— Кто хоть из предков-то?!

— Того предка, быть может, и не было. Может, я сам его придумал, и, глядя на фотокарточку Аушвица, его судьбу вообразил. Какая разница! Все одно доказательств никто не спросит! А если спросят, что я им должен буду показать? Мешочек с пеплом?! Или баночку со своими слезами по нему?!

— Ты особенно не горячись… — ответила чисто русская девушка по имени Лена, — Ответь лучше, что же тебе тогда мешает сделать это прямо сейчас?!

— Я туда не просто так собираюсь. Мне хочется в Германию потому, что там умеют ценить людей, ценить таланты! Но чтобы меня там оценили, надо иметь что-то, что там оценят! И я сейчас делаю то, что будут ценить! Я тружусь над решением одной важной проблемы, связанной со своей профессией, с программированием. Делаю принципиально новую противовирусную и противовзломную программу. Представляешь, когда я ее создам, сколько новых вирусов, против которых бессильна старая защита, можно будет запустить в сеть?! В конце концов получится, что моя программа станет единственной!

— Заманчиво… — сказала Лена, — Только ты уверен, что у тебя это выйдет?!

— Сомневаешься?! — вскипел Саша, и из его рта вылетел маленький плевочек, который едва не попал на Елену.

Этот разговор был окончанием признания в любви, которое Саша сделал Елене. В результате признание получилось немного странным. Елена задумалась.

— Выходит, если я выйду за тебя замуж, то сделаюсь Еленой Городецкой? А в Германии стану фрау Городецкой?! Откуда у тебя такая фамилия?

— Моя прабабушка в 18 году служила в ЧК, — с некоторой живостью сказал Саша, и его грустные глаза неожиданно развеселились от какой-то сокрытой гордости, — По ее приказу в Черном Море был утоплен некий офицер Петр Городецкий. Наверное, дворянин. Прабабушка, вероятно, всю жизнь мечтала сделаться дворянкой, и ее угнетала мысль, что она никогда ею не станет. Даже русская крепостная девка теоретически могла ею стать, не она, так дети ее, а мои предки были лишены и такой надежды. Но времена изменились, и она оказалась в ЧК, и смогла породниться со знатным, убив его, ведь нет более близких людей, чем палач и его жертва, это даже кто-то из великих сказал… Но родила она мою бабушку не от него, а от какого-то солдатика из охраны. Солдатик тот после на фронт ушел, причем сам, добровольно, и они больше никогда не виделись. Прабабку мою в 37 арестовали, и больше ее никто никогда не видел. А фамилия и ее история живут до сих пор!

— Выходит, твоя фамилия — чужая?!

— Должно же было от человека что-то остаться? Он с камнем на шее ко дну пошел, а фамилия его осталась в воздухе. К кому же ей прицепиться было, как не к самому близкому человеку на тот миг — родному палачу! И я в самом деле потомок того Городецкого, только не по рождению, а по смерти, что, наверное, еще и крепче. Родителей, конечно, никто не выбирает, но ведь и палачей тоже не выбирают, они сами выбираются!

Они помолчали. Паузу нарушил сам Саша:

— Ну, так как, идешь за меня или нет?! Все-таки такого жениха не каждый день найдешь! Подумай хотя бы о том, что я подарю тебе Германию, страну, где тебя оценят. Или ты сама себя не ценишь?! Ведь ты — специалист по баварским диалектам, а живешь от простых уроков, как, например, со мной! Неужели ты о таком мечтала, когда в Университет шла?!

— О чем ты спрашиваешь?! Конечно, я согласна, сто раз согласна! Но ведь наш брак должен быть записан в Германии, чтоб дети сразу стали ее гражданами? Так ведь? — сказала Лена.

— Да, — ответил Саша, — Потому придется нам подождать тех времен, когда мы будем там. Но это, поверь, недолго. Еще чуть-чуть поработаю, и все будет сделано! А ты уже можешь, как говорят, собирать чемоданы и глядя в окошко вместо заплеванной соседней стенки видеть величественный Мюнхен…

Последующие дни Саша корпел над работой. Он чувствовал, что появление перед глазами волшебного мира, в котором сбываются все надежды, зависит от появления к нему ключа, который лежит где-то между его извилинами. Но, как он не шарил в полумраке своего мозга, отыскать его он так и не мог. Едва он забирался в нужный закуток своих мыслей, как желанный ключик куда-то укатывался, и до ушей Городецкого доносился легонький звон. Сначала такая игра в кошки-мышки с собственным мозгом даже увлекала Сашу, но с каждым часов она противела ему все больше и больше. Вскоре он его руки уже лазали по голове, желая снять черепную коробку и залезть в ее нутро, чтобы там напрямую найти искомое. Но если бы даже они это и сделали без вреда для Сашиного здоровья, все одно, разумеется, не нащупали бы там ничего кроме склизкой субстанции, именуемой головным мозгом.

«Помог бы кто-нибудь! Мне бы хотя бы идейку подать, столкнуть с этой проклятой мертвой точки, а дальше я уже сам», иногда раздумывал Саша. Но эта надежда, разумеется, была пустой. Ведь всякий помощник автоматически сделается конкурентом, и тогда встанет вопрос, кто же окажется под теплым небом Германии с пахучим лавровом венком на шее? Саша, или тот, кто ему поможет? Нет, уж лучше сам Сашка будет биться над вопросом месяц, два, если потребуется — то и год, чтобы потом в надлежащей упаковке отправиться в те края, о которых он мечтает.

«Во мне течет кровь того народа, который, вроде как, богоизбранный. Неужели Бог вложит эту мысль в кого-то другого, но не в меня…», раздумывал Саша, ощущая в себе ту самую мысль, которую Бог уже вроде вложил, но только он сам не может никак ее достать. Ощущение было такое, будто где-то внутри все время ползал муравей, достать которого никак не удается. Потому Городецкий сделался раздражительный, и даже на звонки Леночки отвечал «Дорогая, подожди еще немножко, скоро все будет! Не торопи события!»

Саша вновь впивался в свою работу, и скоро он понял, что сделался подобен беззубой собаке, впивающейся в кость, разгрызть которую ей не суждено никогда в жизни. Точкой в этой мысли стал звонок Лены, от которого Александр Городецкий даже вздрогнул.

— Привет. Я знаю человека, который может тебе помочь! — сказала она, даже не посылая в трубку ненужных вопросов.

— Помочь… Ты считаешь, мне надо помогать… — уныло процедил Саша, но Елена как будто чувствовала все завихрения его мыслей.

— Человеку, который тебе поможет, ничего от тебя не надо, ни сейчас, ни потом! И никаким конкурентом он тебе не будет, выбрось это из головы! Ведь он — мой родной отец!

— Отец… Какой отец?! — не понял Саша, — Ты хочешь сказать, отчим?!

— Нет, отец! — твердо сказала Лена.

— А, тот, что живет в какой-то деревеньке вроде Верхних Пупков?! Чем же он мне поможет, он, поди, и компьютера-то не видел!.. Ладно, Леночка, ты извини, но мне сейчас не до шуток!

— Я и не шучу. Да, есть человек, который тебе поможет, и он — мой родной отец, Олег Павлович. Да, он не очень знаком с компьютером, но он тебе поможет, и ничего у тебя не попросит, можешь этого не бояться! — твердо сказала Лена.

— Я… Я не боюсь… Чего же тут бояться… — Неуверенными многоточиями ответил Городецкий.

— Встречаемся завтра и едем к нему. Зачем откладывать?! — тоном, не терпящим возражения, произнесла Елена.

— Поедем. Зачем откладывать?.. — неуверенно повторил Саша.

Русская электричка, заполненная бабками и возами рассады, которые больше них самих, лежащими на скамейках пьяными людьми и пустыми бутылками под ними. С неизменной смесью запахов перегара, мочи и блевотины. Саше нравилась эта поездка. В ощущении того, что он находится в нутре этой чудо-машины если не в последний, то уж всяко в предпоследний раз (если считать дорогу обратно) Саша находил для себя какое-то особенно тонкое удовольствие. Вот и привычное шипение воздуха, гораздо большее, чем требуется для того, чтоб разомкнуть две легонькие створки. И вот перед глазами уже громоздится нечто серо-деревянное, пошатнувшееся и покосившееся, пахнущее навозом и гнилым деревом. Одним словом, северо-западная деревня.

Вместе с Леной они проходили между похожих на призраки жилищ. Саше временами казалось, что деревушка и в самом деле призрак, ведь скоро такие места исчезнут из его глаз, и никогда уже перед ними не появятся, даже во снах. Но в то же время он хорошо помнил, что получить счастливый билет в тот мир он может только лишь из нутра этого деревянного призрака, а потому до поры до времени надо хотя бы внешне относиться к нему хорошо, даже уважительно…

Наконец, они постучали в одну из избушек, которая видимо когда-то была покрашена в зеленый цвет. Из нее вышел седой, небритый человек, который при виде Лены радостно улыбнулся:

— А, Леночка, привет! А это кто? Будущий мой зятек?! Рад познакомиться! Жаль, что вы так далеко, на неметчине жить будете, и ко мне не заедете, когда досуг будет! Ведь у меня тут такой воздух, такая картошечка растет, просто чудо!

«Зятек» поморщился, что не ускользнуло от внимания «тестя».

— Так какая, ты говоришь, задачка?! Страсть как люблю задачки решать, былые годки сразу вспоминаю! Давай ее сюда, — перешел он к делу, сладострастно потирая руки.

Саша неуверенно раскрыл портфель и извлек оттуда пачку распечатанных листов.

— Спасибо! На славу угостил старика! — без всякой иронии сказал отец Лены, и даже облизнулся, — Только вы меня подождите, такие дела я люблю в одиночестве делать. А после погуторим, — запросто сказал он.

Местный мудрец открыл скрипучую дверцу, которая, надо полагать, вела в его рабочий кабинет. Из-за нее пахнуло деревянной сыростью. Сашка успел разглядеть обстановку помещения. Там скрывался старенький письменный стол и потрескавшееся кожаное кресло. Никакого компьютера, как и полагал Саша, не было и в помине.

— Если вы так шутите, то скажи прямо. Я не обижусь, — сквозь зубы сказал он Елене, — Понятно, надо отца проведать, только зачем такой предлог было выдумывать?

— Помилуй, какие тут шутки?! — ответила она и тихонько усмехнулась.

Саша смотрел по сторонам, мысленно прикрепляя ко всему, что он видел табличку «В последний раз». А Лена тем временем ходила между серых грядок и внимательно рассматривала растущие там цветы. По ее лицу чувствовалось, что она вспоминает что-то хорошее, донесшееся до сегодняшнего дня из самого ее детства. Лучезарная улыбка не сходила с ее губ.

Саше пришлось подождать. Правда, гораздо меньше, чем он полагал. Скрипучая, едва что не рассыпающаяся дверь отворилась, и в ее проеме показался мудрец, держащий в руках все ту же пачку листов. «Это ведь мои листки, он их мне просто возвращает. Интересно, что скажет», подумал Саша.

— С бумагой у меня плоховато. Поэтому на обратной стороне писал. У меня почерк хороший, все-таки целую жизнь учительствую, никто не жаловался, — сказал отец Елены, протягивая бумагу, — Тут все понятно я написал, разберешься!

У Саши все равно не прекращалось ощущение шутки над ним. Ведь времени, которое прошло, едва ли хватило бы на то, чтобы исписать эти листы какой-нибудь дурью, а не то, чтобы решить такую невообразимую задачу. Проверять же написанное было как-то неловко, тем более, что автор сказал «все понятно, разберешься». Александр успел-таки быстро глянуть на парочку страниц, и тут же глубоко вздохнул от удивления — там было написано именно то, что ему требовалось! С какой стороны не посмотришь, откуда не глянешь, все одно эти цифры и слова будут теми самыми, которые он искал!

— Да… — растерянно проговорил Саша.

— Чему дивишься? — усмехнулся дед Олег, — Я, бывало, и не такое решал! Сейчас задачки просто помельчали, но тут уж ничего не сделать. Само времечко стало мелким-мелким, что не разглядеть его теперь…

Леночка тем временем уже хлопотала на маленькой кухоньке.

— Идите пить чай! — крикнула она в окошко, и только тут Саша спохватился, что не привез для своего спасителя и будущего тестя даже маленького тортика.

Смущенно улыбнувшись, он пошел на кухню. Тортик, конечно, уже возвышался на столе, и не маленький, а целый большой торт. Там же стояли ваза с фруктами и бутылка коньяка.

— Вот она какая, судьба, — сказал Саша, подняв рюмку, — Не повезло Вам родиться здесь, и все, ничего не поделать. Вы ведь такой талант, Вы — гений, а за всю жизнь Вас так никто нигде и не признал… И все оттого, что в этой похабной деревушке родились, в которой только собаки да вороны, нет здесь ни институтов, ни академий. Родись Вы в городе, уже бы академиком, наверное, стали бы. Потому выпьем за хорошую, добрую судьбу!

Олег Павлович запрокинул рюмку, после чего хитро улыбнулся:

— Я ведь вовсе и не здесь родился, а как раз там, где очень много институтов и всяких разных академиев!

Городецкий пожал плечами. Ему надо было что-то сказать, и он, конечно, не растерялся:

— Значит, стряслась какая-то беда, которая Вас сюда загнала. Опять-таки — судьба…

— Да, стряслась беда в свое время, — ответил дед Олег, — Но зла у меня к ней нет, значит, она — не злая. Известность у меня опять-таки есть, меня здесь все знают, да и не только здесь. Главное же, что я люблю эту самую лучшую землю, в которой красивее всего поют соловьи ночью, а жаворонки — утром, где в августе можно отряхнуть от росы веточку лесной малины и полакомиться красными ягодками, а осенью опьянеть от запаха палых листьев сильнее, чем вот от этого напитка! Я не родился в ней, но она сделалась мне приемной матерью, а мать родную я уже давно позабыл…

Городецкий ничего не говорил, он только лишь посылал в сторону невесты и ее отца долгие вопросительные взгляды. Олег Павлович неспешно раскурил трубку. Чувствовалось, что он готовится к какому-то длинному интересному рассказу, и ни Саша, ни его невеста, не осмеливались отвлекать этого деревенского жителя.

— Впервые своей босой ногой я ступил на эту землицу давным-давно. С тех пор я помню слова своей мамы, которая сказала, что повезут они меня в чудесное место. Вернее, слова эти потом и сделались мне — как мама, ведь саму маму я могу представить только в виде фотографии, не живую и неподвижную… Той самой фотографии, что всего за полверсты отсюда висит на могилке. Есть в деревнях такой обычай — хоронить мертвых почти там же, где живут и живые. Земля-то ведь одна, никак ее не поделишь между теми, кто на ней и теми, кто уже под ней!..

Лена тоже внимательно слушала своего отца. Видимо, прежде он никогда еще не рассказывал всей этой истории от начала до самого конца.

Выплыл яркий солнечный день. Солнышко играет с полевыми цветочками, купается в волнах реки, лазает по деревьям. Один из лучиков прыгает на черный паровозный котел и скачет на нем, перепрыгивая то на зеленые вагончики, то на паровозную будку, то играется где-то внизу с колесами.

Паровозный дым и пар мешаются с ароматом множества цветов, и паровозик не выдерживает. Он останавливается, как будто для того, чтобы и самому вдохнуть медового запаха, а заодно еще и выпустить своих притомившихся пассажиров.

Высыпавшие на перрон пассажиры принялись нюхать низко наклонившиеся ветки липы, которая выросла прямо на крохотной станции. Маленький Олег с радостными криками мчался по полю, падал на него, поднимая вокруг себя целые облака из потревоженных цветков одуванчиков. Каждая его частичка чуяла начало новой жизни, которая так напоена солнышком, струящимся сверху, да ароматом свежей земли, тянущимся снизу.

Избушка встретила их каким-то старинным, почти сказочным запахом, из которого в воображении Олега уже пробивались Баба Яга, Кощей Бессмертный, леший, домовой, водяной… Да, он не сомневался, что попал в сказку, и чудо это совершила не какая-то волшебная палочка, а самый обыкновенный черный паровоз. Хотя разве кто-нибудь умеет различать волшебные и неволшебные предметы? Для кого-то они — все волшебные, для кого-то — все простые, и ни первого, ни второго никогда не убедишь в обратном…

Олег расстроился, когда ему сказали, что сегодня не будут ночевать в этой волшебной избушке. Ведь он не увидит ни лешего, ни русалки, ни домового, которые являются лишь ночью. И Олег заплакал. Напрасно отец его утешал, что приедут они сюда очень скоро, всего лишь через месяц, не больше. Напрасно ломал спички, показывая, как пройдут считанные дни. Олег все плакал и плакал, ведь детское время идет куда дольше, чем время взрослого человека, если первое — чаша, то второе — лишь ссохшаяся соломинка…

Как бы то ни было, тогда они оказались дома. И Олег с грустно наклоненной головой ходил по трехкомнатной квартире, брал и клал на место любимые игрушки. С грустью смотрел он в окошко на родной дворик, на дубок с узорными листочками. Знал бы, что видит все это в последний раз — смотрел бы, может, иначе, с дрожью в сердце, с болью где-то внутри…

Но и тогда он был бы грустен. Только не от напряженного ожидания будущего, а от болезненного прощания с прошлым, что, наверное, намного хуже. Во дворе появились маляры и стали перекрашивать дом из зеленого в желтый цвет, про который Олежек тогда не знал, что это — цвет разлуки. Движения малярных кистей его радовали, отвлекали от напряженного ожидания будущего, и он не мог даже заподозрить, что те на самом деле закрашивают его коротенькое прошлое…

День настал, и они с сумками и чемоданами вышли из подъезда желтенького дома. На шею Олега упала желтенькая капелька, и он раздосадовался, что его новенькая матросская курточка испачкана. Не знал он, что это была слеза родного дома по своему обитателю.

Но не было у него еще глаз, глядевших в прошлое. И потому весь день заняли волшебный черненький паровозик да разноцветное поле, что вместе слилось в одно слово «ЛЕТО».

Так и началась жизнь в маленькой избушке среди незнакомого мира. Увидеть сказочных персонажей Олегу не довелось, но каждое мгновения он чуял их присутствие, даже дыхание. Виском, затылком, носом… Где-то они здесь, рядом, только прячутся все время!

Олежек пытался не спать ночью, но очень уж детские глаза послушны солнцу — закрывались сами собой, и снова сказочные жители делались невидимыми. Эта игра так захватила Олега, что когда отец принес неизвестно откуда слово «война», он даже не обратил на него внимания. Уж очень часто это слово и раньше слышалось на улицах, выкатывалось из круглого радиоприемника. К тому же отец имел обыкновение называть войной любую драку, которые приключались на их улице не то, чтобы часто, но и не так уж редко. Потому это слово прокатилось мимо ушей Олега, и покатилось дальше, а малыш продолжал рассматривать трещину в дощатом полу, в нутре которой по его мнению что-то укрылось…

Слово и вправду ничего не изменило в их жизни. Лишь облетели белые шапки одуванчиков, но они и должны были облететь — пришло их время. Не смутили Олега и слова отца, о том, что пора бы им домой возвращаться, но город сильно бомбят, потому лучше пока все успокоится, пожить здесь. Что такое «бомбят» он так и не понял, но обрадовался тому, что может дальше выслеживать здешних невидимых жителей. Надо все-таки хоть краешком глаза кого-то из них увидеть!

На улице ему все чаще слышалось странное слово «немцы», которые все время куда-то идут да идут. Их он, конечно, отнес к прочим скрытым обитателям здешних мест, о которых прежде не знал. И потому заодно с лешим и букой стал искать еще и немцев…

Наступила осень, и здешний край сделался истинно райским. Живое золото заполнило все пространство между землей и небом. Может, Олег и прежде видел золотую осень, но из всех запомнившихся осеней та зацепилась за память сильнее всего. Олежек играл с палыми листьями ожидая, что из них тоже выскользнет что-то неуловимое, едва видимое. За этими невинными забавами он и не заметил, что его мать заболела. Ведь в том возрасте в каждой болезни видится непременное выздоровление, ведь жизнь кажется вечной.

Но матери с каждым днем делалось все хуже и хуже. Отец куда-то бегал, приводил каких-то местных знахарей, и вскоре избушка пропахла странным запахом неведомых трав, отчего стала казаться интереснее. Олег не замечал землистости лица матери и такой же землистости отца, холода и сырости, воцарившихся в нутре избенки. Ведь они, городские жители, так и не запаслись дровами…

Мама так и не поправилась, и возле избушки появилась телега, на которой лежал глухой деревянный гроб. «Наша мама умерла», сквозь слезы и боль всего нутра говорил отец, но Олег не понимал его. Что такое «умерла»?! Странное, право, слово… Вот придет опять весна, и они снова все втроем войдут в то цветущее поле, которое лежит рядом с рельсами, по которым ездит смешной паровозик! Олег сам не знал, не понимает он чего-то в этой жизни, или знает что-то больше других, и потому просто верил каждому колебанию своей души, не оставляя и уголка тени, куда могли закрасться мутные сомнения. «Мамы больше никогда не будет», говорил отец, но Олег не понимал слова «никогда»…

Вместо слез он кормил лошадку еще уцелевшей зеленой травкой, и с радостью наблюдал, как она принимает его дар. Он чуял в этом звере, к которому прежде никогда не подходил столь близко, большую любовь. Ведь она могла бы сама нагнуться и съесть травы сколько угодно, но она берет тоненькие пучки из его малых ручек и благодарно на него смотрит! Значит, она его полюбила…

Действия взрослых не удивляли малыша, хотя он их и не понимал. Деревянный ящик, в который зачем-то положили его маму, погрузили в землю и стали забрасывать землей. Отец открыто, не отворачиваясь, ронял крупные слезы. Что же, взрослым надо что-то придумать, иначе скучно им будет, ведь они не ищут в уголках своих домишек бук и домовых…

Так и стали они с отцом жить вдвоем в этом Богом забытом месте. Очень скоро здесь и вправду появились немцы, которые сильно разочаровали Олега. Люди как люди, и ходят также по земле, только говорят как-то непонятно, смешно даже. Например, один протянул ему кусочек белого хлеба и сказал «возьми булька!» Что они, нарочно так слова коверкают, чтобы смешно было, или чтоб и вправду верили, будто они с другого мира пришли?!

Но как же им поверишь? Ведь они исчезать и появляться не могут, делаться маленькими и вырастать в больших — тоже, да и проходить сквозь стенку — тоже не очень. Отсюда они и пришли, только смешливые они очень…

Олег слышал, что немцы где-то воюют и кого-то убивают. Но разве можно верить тому, что слышал, если он видел, как эти немцы дрожат даже на слабом холоде?! Некоторые из них, правда, порезвее, иногда даже в снежки с ним играли и от души смеялись. Говорили только странно, почти ничего не понять было…

Так и текла их жизнь. С немцами. Отец бывало о чем-то охал, глубоко вздыхал, но разве понять Олегу тогда было взрослые вздохи? У него была своя маленькая жизнь, и все, что просачивалось в нее из жизни взрослой, принималось как должное, что «так надо». Правда, это должное перерабатывалось-таки крохотным сознаньецем, стремящимся объяснить все по-своему, и выходило из него что-то уже совсем странное, нелепое. Например, получалось, будто они приехали в этот домик для того, чтобы мама поспала под землей, а они на земле увидели этих самых немцев. Потом все изменится, будто картинка в книжке перевернется. Немцы исчезнут, а мама выйдет из земного чрева.

Немцы и вправду исчезли. Но мама так и не появилась. И они с отцом остались жить все в той же избушке, только родитель сделался хмурым. Но виделись теперь они редко — тот стал исчезать в город на работу, когда Олег еще спал, а возвращался он тогда, когда сын уже спал. Все же остальное время Олежек был на попечении ватаги местных ребятишек, с которыми он подружился.

Олег подрастал, и вместе с годами в него входили внешние знания о мире. Узнал он, что маму в этой жизни никогда не увидит, а немцы приходили не просто так, а потому, что была война. Он успел захотеть стать летчиком и узнать, что летчиком он никогда не станет. Ведь он жил при оккупации, и его в летное училище не возьмут. И еще ему сказали, что он больше не вернется в тот дом с большими окнами, в котором они жили в городе. Мама, городской дом и немцы к тому времени стали уже полузабыты, и потому не было в нутре Олега острой боли, только что-то легенько грустное шевелилось на сердце. О том, что не стать ему летчиком, Олег пожалел, но как-то нехотя, мимоходом. Ведь ни одного живого летчика он не видел, может их и не существует?! А самолеты летают сами по себе, на то они и самолеты!

Так он постигал большой мир, который, как оказалось, совсем не добр и не гостеприимен к нему. В тех краях, где было мало веселья, люди жадно любили учиться. Потому полюбил учиться и Олег. За решением разных задачек забываются потихоньку безответные вопросы к этому миру…

Олег решал задачи всегда по-своему, чем вызывал на лицах учителей морщинки удивления. Годы те были тяжкими, и жизнь была наполнена беспощадным трудом, обеспечивающим лишь самое выживание. Решения задач приходили к Олегу, когда он выкорчевывал на дрова тяжеленные пни, отважно сражаясь с их цепкими щупальцами-корнями. Когда едва ли не руками рыл холодную бесплодную землю, чтобы та, спустя много времени, расщедрилась хотя бы на жалкий урожай. А уж во время пилки и колки дров мысли так и ходили в его голове, очень уж помогал им запах дерева. К концу едва ли не каторжной работы глаза усталого, заляпанного землей Олега, светились от счастья, понятного лишь ему. Иногда прежде чем колоть дрова, он рассматривал бревно, и мысленно переводил таинственный ход волокон на язык знаков и цифр, придумывал сам себе новую задачу. Потом, когда его топор взлетал к небу и ловко впивался в дерево, Олег с удовольствием чувствовал, что задача опять решена верно. Готовая поленница — это множество решенных задач…

И подросший Олег однажды задумался о том, чтобы придумать способ, при помощи которого можно решить любую, даже будто бы не решаемую задачу. Ведь как нет чурбана, который вообще нельзя расколоть, так не должно быть и задач, которые нельзя решить.

Олег раздумывал, записывая свои мысли горелыми спичками на полях старых газет. Отец только лишь следил, чтобы газеты не оказались немецкими, оккупационными, а то мало ли кто увидит.

Из всех институтов, которые были в городе, Олега приняли только лишь в педагогический. Но он ничуть не жалел. Главное, что у него появилось время, чтобы доработать свою теорию решения задач и придать ей окончательно научный вид. Он сказал свое слово, оно осталось записанным на бумаге, и сторонний глаз не увидел бы в нем ни того цветочного поля, ни поисков невидимых сказочных существ, которые были в далеком его детстве. Правда, никто из сторонних глаз в этой науке так ничего и не понял, несмотря на все старания Олега сделать ее понятной для каждого.

В городе Олег и женился, и уговорил-таки свою «половину» поехать вместе с ним в деревушку, в которую его навсегда отправила жизнь. На прощание они проведали двор его детства, точнее тот двор, который был еще до его осознанной жизни. Олег не узнал его, ибо родной дом сделался местом переплетения иных жизней и судеб, никак не связанных с ним. Он чувствовал, что его детство началось не в этом городском дворике, а там, на поле, густо поросшем пахучими цветами.

И они отправились в его деревушку, и уже вместе ступили на цветочное поле, чтобы жить тут и учить местных ребятишек. Так и стали жить в скрипучей избушке, иногда принимая важных гостей из города и из столицы. Олегу нравилось решать им задачи из самых разных областей науки. Особенно он полюбил космонавтику, ибо чувствовал, как его мысль поднимает человека ввысь, открывает для него заветную дверь, за которой блещут звездные россыпи.

За свой труд он ничего не брал. Хотя предлагали, и чаще даже не деньгами, а солидной должностью, жизнью в большом городе, а главное — известностью, очень большой известностью. Но он никогда не соглашался. Олегу нравилось чуять, что в космическом пути русского народа есть крохотная пылинка его вклада, он как будто навсегда поселился в нутре могучих ракет, в невесомых шарах космических кораблей, в удивительном неземном пространстве где-то рядом с космонавтами. Это чувство делало его жизнь особенной, она как будто растекалась по всему миру и убегала дальше, на непознанные просторы неизведанных миров. Если бы он чего-нибудь взял, то как будто бы откупился, вышел из всех миров, и замкнулся бы в своем теле и очень известном, но все-таки ограниченном имени. Олег искренне не понимал, отчего ученые так держатся за свои имена, почему они их не сотрут, перейдя без остатка в собственные творения?!

Понимали его или нет знатные гости, было неизвестно. Они выныривали из своих автомобилей и исчезали в них, сочувственно кивая Олегу на прощание. Но вот жена его не поняла. «Был бы ты дурак, так бы и жили. Но в тебе будто две половинки, и весь ум перетек из одной в другую. Житейски — ты даже не дурак, тебе и слова-то не подобрать, чтобы такую дурь назвать… Зато вторая твоя половина — это что-то, но к ней тоже слова не найти, так она велика… Все бы хорошо, но я так не могу! Я бы смирилась с тем, что уродина, дура и неудачница, жена идиота, оттого и живу в гнилой избе. Но чтобы муж был талантище, а мы бы все одно гнили в этой паршивой избенке — увольте!», как-то сказала она. А потом прямо поставила вопрос «выбирай, мы с дочкой или твоя цветочно-васильково-плесневелая деревня!». Конечно, она ожидала услышать в ответ первое, но получила второе, и это было уже прямым оскорблением. Потому она и рассталась с Олегом, оставив его наедине со своими мыслями в любимой деревне…

— Олег Павлович, — восторженно сказал Саша, — Неужели не осталось у Вас учеников?! Неужели Ваше открытие уйдет с Вами в здешнюю землю?..

— Что, в ученики напрашиваешься?! Чтобы в немции тебе жизнь лучше обустроить?! — усмехнулся учитель, словно прочитав Сашины мысли, из-за чего тот вздрогнул, — Знаешь, я готов наделить кого угодно и чем угодно из того, чем могу. Но моя наука — она как вон то дерево! Живет лишь на своей земле, перевези ее на чужую — зачахнет и загнется. Я слыхал, немцы так чернозем с Украины вывозить пытались, но он у них меньше чем за год в их же землицу обратно превратился… Всему есть свое место, и то, что ко мне пришло здесь, тут и останется. Что до учеников, то они у меня есть, ведь я — учитель, и своей науке я, конечно, тоже их учу!

— Олег Павлович, — Городецкий попытался загладить нечаянную обиду, которую по собственному мнению нанес деду Олегу вопросом про учеников, — Я удивляюсь, как Вы смогли полюбить эту землю. Она же отняла у Вас мать, потом из-за нее Вас покинула жена…

— Знаешь, нельзя любить что-то, пока не пострадал оттого, что ты любишь, пока твоя частица не переварилась вместе с твоей любовью. Ты говорил, что любишь Германию, но ведь она для тебя — только картинка, ты даже не нюхнул сотой доли тех бед, да и побед, что пришлись на ту землю. И ничего ты не хочешь пропустить через себя, ни с чем ты не хочешь пройти по дорожке страданий, значит никогда никакой земли не полюбишь! Будешь так и ходить, как невидимое существо, вроде тех, что я когда был малым искал. Из тех, которым и на небо не подняться, и земля их не принимает! Хуже нет, чем такая доля… Да, моя мать лежит здесь, и тем эта земля мне дороже, жена из-за нее меня бросила, но это лишь означает, что слаба была ее любовь, хотя я ей не судья… Вот так вот. Ну ладно, пора прощаться, скоро вечер!

Городецкий почувствовал, что его прогоняют. Ему сделалось обидно, но пачка исписанных листов перевешивала всякую обиду.

— Всего Вам хорошего, Олег Павлович, — натянуто улыбаясь сказал он, — Пойдем, Лена!

— Нет, я с тобой никуда не пойду! — ответила Елена, — Еще вчера я в тебе чуяла гения. Но теперь вижу, что ты не тот человек. Ведь задачу решили за тебя, а ты готов выдать чужие мысли за свои. Пускай тебе все подарили, и ни в чем тебя не упрекают. Но спроси самого себя. Ты их выстрадал, эти мысли? Ты прошел тот путь, который нужен, чтобы дойти до них?!

Саша Городецкий вздрогнул, будто ему наступили на больное место. Он удивленно посмотрел на Елену, от которой он такого не ожидал, да еще и в такой день. Лена перестала быть его невестой, она сама сорвала с себя прозрачное платье, которое так и не успело сделаться настоящим. Что же, тем хуже для нее, он и один поедет в Германию, теперь дверь туда широко распахнута, а поиск женщины теперь, когда задача решена — дело нехитрое, он с ним и сам как-нибудь справится. Ну а не справится, так там брачные агентства есть в конце концов…

«Буду считать, что такое расставание — это моя расплата за то, что я получил», подумал Саша припоминая слова о том, что за все в жизни надо платить. Он один зашагал по дороге.

Создание новой программы принесло ему в Германии известность. Строго отмеренную во времени и в пространстве, как и все немецкое. Свои лавры он жевал до тех пор, пока на свет не выплыла новая программа, гораздо более успешная. И осталось лишь искать другую страну, где по новой признают его удивительный дар. Такая страна отыскалась, и покорные чемоданы упаковались вновь. Но по дороге к Мюнхенскому аэропорту Сашу насмерть закидали камнями люди, оставшиеся неизвестными…

Товарищ Хальген

2010 год