Марайка любила красивые вещи. Мы часто выбирали их вместе, вернее, она выбирала, а я молча любовался ею, пока она крутилась перед зеркалами, оглядывая себя со всех сторон и примеряя то одно, то другое. Ей все шло. Любое, даже самое мудреное платье, она укрощала одним щелчком пальцев, точно амазонка норовистую лошадь.

До сих пор в шкафах висят ее шляпки, плащи, юбочки из мягкой замши и длинные разноцветные шарфики, увядшие, как сорванные цветы, осиротевшее. Не квартира, а музей.

Я наблюдал, как моя пятилетняя дочь одевает куклу и корчился от боли. «Поосторожнее, сломаешь!» — хотелось крикнуть мне, когда неловкие пальчики ребенка выкручивали хрупкие кукольные руки, пытаясь пропихнуть их в тесные рукава.

И вдруг — я даже не успел заметить, как фарфоровая модница выскользнула из рук Клары. С глухим, чавкающим звуком, с каким обычно раскалывается арбуз (или чья-то голова?), у куклы откололась рука. Идиот, почему я не положил в детской ковровое покрытие? Я закатил дочери оплеуху, упал на пол рядом с разбитой игрушкой и расплакался.

Все началось прошлой зимой. Для нас с Марайкой еще продолжался растянувшийся на пять с половиной лет медовый месяц, когда в местной газете появились две странные заметки. Пропал трехлетний мальчик, в деревне, где-то под Гамбургом. Родители вошли утром в спальню — а его нет. Окно закрыто, входная дверь заперта. Не украдена ни одна вещь, ноутбук и видеоцентр на месте, пятидесятиевровая купюра лежит на буфете нетронутая. А ребенка нет. Вместо него на подушке свернулся калачиком мягкий крокодильчик, совсем как живой, с темной полоской на спинке и с глазами-пуговками.

А вскоре из коляски исчез грудной ребенок. Мать отвлеклась всего на одну минутку, а может быть, и вовсе не отвлекалась... Вот только привезла домой с прогулки не четырехмесячного сына, а большого плюшевого зайца с разноцветными ушами.

Мало ли кто может похитить ребенка. Сексуальные маньяки, торговцы донорскими органами, производители порнографических фильмов. Но сообщений в газетах становилось все больше, они уже не ютились на задворках, рядом с гороскопами и кулинарными рецептами, а вопили с первых полос. Десятки, сотни пропавших детей. И всегда на их месте, словно в насмешку, оставались игрушки. Самые разные: пластмассовые или резиновые, разборные, механические, заводные, начиненные глупыми попугайскими фразами или музыкой. Некоторые даже танцевали. Улицы наполнились обезумевшими родителями, которые бродили, точно слепые, исступленно укачивая на руках плюшевых тигров и обезьянок.

«Эпидемия! — в панике кричали ученые. — Неизвестная болезнь! Инопланетяне! Пространственно-временные аномалии!»

« Исламские террористы!» — вторили им политики.

«Не эпидемия, а страшный суд, — возражали сектанты. — Апокалипсис! Человечество погрязло в грехах и его лишили будущего!»

«Это что же за гамельнский крысолов, — разглагольствовали досужие литераторы, — притаился там, за поворотом, со своей коварной дудочкой и выманивает из теплых постелек ни о чем не подозревающих малышей? Куда он их уводит — доверчивые, заблудившиеся в нашем жестоком мире души?»

«Покайтесь, пока не поздно», — угрюмо предупреждали представители всех религиозных конфессий.

«Кому-то там наверху надоели наши глупые игры, — мудро рассуждали приверженцы Нью Эйдж. — Пора людям Земли познать настоящую реальность.»

Потом начали исчезать и взрослые тоже. Мой начальник стал тряпичным клоуном, а его секретарша заводной крысой. Политики уже не разглагольствовали, а бились в истерике и грозились третьей мировой войной. Но все знали, что войны больше не будет, так же как и террористических актов, потому что правительства превратились в наборы расписных матрешек, бомбы в хлопушки с разноцветными конфетти, а армии — в коробки с оловянными солдатиками.

А мою любимую вдруг словно подменили. Она сделалась апатичной, вялой. Укладывая спать Клару, сама часто засыпала прямо на паркете у детской кроватки. Потом внезапно раздражалась, зло и обиженно плакала, упрекая меня: «Хендрик, я устала. Такая пустота вокруг. Ты совсем обо мне не думаешь, как я одна кручусь с ребенком, чем живу. Я тебе больше не интересна, ты даже поговорить со мной нормально не хочешь». «Ты превратил меня в куклу, Хендрик, — рыдала она, — в свою куклу. Откупаешься цветами и подарками, наряжаешь. Спишь со мной, ешь мои обеды, хвастаешься мной перед друзьями, а меня — МЕНЯ — не видишь».

В ней как будто сломалась невидимая пружинка. «У вашей жены депрессия, ничего страшного, это лечится», — успокаивали врачи. Ее загорелое тело становилось все прозрачнее, словно наполняясь изнутри неживым, тускло-молочным светом. И вот однажды, проснувшись ночью, я не услышал ее дыхания. Лежал несколько минут в страшной тишине, потом протянул руку, принялся ощупывать кровать... А она, моя Марайка, мертвая, фарфоровая...

Всхлипывания дочери становились все отчаяннее, и я догадывался, что плачет она не из-за пощечины. «Я разбила маму, — захлебываясь слезами, повторяла Клара. — Разбила маму!»

Стоп. Я глубоко вдохнул, потом выдохнул. «Не смей обращаться с другими, как со своими игрушками, — медленно и отчетливо проговорил я про себя. — Они — не игрушки. Они — люди».

Встал с пола и подошел к ребенку. Взял малышку на руки, бережно усадил на край кроватки и посмотрел в глаза.

«Прости, пожалуйста, я не должен был так делать. Не плачь... Мы ее склеим, сейчас пойдем в магазин, купим хороший клей и приклеим ей ручку».

«Папа, ей больно?»

«Нет, — ответил я честно. — Ей не больно. Она даже ничего не почувствовала. Нам с тобой, зайчонок, гораздо больнее».

Зайчонок, я сказал?! О, Господи, надо следить за словами!

Конечно, мы склеим Марайку. Это живого человека нельзя склеить, а куклу можно. И все будет хорошо. Если бы еще не эти навязчивые мысли, не холодный пот по утрам, не жуткий, оглушающий страх на грани сна и пробуждения, не ночные кошмары. Мне все время снится, что по моим венам струится расплавленный каучук, капля за каплей вытесняя настоящую кровь. Кто следующий, я или Клара?

Мы ничего не можем сделать. Пожалуй, будем просто жить и стараться понимать друг друга. Мы — двое людей посреди игрушечного города. Будем гулять, общаться, вместе читать сказки, пить чай по вечерам на нашей маленькой уютной кухне, горький, с листом смородины и душистыми цветочками зверобоя. Побольше разговаривать, разумно и спокойно, как отец с дочерью, как человек с человеком. И, возможно, тогда нас с Кларой минует наш личный Апокалипсис.

© Copyright: Джон Маверик, 2010