из призрачных ветров,

из горечи тумана,

она не соткана лазоревыми нитями, не свита,

ей тени не поют зари,

дни говорят "почти умри",

а ночи шепчут "не проснись",

душа ее на восемь снов

разбита в пыль

и ввысь она бы рада, но осколки,

на парапеты набережных луж

просыпала распутница весна,

крыла стеклянных оба,

как заклинания

восьми дроблёных душ:

"до гроба

отныне в небо только глядя,

летать теперь не сможет никогда,

и всем летучим блЯдям

завидовать она обречена"

до измучений,

роняя падалицы слез

на жадных вЕтров языки,

и слухи запахов видений

на лютых вторников следы,

и все мелодии среды

теперь печальны для нее,

увы и ах, и крепко

зашиты крови ручейки в руках,

не разорвать, не выгрызть, не добраться, детка,

в них днем разгуливает без надзора страх,

с ментола вспышкой на прокусаных губах, а ночью

в швах, бинтах и лабиринтах,

приходит, приволакивая стылый ужас, старость,

и пляшет в паутине из волос страдалец полумесяц,

о ножницы его шестнадцать лет

ты обрезала косы гнева, оставалось

немногое из красных "да" и черных "нет",

он парикмахер здешний — беспределец

и подлец,

ему ты можешь отдаваться смело

на руинах тела

час и день и месяц,

наконец

на этот раз свидание закончится к утру,

спроси его взапой " как больно и не больно и насколько я умру?"

и он ответит " солнце мое, Ева,

я отнимаю жизнь как и дарю — умело,

и ты с улыбкою уснешь,

использованной, но святой,

за две недели к сентябрю

на выходной"

не врешь?

"не вру"

по прежнему

таков здесь будет мир,

который мы не выбирали,

из причуд,

вчера, всегда и после и когда

формальдегидом нас зальют,

мы выйдем через остановку сердца

и не спросим,

как нам вернуться

в полудохлых листьев осень,

на выдохе

нам новые тела вернут