно доползет до своей последней смерти, уже ничего не выпорхнет.

Иногда Сашке казалось, что он просто завидует своему подчиненному. У того была семья, были дети, и с этой стороны все шло как-то правильно, обычно, без страшных трагедий и больших жертв. В то время как его огромная любовь унеслась сквозь врата смерти, и вся его жизнь так и не спасла ее. Тут он чуял какую-то уже неземную несправедливость, которая жгла его грудь при всяком взгляде на Славку. Но не кого было вопросить о высшей правде, и поэтому тянуло установить ее своими силами, то есть — медленной и законной расправой над ним...

Единственное, что мешало сживанию со света подчиненного — это пьянство, которое сделалось таким же неотделимым от Александра, как черный ворон от старого бранного поля. Сквозь пьяный туман он и узнал о близком закрытии института, сделавшегося уже вопиюще-лишним. Но до пенсии всего год остался, как-то перекантоваться можно…

Народ стал потихоньку исчезать. Все меньше и меньше офицеров растаявшего войска каждый день ступали на институтскую землю. Куда-то пропадало оборудование — старое и для науки давно бесполезное, но содержащее еще в себе драгоценные граммы меди, алюминия и даже серебра. Под конец в неизвестном направлении удрал даже караульный пес Мухтар. Еще теплые здания уже виделись воображению холодными, с выбитыми стеклами и обвалившимися крышами. Один из остовов былой цивилизации, подобный Великим пирамидам в арабском Египте…

Вот и настал последний день. Искать место в армии, а тем более в науке Славке и таким, как он, было невозможно, ибо не осталось больше в государстве ни того, ни другого. Потому предстояло менять всю жизнь, и надвигающийся год он сравнивал с символической смертью и будущим рождением в новом теле. Александру сравнивать было не с чем, ибо он совершал шаг отнюдь не к символической, а уже к самой истинной смерти. Лишившись работы и оказавшись на пенсии, он переносился в пустую квартиру, в которой уже не было ни отца, ни матери — в последние пять лет их прибрала смерть. Пустая квартира сделается для него гробом, ведь в ней не будет человечьих голосов, и Сашке останется лишь бесконечно беседовать с собственным призраком. А потом он и в самом деле умрет, и никто о том не узнает до тех пор, пока соседские квартиры не накроет волной трупного смрада…

Они пили спирт. Сашка был в тот последний день добрым, ведь никто не хочет, чтобы от образа, который навсегда отпечатался в памяти другого, всегда веяло лихом. Славка поднял стакан «За то, чтобы режим влез в войну и, не имея армии, потерпел сокрушительное поражение». Александр с ним чокнулся, хотя ему и было наплевать и на войну и на режим. Хуже, чем прожитая жизнь, с ним не расправился бы ни враг, ни режим…

Потом они зачем-то вышли в институтский дворик, где природа уже начала брать верх над следами рук человечьих, и сквозь треснутый асфальт уже пробивалась пока еще робкая травка. Кое-где примостились и маленькие одуванчики. Сам не зная для чего, Александр сорвал один из них. Славка тем временем сделал неловкий шаг, и из его кармана вывалился бумажник.

— Бумажник упал! — крикнул начальник, который уже перестал быть начальником.

— Он все равно пустой, — ответил Слава, но все-таки его поднял и открыл, чтоб еще раз убедится в его пустоте.

И тут прямо на асфальт выпала фотокарточка, сразу же бросившаяся в глаза Александра. Сомнений быть не могло, то была… Таня. Он протер глаза, но наваждение не исчезло, Татьяна смотрела на него тем же взглядом, что и в давние, но не забытые времена. Правда, была она чуть постарше…

Такого, конечно, быть не могло. Во-первых, не могло у Славки оказаться Ее фотографии, а во-вторых, не могла она быть старше чем в тот год, когда умерла!

— Кто это? — спросил Саша, когда руки бывшего капитана (до этого звания он все же дослужился) прятали фото в карман.

— Моя мама. А что?

— Ее… Она — Татьяна?! — крикнул Александр, чем вспугнул стайку ворон, прилетевших в умирающий городок на разведку.

— Да… Татьяна…

— Но она же… У нее же позвоночник был сломан, и она умерла…

— Откуда Вы знаете? — побледнев спросил Славка, — Ну да, моя мама тяжело болела еще до моего рождения. Но потом выздоровела, вышла замуж за моего отца. Но тот прожил недолго — работал в Стругах на железной дороге и попал под поезд. Притом как-то странно, машинист потом говорил, что он между путей лежал без движений, что-то с ним еще раньше приключилось, но что — никто не знает!

— Она… Она тебе ничего не говорила, что у нее был… Любимый, — выдыхал из себя Александр, и Слава дивился столь странным словам от человека, которого он сам еще недавно считал чем-то вроде пустой изнутри куклы.

— Да, она рассказывала, что кому-то сказала, что умерла, когда еще болела. Чтоб он напрасно не мучился, чтоб свою жизнь складывал. Надежд-то, говорит, никаких не было. Но после стряслось чудо, ей стало делаться все лучше и лучше, как будто река силы с небес хлынула. Так и встала на ноги, а потом вышла замуж, потом — в Петербург перебралась и меня родила.

«Почему она меня не искала? Наверное, ждала от встречи новую беду… Или боялась принести беду мне? Она же, наверное, предполагала, что встреча с ней кого угодно всегда обернется трагедией…», предполагал Александр. Сейчас у него было чувство, словно он помолодел на все прожитые с тех времен годы, и к нему неожиданно вернулась прежняя ясность сознания. «Прийти к ней! Прогонит — так прогонит, нет — так нет», решил он.

Сашка поднес одуванчик ко рту и что было сил дунул. От цветка разлетались пушинки. Летний снег. Послушные пропитанному цветочными запахами ветру, они неслись ввысь, и как будто растворялись в бездонной небесной чаше. Саша закрыл глаза и представил, как пушинки поднимутся на облака и сольются с их белизной, и будут там жить, такие же невесомые. Быть может, они всегда будут носиться так под небесами, пока они отделены от Земли. А, может, когда-нибудь подвернувшийся теплый ветерок возьмет, да и отнесет их в какую-то загадочную, пропитанную солнечными лучами страну, где вместо воздуха — чистое счастье?!

Товарищ Хальген

2010 год