В ту эпоху, когда время мерилось пружинами и колесиками, была одна интересная профессия — часовщик. Его труд был лишен телесных размахов, и за работой он казался просто спящим. Но, стоило внимательно посмотреть на его руки, и тут же становился видим напряженнейший, кропотливый труд, творящийся только на кончиках пальцев мастера. Руки такого умельца ценились необыкновенно высоко, как и то, что выходило из-под них.

Ремесло часовщика всегда было сугубо мужским, хотя оно и не связана с изнуряющими мышечными усилиями, смертельным риском и подобными качествами, отличающими истинно мужские профессии. Просто само понятие «время» с давних времен имеет мужское лицо, ибо оно всегда активное, бегущее, быстрое. Вмешайся здесь женское постоянство, и остановятся колесики, пружинки, маятники, заснут в навалившемся постоянстве.

Тем удивительнее, что в одном из крохотных городов центральной Руси жила Татьяна, женщина-часовщица. Случилось так, что ее муж, известный на всю округу часовой мастер, рано умер, оставив после себя сына Василия и успев обучить свою жену ремеслу. И, оплакав супруга, Татьяна взяла его крохотные, почти игрушечные инструменты, и доделала часы, работу над которыми он так и не закончил. Часы исправно пошли, не накатило на них сна, порожденного прикосновением женской руки. Татьяна осмелела, и взялась за ремесло мужа. Заказов было много во-первых из-за известности покойного мастера. а во-вторых из-за того, что многие люди желали просто взглянуть на удивительную женщину, и давали работу скорее ей, чем какому-нибудь другому мастеру.

Несмотря на потерю отца, семья продолжала жить безбедно даже в лихолетье двадцатых и тридцатых годов. В тридцать седьмом, конечно, однажды пришлось вздрогнуть, когда в дом Татьяны явился начальник местных органов с охраной. Но тут же выяснилось, что пришел он только для того, чтобы сдать в ремонт свои именные часы, подаренные товарищем Ежовым. Когда через короткое время пришел уже новый начальник, опять-таки с охраной, Татьяна уже не удивилась, а спокойно дождалась, когда он протянет часы с гравированной надписью уже от товарища Берии.

Выросший среди крохотных пружинок, шестереночек, пинцетиков, отверточек и тисочков, Вася научился видеть мелкие предметы гораздо лучше, чем крупные — те просто расплывались для него серой массой, наподобие не то туч, не то гор. Каждое мгновение его жизни тикало, позвякивало и дребезжало в сотнях ходиков, карманных часов, громоздких часов с кукушками. Мир часов он познал прежде, чем мир чего-то крупного, и в пять лет он с удивлением смотрел на соседку Маринку, но мог разобрать и даже чуть-чуть собрать настенные часы.

Стать часовщиком Вася не мог. Просто потому, что он был им с самого рождения, и в возрасте семи лет уже ловко помогал матери, сидя напротив нее за рабочим столом. В двенадцать он уже легко справлялся почти с любым ремонтом, и мать брала заказы для него. Правда, под свое имя — оно было очень известным, да к тому же вряд ли кто доверил бы свою тикающую ценность рукам ребенка.

Так и шла их жизнь, матери и сына. Несмотря на свою нелюдимость, в шестнадцать лет он познакомился с девушкой Ириной, первой красавицей этого крошечного городочка. Еще бы, ведь такой мастер — завидный жених, которых не так много в малюсеньком городке. Соперников у него не было — все местные ребятишки уважали часовых мастеров, и поперек дороги Василия никто не становился.

Их любовь начиналась, как почти все любви маленьких городов конца 30-х — прогулки в клуб, в лес и на речку. В те годы было принято завершать всякую любовь — свадьбой, и делать это как можно скорее. И они решились, ведь никто не возражал, Татьяна и родители Иры были счастливы от чувства грядущего рождения очень молодой семьи. «Доченька наша — красавица, как бы ее не совратил кто нехороший. Пусть за порядочного человека поскорее выходит», думали родители Иры. «Сынок мой такой нелюдимый, а тут подвезло — красавицу себе нашел, так пусть скорее женится, ведь ремеслом он, слава Богу, владеет!», размышляла Татьяна.

Все было бы хорошо. И отпраздновали бы весело, и гостей много созвали (ведь у Татьяны в знакомцах было полгорода), и вкусностей много на свадебку приготовили, и на единственном в городке автомобиле молодых бы покатали… Если бы не число, на которое назначили торжество — 1 июля 1941 года. Потом никто не помнил, кому же в голову пришло такое число. Как будто кто-то из родственников невесты говорил, что оно — дата рождения его прадедушки, который из солдат дослужился до генерала, и потому оно, конечно же, счастливое. Хотя Татьяна вроде бы помнила, что спросила наугад у соседки любое число, и та назвала это, а она приняла его за Волю Божью (для себя) или волю природы (для разговоров с соседями). Сами будущие молодожены вообще восприняли эти цифры, как пришедшие из сна или из какой-то детской сказки.

Как бы то ни было, дату назвали 20 июня 1941 года, и ждать осталось вроде недолго, каких-то 11 дней. Но не успело пройти и дня, как дорога, ведущая к белой свадьбе, оказалась перегорожена камнем, на котором зловещими буквами обозначалось «война!» Для Васи эта преграда оказалась столь неожиданной, что он ее и не заметил, продолжая напряженно ожидать свадьбу и представлять Ирину в белом платье рядом с собой. Он поигрывал обручальными кольцами, которые недавно купил в ювелирном магазине, и его мысли продолжали настойчиво говорить «осталось всего 9 дней!»

Неожиданно Вася заметил, что остался один одинешенек таким, как он был — задумчивым, улыбчивым, счастливым. Кругом, как осенние листья в вихре, носились знакомые и незнакомые люди. Кто-то уже шел одетым в простецкую одежду с большим чемоданом в руках, а его спина оглашалась ревом и воплями и орошалась солеными росинками прощальных слез. Другой еще бежал налегке, как в недавней своей жизни, но было ясно, что еще немного — и у него тоже будет чемодан и гирлянда слезоточивых родственников. Со стороны, где находился военкомат, неслись крики, уханья, стоны и какая-то шепелявая музыка.

Люди толкались об Василия, не замечали его. Но не заметить их было невозможно даже для Васи. И после двенадцатого столкновения он, наконец, понял, что и ему доведется взять чемодан, обвеситься родственниками, и куда-то идти. Вася не хотел! Он хотел только одного — ждать свадьбы и придти-таки на свою свадьбу! Пусть этот мир крутится своей каруселью, пусть кто-то носит пыльные дорожные чемоданы и целуется с мамами и женами, глотая их соленые сопли. А Василий дождется-таки того мига, когда возлюбленная навсегда встанет рядом с ним! Что будет дальше — неважно, он не боится того, что сделается с ним после…

Очередной толчок в бок, и человек с чемоданом, отодвинув Василия, зашагал дальше. Но впереди на него надвигались еще два таких же человека, которые в эти дни сделались неотличимыми друг от друга. «Лучше посидеть дома», решил он.

Дома его встретила мама.

— Знаешь, что война с немцами, что всех на фронт забирают? Немцы наступают вовсю, а наших убивают, хоть их и много? Неровен час, немцы уже здесь будут!

— А мне-то что?!

— Так тебя тоже заберут! Вернее — забирают, пришла повестка, чтоб явился! И дальше неизвестно, как судьба твоя сложится. Часовщики, конечно, везде нужны, генералы ведь тоже часы носят. Только кто в такой неразберихи твое ремесло выяснять станет? Дадут винтовку — и в бой!

— Я подожду до свадьбы… А там видно станет! — наивно улыбнувшись, сказал Вася.

— Написано, чтоб явился сегодня! И до какой свадьбы ты ждать собираешься?! Кто тебя распишет? Загса уже в городе нет, закрылся он! Нет, ты поедешь на фронт и там тебя убьют, а хуже того — покалечат. И ты уже никому нужен не будешь! А немцу — хоть бы хны, он перешагнул через таких как ты и дальше пошел! — не унималась мать.

— Что же делать?! — не унимался Василий, — Надо чего-то придумать… Давай вместе…

— Давай вместе, — согласилась мать, — Только я уже все и так придумала. У нас в доме есть погреб, который твой отец еще в Гражданскую вырыл, чтоб золото и дорогие часы никто не отобрал. Он так его обустроил, что там жить можно — кровать, стол, керосиновые лампы, даже туалет вырыт и трубка от колодца туда идет. Сильно погребок тот его выручил! После, как все улеглось, он вход туда земелькой присыпал, и велел никому про него не говорить. «Узнает один — узнают все. А нам еще, быть может, пригодится. Кто знает, как жизнь завернет!», говорил он. И ведь как в воду глядел! Вот он и понадобился! Тебя в этой суматохе все одно никто не заметит, все уже самих себя-то не видят. А если кто потом спросит, то скажу — на войну ушел, и вот — никаких вестей. Сейчас людей пропадает столько, сколько муравьев есть у нас под крыльцом. Потом все уляжется, ты и вылезешь — с войны пришел. Если придут немцы, то совсем хорошо будет — тебя всяко никто ни о чем не спросит, немцам-то плевать на это, они только порадуются, что хорошего часовщика нашли! Мастера всем нужны, хоть немцам, хоть китайцам!

— А Ира?! Я там с Ирой буду?! — чуть не заплакал Василий.

— Нет, — твердо ответила мать, — Придется тогда посвящать ее родителей, а Ксеня, мать ее — известная болтушка. Уже завтра придут органы и живенько вас вдвоем откопают. И достанется обоим, а мать ее, наверное, после этого наложит на себя руки (я бы так сделала). Так что, придется тебе одному, себя не жаль, так меня и Иру пожалей — мы же пособниками твоими будем…

Василий уже ничего не говорил, только кивал головой. Но в его глазах виднелась радость от столь простого и надежного жизненного хода, которым он враз может все поправить. Утопающие ведь хватаются за соломинки, а тут ему предложили более-менее прочный, заботливо сколоченный плот. Заметив, что сын молча соглашается с ней, мать принялась старательно добавлять аргументы:

— Долго сидеть тебе не придется! Скорее всего, те самые девять дней. Один знающий человек мне говорил, что на днях все решится, и станет ясно, кто победит. Тогда все и устаканется!

— Устаканется… — повторил Василий, — Хоть часы-то можно с собой туда взять?! Те, что в коллекции, которая от папы осталась?..

— Нужно! Все одно кто-нибудь ее здесь приберет, не завоеватель, так освободитель. А там она в целости и сохранности будет!

На том и договорились. Уже вечером Василий залез в подвал и наглухо закрылся крышкой, притертой к полу так, что ее нельзя было заметить (часовщик же все-таки делал).

Под землей пахло сыростью и какой-то… Старостью, что ли. Васеньке показалось, будто он постарел разом лет на двадцать. Оставалось себя успокаивать, что это все ненадолго, дней на десять. Вечером мать принесла еду, и настроение заметно поднялось. Кругом тикали, стучали и звякали все те же часы, что и прежде. Они отсчитывали небольшое время, после которого Вася поднимется наверх и встретит свою невесту.

Несколько дней (день и ночь в подвале можно было различить лишь по часам) прошли в тишине, и ничего не мешало ритмичному стуку часовых механизмов. Но вскоре погребок вместе с окружавшей его землицей заплясал, заходил ходуном. Большие настенные часы упали, но, к счастью, не разбились, и Вася их бережно поднял и поставил на место. Вскоре снова заглянула Татьяна.

— Что там такое? — спросил Вася.

— Бой идет, совсем рядом от города. Еще немного — и немцы здесь будут. Тогда все успокоится, и ты выйти сможешь!

Земля прогудела всю ночь, обдавая Василия мелким песчаным дождиком. Но к утру эта подземная буря прошла, и стало необычно тихо, даже тише, чем прежде. Часовое тиканье ничуть не нарушало наступившего безмолвия, оно только делила его на кусочки, именуемыми секундами. Вася чуял в этом молчании какую-то первозданную чистоту, словно былой мир вчера погиб, а сегодня уже явился мир новый, который вберет в себя избранного, спасенного обитателя былого бытия — Василия. Вася потянулся, послушал тишину, и уперся в лаз, чтобы уже через мгновение увидеть новорожденный солнечный лучик, а через два принять в объятия свою невесту. Но лаз не поддался. Василий колотил в него руками, спиной и даже головой. Потом стал брать все лежавшие под руками предметы и бить ими в дверцу, пощадил он только лишь часы да керосиновую лампу. Но доски не поддавались, и только когда он, намаявшись, присел ради отдыха, то сообразил, что мать, наверное, нарочно его заперла. Значит, там что-то нехорошее сейчас творится, хотя и тихое. Кто сказал, что тишина всегда светлая и праведная?! Разве в тишине лихих дел не натворить?

Но того, что делается наверху, Василий не мог даже себе и представить. Было ясно, что там не воюют, не стреляют, и еще Вася осознавал, что там сейчас что-то другое, совсем не то, с чем он попрощался, когда залез в подземелье.

Чтобы прийти в покой, дружащий с окружающей тишиной, Вася дал волю своим рукам, и они стали делать то, что умели — разбирать и собирать часы. Того, чьи руки орудуют с отлитыми в металл частицами времени, время уже не в силах замучить своей тягучей длиной и неизвестностью цели своего движения.

После пятой разборки и сборки часов дверь наконец заскрипела и в подвале оказалась Татьяна.

— Все, в городе — немцы, — сказала она.

— Можно выходить? — нетерпеливо крикнул Василий.

— Да, уже скоро…

— Почему не сейчас?!

— Еще не совсем спокойно. Немецкие солдаты на радостях, что пришли, перепились и хулиганить начали. Надо подождать, пока их офицеры ихние успокоят!

— Как там Ира?!

— Жива, жива твоя Ира, — немного вздрогнув сказала мать, и ее дрожь не прошла от взгляда Василия.

— Что с ней! Говори, мама! Все равно я должен знать!

— Да ничего, ничего с ней! Жива, здорова она! — бегло ответила мама, стараясь скорее закончить этот разговор.

Василий понял, что ничего больше он от матери не узнает. Если она решила о чем-то не говорить, то никогда уже больше об этом она и не скажет. А что-то она определенно не договаривала. Это было видно в каждой морщинке ее лба, в складочках углов ее глаз. «Наверное, что-то плохое случилось, но что она осталась жива, ведь если бы умерла — мама бы так и сказала, или ничего бы не сказала. Уж определенно не сказала бы «жива», раздумывал Василий. Он понимал, что если бы Ира захворала, если бы во время боев был бы разрушен ее дом, мать бы так и рассказала ему об этом. А тут что-то темнит. Значит, это такой случай, который ему лучше не знать. Какой же такой случай ему лучше не знать?..

Что такое армия, красная или белая, советская или немецкая, Василий не знал. Но он догадывался, что прежде всего это огромная масса молодых мужиков, оторванных от родных домов, от любимых с самого детства полей и рощ, улочек и переулков. Еще оторваны они от отцов и матерей, друзей и родственников, и, конечно, от своих возлюбленных. Злость к своей судьбе переваривается в них в ненависть к врагу (даже тогда, когда прежде против народа, ставшего врагом, они ничего не имели), а та, если война идет удачно — в радость победы. Какая же может быть победа без чувства торжества над землей, в которую пришел? Но само это чувство тесно связано с самым плотским, брутальным из всего, что есть…

Мысли Василия бродили витиевато, словно страшась подойти к главной, страшной его догадке. Но все же подошли, и ужас посмотрел на него пропастями своих черных глаз. Иру, несомненно, изнасиловали немцы. Страшась своей догадки, Вася заметался по тесному пространству, не в силах вырваться из него. Первым его решением было выбираться наверх, чтобы биться с завоевателями. Вторым желанием — не вырываться, а действовать против них из того пространства, откуда они не ждут угрозы, то есть из-под земли. Взять, да сделать подкоп в ту сторону, где у немцев какая-нибудь казарма, вылезти из-под земли прямо в середине ночи, да и порезать их всех…

Вася взялся за нож и принялся ковырять одну из стен своего земляного убежища. Вскоре там образовалась маленькая пещерка, потом она увеличилась, и постепенно сделалась такой, что в нее мог влезть весь Василий вместе с ногами. На этом он остановился — иссякли силы, а вместе с ними — и огненная ярость. Руки и ноги ослабли, сердце размякло, и в спокойном теле принялся хозяйничать мозг. «Допустим, я выберусь отсюда, и пойду убивать иноземных солдат. Много ли я их убью? Человек десять — это уже невероятно, ведь за свою жизнь никто и никогда не обучал меня смертоубийству! Если и одного убью — уже много, а то и вообще ни одного, а меня всяко убьют. И что изменится? Да ничего ровным счетом! Люди только скажут, что я — дурак, решил даже не плетью, а волоском обух перешибить! Нет, лучше успокоиться… В конце концов, я даже не знаю, что с ней случилось, ведь мать ничего толком не сказала. Может, немцы всего-навсего их обобрали, это оттого, что у них нет такого подвала, как наш. Но мать не хочет об этом говорить, чтобы я от злости отсюда не выскочил, и на смерть верную не пошел!», размышлял Вася. С этими мыслями он заснул прямо на комьях вырытой земли.

В полусне ему привиделось обнаженное тело возлюбленной, окруженное десятками чужих рук. Те руки были какими-то неестественно большими, и на каждом их пальце обязательно был грязный и длинный ноготь. Они жадно впивались в белую плоть Ирочки, которой так и не коснулась ласковая рука самого Василия. Вася кипел гневом, и рвался вперед, к ней, чтобы отрубить проклятые руки. Но не мог сделать и шага, потому что его самого там… не было. Было лишь его зрение, прилетевшее в то место само по себе, без тела, способное все увидеть, но бессильное что-либо сделать.

С такой картиной, отпечатанной перед глазами, Василий и проснулся в своей подземной каморке. Руки сами собой вгрызлись в землю, выхватывая из стенки пещеры большие и малые куски. С пальцев сдирались ногти, кровь мешалась с частичками песка и глины. Подземный ход, несущий врагу смерть из неизвестного им пространства, протянулся аж на пять метров, а выброшенная земля придала и без того невеселой подземной комнатке окончательно не жилой вид. Но силы снова иссякли, Василий привалился к стенке, и царь-мозг снова завладел телом. «Откуда я знаю, куда мне рыть?! Направление ведь никто не указал, и никто не сказал мне, как в нашем городе при немцах стало, где у них тут что! Пустым делом я занимаюсь!», успокоил он сам себя. Еще Вася подумал про свою невесту и решил, что все у нее хорошо, никаких страшных бед с ней не случалось, как он уже определил вчера. А что ему виделось, так во сне и не такое привидеться может!

Вскоре в подвал спустилась Татьяна. Она посмотрела на следы Васиной работы, то есть покрывшей все предметы серой земли, покачала головой, но ничего не сказала.

— Мама, как там Ира?!

— Хорошо, все хорошо, — бесцветным голосом сказала она.

— Немцы их обобрали? Расписные тарелочки, что она хранила — унесли? — спросил Василий.

— А? — не поняла мать, но тут же нашлась, — Да-да, унесли проклятые!

— Но ведь это не страшно?

— Что не страшно?

— Что тарелочки унесли? Жалко конечно, они такие красивые были, но ведь не страшно?!

— Конечно, конечно не страшно! — ответила Татьяна.

— Может, я хотя бы ночью выйду, посмотрю на них, на немцев?!

— Нет, сынок! Немцы еще всего боятся, тем более что, сказывают, лихие люди в лесу засели и постреливают. И если увидят человека, который ночью между домов крадется — убить могут, подумают что худое что-то против них задумал! Да если и днем — все одно, заметить могут, что новый человек в городке появился, которого прежде здесь не было. Кто знает, что придет им на ум! Порядок, слава Богу, налаживается, офицеры ихние стараются, солдат приструнили. Вот станет совсем спокойно, тогда и выйдешь! — говорила мать.

Васенька успокоился. Он навел порядок в своем жилище и затолкал выкопанную землю обратно в свой недоделанный подземный ход. Через три дня мать принесла сыну, чтобы тот не скучал, заказ — три штуки немецких ручных часов. Вася молча перебрал их в руках, раздумывая о том, что когда-то они показали час и минуту начала войны, которая вот так вот злобно и резко разлучила его с возлюбленной.

— Это часы офицеров. Солдаты ищут часовщиков попроще, чем я, — как бы невзначай заметила Татьяна.

Василий еще некоторое время посмотрел на часы, потом взял одни из них, провел по ним рукой, словно стирая пыль ненужных раздумий, а потом твердо взялся за отвертку. Когда отпала крышка, то Вася увидел привычный немецкий механизм, который он хорошо знал, и, надо сказать, весьма любил. Дальше руки сами сделали всю работу, а потом перешли ко вторым часам, затем — к третьим. В тикающим хоре часов, помещенных в оторванное от времени подземелье, добавилось еще три голоса.

Вскоре Татьяна забрала починенные часы и принесла новые, нуждающиеся в ремонте. Василий сделал и их. Так и пошла подземная жизнь в то время, когда где-то наверху ходили люди иного роду-племени. Их он так ни разу и не увидел, не услышал их речь, ничего не узнал про страну, из которой они пришли. Единственное, что связало его с ними — это часы, которые вертелись под его руками, это — время, которое одинаково шло и для него и для них. Из механизма одних из этих часов его цепкие пальцы извлекли песчинку, которая мешала ему нормально работать. Вася внимательно рассмотрел ее в трепетном свете керосиновой лампы. Неужели эта песчинка с той земли, на которой он никогда не был и едва ли когда побывает? Наверное, офицер получил ее в свои часы, когда шел на войну, в Россию, в эти края, чтобы расстроить Васину свадьбу? Или, может, она попала туда гораздо раньше, когда офицер гулял с девушкой, своей невестой, по улочкам своего немецкого городка и читал своей возлюбленной стихи?! А потом он получил казенную бумагу, именуемую приказом, взял чемодан, и зашагал к войне так же, как те люди, которых он видел в последний день своего земного пребывания?! Война расстроила свадьбу этого офицера, и потому они, быть может, не враги, а товарищи по несчастию…

Часы сменялись часами, и Вася привык к своей подземной жизни. Лишь однажды, опомнившись, он еще раз спросил мать о том, придет ли когда время его освобождения.

— Сынок, ты о чем?! — чуть не закричала мама, — Сейчас все наоборот, Красная армия наступает! Надо тише воды и ниже травы сидеть!

И правда, уже на следующий день земля снова принялась ходить ходуном. Теперь Вася понимал, что это — новый бой. Наверное, там наверху сейчас горит жаркий огонь, сжигающий тех, кто причинил зло Ирине, и она будет теперь отомщена, правда — без его участия…

Бой продолжался дня три, и многие часы серьезно пострадали — на этот раз просыпавшаяся с потолка земля умудрилась пробраться в механизмы и серьезно их повредить. Когда все улеглось, Васенька сразу приступил к их ремонту. Поглощенный своим занятием, Вася и не заметил, как крышка лаза тихонько открылась, и оттуда выглянула мама.

— Часы, которые ты не успел сделать, можешь не отдавать. Нет того немецкого офицера больше, погиб он, — сказала Татьяна, — Русский танк его раздавил! Что осталось от него, бедного. Смотреть страшно было!

Вася взял немецкие часы и повертел их в руках. Сейчас он удивился, что часы показывают время, идущее уже тогда, когда их хозяина больше нет. Время наоборот! Но «наоборот» — это для него, для погибшего, для остальных же, включая и Василия, оно все так же безмолвно продолжает течь вперед, не замечая людишек, разбивающих об него свои головы. Оно не различает те свои части, когда кто-то есть, и когда его нет, оно всегда остается равнодушным, идущим лишь в одну сторону. Выходит, что часы не могут принадлежать тому, кто носит их на своей руке, и не хозяин он им, если они так равнодушно, даже не изменив свою интонацию, продолжают прыгать своей секундной стрелкой дальше?! Выходит, их настоящий хозяин — самое невидимое и неслышимое время?! Но для чего тогда они нужны ему? Дабы показывать всем людям скоротечность их жизни и неизбежность всегда близкой смерти?!

— Война кончилась?! — спросил Василий, продолжая играть с часами.

— Да… Пришли красноармейцы. Но ты не выходи! Ведь они злее немцев, особенно — к парням вроде тебя, которые не воевали!

— Злее немцев?! — вздрогнул Васенька, — А как там Ира?! Жива?! Здорова?!

— Ира?.. Да… Жива и здорова… — ответила мать, и ее интонация удивительно напомнила ту, с которой она говорила про Иру в первый день власти немцев.

Василий задрожал, ведь ему все было ясно уже без всяких ненужных слов. Он вновь взял свой нож, порядком заржавевший от подземной сырости, и рванулся к лазу. Но мать уже успела исчезнуть, а лаз был закупорен так же крепко, как и тогда. Напрасно он бил и резал дерево этой дверцы — она не поддавалась, как и в тот прожитый под невидимым оккупантом день.

Вася снова принялся рыть землю, в том же направлении. Пещерка легко разрылась до прежних размеров, и нож Василия опять вгрызся в твердую землю. Василий снова решил прорыть подземных ход до казармы, только уже красноармейской, и, появившись там неожиданно посреди ночи, обратить временно спящих в спящих вечно. Но затупился нож, обмякли усталые руки, и разум стал говорить, что ничего, наверное, не случилось, и никакого хода рыть ему не надо. Тем более, что и сейчас он не знает, куда же ему рыть. Опустив расслабленные руки, Васенька снова уселся в своем недоделанном ходу. Ножом он бил по земляной стенке, нанося удары по теням, наряженным в военную форму. Так он сражался с образами тех, кто придумал эту войну, кто разрушил его жизнь и уничтожил его свадьбу. Земля отвечала равнодушным сыпучим звуком, а за спиной так же равнодушно тикали многочисленные часы.

Время от времени появлялась мать. Кроме еды она приносила сыну еще и самогон, который взяла неизвестно где. Вася выпивал этот самогон, и тут же засыпал — напиток был настоян на каких-то неизвестных для Василия лекарственных травах. Знахарский самогон ввел его в непрерывный сон, из которого он вышел лишь через несколько дней. Кругом все было по-прежнему — тикали часики, серели стены его жилой ямы.

— Мама, зачем ты меня напоила?! — спросил Вася, едва завидев лицо матери.

— Самогоночки вот достала и решила тебе тоже праздник устроить. Заскучал, небось, в подземелье! — сказала она, стараясь придавать своему голосу веселость, — Все вроде успокоилось, но выходить все одно нельзя. Всех молодых ребят, которых у нас находят (оказывается, не ты один таким оказался), сгоняют, дают в руки палки Заместо винтовок, и на войну гонят! Живым, должно быть, никто не вернется!..

Вася молча кивнул головой. Сейчас он понял, до чего привык к своей подземной жизни, и еще он понял, что уже боится выйти наверх, где все время творится что-то страшное, чего он не видит. Образ Иры и мысли о свадьбе растворились где-то в давнем тиканье часов, и он чуял, что выбравшись к солнышку все одно не попадет в тот давний светлый денек. Он будет уже другим человеком, тем, кто отсиживался под землей, когда его возлюбленная была на заполненной разными лихими людьми земной поверхности. Потому стоит ли рваться наверх? Первое, что почует он там — это резкую боль в глазах, а потом — боль в сердце. Как его там примут? Едва ли как человека, чудесно выбравшегося из земного плена. Скорее — как кого-то нехорошего, прятавшегося в то время, когда следовало быть на виду…

Может, подождать еще… Но сколько же ждать? И чего? Пока его совсем позабудут? Но ведь тогда, чего доброго, забудет его и Ира!

Василий прильнул ухом к лазу, и услышал, как мать разговаривает с соседкой, тетей Клавой.

— Мой-то Васек пропал! Наверное, погиб, ведь ни слуху ни духу! Лучше бы уж бумагу казенную получила, похоронку!

— Конечно похороночка лучше, — вторила Клавдия, — Вот я на своего Кузьму получила похоронную, так хоть знаю, что за него как за мертвого молиться надобно. А ты, Таня, даже не знаешь, жив он у тебя, али мертв, и как поминать его — тоже не знаешь!

В словах матери не слышалось даже крохотной фальши, и даже сквозь плотную стенку лаза ее голос слышался невероятно слезливым. Что же она, настолько вошла в свою роль, что где-то в глубине души поверила, что Вася и вправду пропал?

Но у мамы, как видно, была «двойная бухгалтерия». Там, наверху, она сама была убеждена в исчезновении Василия. Но стоило ей спуститься вниз, и Вася тут же находился, и мама продолжала заботиться о нем. «Знаешь, у меня такое чувство, какое было тогда, когда ты еще не родился, но вот-вот должен был прийти на белый свет», говорила она ему. И сам Вася стал чувствовать, будто повидав наземный мир, он родился обратно, оказался внутри матери, ведь только она теперь чует его живое присутствие.

Иногда они подолгу засиживали с мамой в подвале Василия. Мать рассказывала про Ирочку, как она ждет Васька, и как не верит в его гибель где-то на бранном поле. Для себя она все время сочиняет истории чудесного пути Василия. Самая невероятная из них — та, где Васю дважды хотели расстрелять (сперва немцы, а потом — русские). Но оба раза он засыпал летаргическим сном (которым однажды заснул один из местных дедов, и потому про него все в городке хорошо знали). Его принимали за мертвого и клали с мертвыми, но он оживал, выкарабкивался из рыхлой, кое-как закопанной могилы, и снова вылезал на белый свет. Первый раз он уснул ненадолго, а второй — надолго, ведь стреляли свои, и тут следует полежать во сне дольше. Хотя бы от обиды. Но всякий сон — конечен, и Васенька все равно проснется, а идти кроме как в родной городок ему некуда…

Услышав эту историю, Василий вздрогнул. Ведь он и в самом деле был под землей, и жил так, все равно что спал! Он очень попросил маму намекнуть Ире, что он жив, но сделать это как-нибудь так, чтобы у нее не было дальнейших вопросов. Мама не выполнила эту просьбу — так и не смогла придумать, как же намекнуть, и дальнейших вопросов избежать.

Фитиль войны потихоньку догорел. Наверху загрохотала слышимая даже из-под земли музыка. Васе, вроде бы, следовало выбираться. Но он представил себе встречу с теми, кто вернулся с войны, и теперь, покуривая махорку, ходят по городу, чувствуя себя в нем полными хозяевами. Они говорили «на ты» со смертью, и после этого, наверное, научились кое-чему невероятному. Например, читать наглухо закрытые мысли. Не может же близкое общение с погибелью пройти даром! Как быть, если хотя бы даже один такой глаз устремится в самую его душу?! Нет, не будет он идти туда, если не под свинцовый расстрел пуль, то хотя бы и под невидимый расстрел глаз!

И Вася, отслушав музыку, засел дальше в своем убежище. Правда, он боялся, что Ира теперь выйдет замуж за кого-нибудь другого, за фронтовика. Ведь они — герои, через занесенный на землю ад прошли! Но мать рассказала, что Ира всем отказывает, она все еще верит, будто ее любимый вернется из тех краев, откуда никто не возвращается. Она даже сказку придумала, в которой Вася на войне живым в тот свет попал, и теперь гуляет там, смотрит что да как. А там, где нет жизни — нет и времени, оно понятно, зачем мертвецам время? Потому ему кажется, что чуть-чуть времечка прошло, а пробежали уже долгие годы. Но он все одно оттуда выйдет, и назад вернется, еще ей-ей-ей сколько всего порасскажет, больше даже чем самый героистый из героев!

Васенька уронил слезу. Ведь он — почти что на том свете, и время у него идет только в часах. Но рассказать ему не о чем, только о пыльных стенах своего убежища, а, может — ловушки. Чтобы разогнать печаль, он попросил маму приносить заказы, которые снова начали появляться после некоторого перерыва.

Часы Василий мастерил, но перед глазами то и дело проплывали залитые солнцем полянки, речные берега, синий лес, и жаркий поцелуй, озаренный прозрачным сиянием молодого месяца. То была его прошлая жизнь, как дорога она ему сделалась теперь, когда он уже столько лет не видал даже месяца и звездочек. Вот бы повернуть время обратно! Но как это сделать? Может, если смастерить такие часы, чтобы ходили обратно обычным, то и время вслед за ними передвинется?

Вася разобрал несколько часов из своей коллекции. Нет, их детальки не годятся, не в ту сторону все они. Надо делать новые, чтобы виделись как эти же, но только отраженные в зеркале…

Заготовок в доме часовщика оказалось больше, чем достаточно. И Василий принялся за дело. Напильником он вырезал мельчайшие шестереночки, похожие на обычные так же, как их отражения в зеркале. Не все детальки сразу даже получались — бывало, приходилось переделывать по пять раз. Надо заметить, что Вася, как и любой другой часовщик, умел делать далеко не все детали. Ведь некоторые части часов всегда можно было где-то достать в почти готовом виде, другие же почти никогда не ломались, и учиться их делать самостоятельно не было нужды. Теперь же ему предстояло самостоятельно сделать каждую частицу сложного механизма, и не просто сделать, а изготовить в зеркальном ее отражении.

Когда Василий останавливался для короткого отдыха, он представлял, как изготовит эти необычные часы, и они пойдут под его руками, отсчитывая минуты и секунды, но не вперед, а назад. Здесь, в подземелье, такое течение времени не будет заметно, все здесь останется на своих местах, как и было прежде. Но там, наверху… О том, что случится наверху, Вася не думал. Он только знал, что когда отсчитает положенное количество часов и минут до того дня, которого когда-то так старательно ожидал, то он сможет выйти наверх. И там… Там его будет ждать Ирочка, молодая и непорочная, в удивительном белом платье. Тогда прямо с небес польется музыка, станет видимым и слышимым целых хор небесных ангелов, которые всегда там есть, только людские глаза обыкновенно заплыли, чтобы созерцать их, а уши заложены, чтобы их слышать. Надо только доделать часы, а потом — дождаться…

Несмотря на множество выброшенных, испорченных заготовок, дело потихоньку шло. Уже не оставалось времени на печальные воспоминания о лесах и речных берегах наземелья, куда Васе теперь нет ходу, где ходят ноги совсем других людей. Наверное, кто-то там и сейчас целуется, обнимается, и называет день грядущей свадьбы. А кто-то трепетно ожидает этот день, и не ведает о сокрытой в мути будущих дней грозной силе, которая этот чаемый день прихлопнет легче, чем букашку. Что теперь думать о других, когда сам начал невероятную борьбу — войну со временем.

Иногда Васе хотелось ночной порой выйти из своего подземелья и прогуляться по родному городку, увидеть привычные с детства, но уже основательно забытые места. Снова постоять на речном обрыве, где они с Ирочкой повторяли число того дня, на который они мысленно положили свою свадьбу, пройтись сквозь березовую рощицу, где Ира повесила на белое древо свой шелковый платочек. Все это он увидит, правда, не в ясном свете солнечного глаза, а в бледном лунном сиянии. Но и это тоже неплохо. Потом можно будет подкрасться и к дому Иры, заглянуть в ее окошко. Он снова увидит свою невесту, только, наверное, спящей и оттого безмолвной. А если она проснется и увидит бледно-землистое, но все-таки узнаваемое лицо Василия в своем окне? Наверное, она закричит, приняв его за жуткий ночной призрак. Или любовь в ней пересилит, и она бросится к Василию несмотря даже на то, что он (по ее мыслям) обратился в призрак и грозит унести на самое дно потустороннего мира?! Может, сама любовь успеет ей крикнуть, что лицо Василия — это настоящий Василий, из хоть остывшей от земного хлада, но все же еще жаркой крови и теплой плоти, и она не станет голосить, созывая окрестный народ?!

Но часы уже были почти готовы, и Василий затушил свою жажду ночной вылазки. Вместо этого он потихоньку закончил свое дело, и запустил готовые обратные часы. Первая секунда назад пошла, вторая, третья… Вася припал глазами к секундной стрелке, которую он специально изготовил. Стрелка исправно бороздила циферблат, идя сама против себя. Невозможное свершилось!

С каждым вздрагиванием стрелки Василия одолевал сон, который становился все тяжелее, все непролазнее. Вася сразу почуял, что сон этот — непростой, и неведомо, куда он его приведет. Вася всячески боролся с дремотой, он приседал, подпрыгивал, насколько это позволяло тесное пространство подземелья. Но его силы не были бесконечны, и в конце концов он стал понемногу сдаваться. Веки сами собой слиплись, и сон одолел его. Он увидел полянку, на которой когда-то стоял с Ирой и саму Иру, наряженную в синеватое платье. Мгновение не двигалось, и Василий чуял не сползающее с него счастье. Сон был будто насквозь просвечен лучами светила, которое Василий в бодрственном состоянии не видел уже много лет.

Когда мать увидела сына спящим, она решила, что он отдыхает от изготовления своих часов, идущих наоборот. Правда, она сильно подивилась тому, что часы идут обратно, даже решила кому-нибудь показать, насколько превзошел всех остальных часовщиков ее сын. Она взяла часы, подержала их в руках, полюбовалась, а потом сообразила, что показывать часы людям нельзя — ведь сын ее пропал без вести. Выдавать же за свои ей было ни к чему, все равно бы в ее авторстве усомнились. Ведь женщины, как известно, всегда избегают пробовать странные, неожиданные пути и мастерить то, чего прежде не было.

Татьяна удивилась, когда ее сын не проснулся и на второй, и на третий день. То, что он жив она установила по его зрачкам и по едва прощупываемому пульсу. Но сон был какой-то странный… Доктора позвать нельзя. Какой доктор отправится лечить человека, давным-давно пропавшего без вести, и не объявившегося? Это хуже чем покойника, с ним, по крайней мере, хоть все ясно...

Потому Таня решила оставить все, как есть. Ни для кого не видимый ее сын продолжал спать в плотно заделанном погребе. А сама Татьяна наконец вздохнула спокойно — ей не надо было больше страдать своей душой за заточенного для его же блага сына. Не приходилось ронять слезы из-за нескладности жизни, дрожать перед чужими тоже нужда пропала. Между прочим, когда-то и вправду в дом Татьяны стучался человек, похожий на лицо из органов, и подозрительно подробно расспрашивал о Василии. В конце беседы он двусмысленно кивнул, как бы сразу согласившись и не согласившись со словами о пропажи Васи без вести, взял с Татьяны расписку, и ушел чтоб больше не приходить. Но Таня смутно ожидала его возвращения и опасалась его больше, чем чего-либо другого, и потому увещевала Василия не выходить из ямы. Теперь, когда сын заснул, этот вопрос отпал сам собой — найти спящего не легче, чем мертвого.

Потихоньку, через бабушек-соседок, знавших обо всем на свете Таня навела справки о состоянии своего сына (разумеется, именуя его «дальним родственником из Гжатска). Ее предположения оправдались — все назвали его сон летаргическим. Успокоившаяся Татьяна стала доживать свои годы, не тревожа спящего в подвале сына. Варила себе кашу, иногда по старой памяти брала чинить часы, вязала носки да рукавицы. Иногда беседовала с соседками, но делала это осторожно, чтобы не навлечь опасных подозрений.

Умерла Татьяна быстро и безболезненно, на крылечке с недовязанной варежкой в руках. За ее спиной остался пустой дом, на дне которого никем не видимый продолжал спать часовщик Василий.

У мертвых часто появляются родственники, каких они не видели при жизни. Будто у многих людей есть особый орган, чующий смерть родных, но никогда не ощущающий их жизни. Появились такие родственники и у Татьяны. Они собирались прибрать к рукам ее дом, чтобы потом продать, ибо жить в городишке им было ни к чему. Права на дом были заявлены и бумажно оформлены, но пока родственники добирались до городка, чтобы решить все подобающие вопросы, домик стоял пустым. И вот из нутра этого пустого дома вышло нечто с лицом, похожим на лицо давно забытого Василия. Только это лицо было прозрачно-бледным, почти что призрачным. Одет он был в старомодные одеяния, которые носили в давние, довоенные годы. Сколько людей потом навсегда сменило эту одежду на солдатскую форму, которой потом суждено было окраситься красным!

Народ в городе тут же разделился на два почти равных лагеря. Первые видели в Василии нечистую силу, которую требовалось немедленно и беспощадно бить. Вторые допускали, что Вася — живой и настоящий, пришедший неизвестно откуда, но тоже порывались его бить. За то, что в давние времена ушел из мира, и предал его. Впрочем, такие мысли были лишь у старых. Молодежь живого Василия никогда не видела, мертвого — тоже, она просто бежала на раздававшиеся со всех сторон призывы к расправе, вооружившись разными подручными приспособлениями вроде кольев, лопат, кирпичей.

Вася бросился в дом Ирины. Спросонок он не понимал, где оказался, мир выглядел для него, как продолжение сна. Только обвисшее, морщинистое лицо Ирины вывело его к видимой реальности. Бабушка Ирина сперва закричала, а потом признала Василия, ведь одна из многих сочиненных про него историй, была о том, что Вася крепко спит, засыпанный землицей. Выходит, так оно и было.

За высоким забором Ириного дома шумела толпа, но рваться внутрь она не решалась. А Ира вздыхала, не отводя взгляда от былого возлюбленного. Василий рассказывал о том, как ждал дня свадьбы, как потом боялся людей — сперва немцев, потом русских солдат, потом — людей из органов, а потом — вообще всех. Ирина слушала, кивала головой, но о себе ничего не сказывала. Василий перешел на рассказ о своем сне, и рассказал про полянку, на которой они неразлучно стояли с Ирой в течение, как оказалось, многих проспанных лет. Ирочка расплакалась — ведь она не была во сне, она жила наяву, где не было той полянки, а были лишь воспоминания о прошлом да тяготы одинокой жизни.

Полянки той, кстати, на белом свете больше не было. Там прошли шоссейная дорога и линия электропередач, разрезавшие лес и утрамбовавшие полянку, превратившие ее в часть самих себя.

Пошумев, народ за окном разошелся. Старики кое-как примирились с возвращением Василия, а молодежи было все равно. Мало кто даже понял, с кем идет драться, большинство считали, что пришли на бой жители соседнего городка и надо давать им отпор. Убедившись в отсутствии соперников, оставалось только бросить случайное оружие и уйти восвояси.

Вася же на улицу не выходил, и вообще более никому себя не показывал. Промелькнул и исчез, не все даже успели узнать о том, что он ожил. Прожил он у старой Ирины ровно одну неделю, которая протекла соленым ручьем из слез о прошлом. К концу недели Вася неожиданно умер — его организм не вынес-таки радости от своей встречи с потерянным солнцем и с потерянной любовью. Последним его криком был вопль о том, что он снова увидел ту же самую полянку…

Ира пережила возлюбленного ровно настолько, чтобы помянуть его в девять дней. Ее жизнь лишилась своего смысла, долгого ожидания, а без него душа из нее вышла как воздух из лопнувшего шарика. Так и похоронили их рядом. А на могилу поставили часы, идущие обратно, которые приехавшие в дом Татьяны родственники выставили вон за ненадобностью.

Товарищ Хальген

2010 год