Halgen — Сказка о красе

В лесах обитают лесные народы. Лес их кормит и поит, обувает и одевает. В лесу они и живут, строят себе деревянные жилища, похожие на медвежьи берлоги и волчьи логова. В степях, разрезаемых ветрами со всех четырех сторон, живут народы степей. Их жизнь — в непрерывном движении, подобном бегу травы перекати-поле. Необъятное пространство для них — один большой дом, и ни к чему в его нутре строить еще что-то основательное. К тому же, что в степи не построишь, все исчезнет, будет снесено не ветрами, так соседями, не соседями — так ветрами. Жилища этих людей — все одно, что гнезда перелетных птиц, и всякая вещь, которая есть у них, всегда напоминает о дальней дороге.

Но вот лес и степь встретились. Люди лесов пришли в бескрайнее поле и вбили здесь колышки, решив остаться в этих краях навсегда. Они пошли против воли пространства, и вместо того, чтобы подчинять свою жизнь его воле, стали подчинять землю воле своей. Так и родилось на свет княжество Тмутараканское со столицей — городом Тмутаракань.

Город был богатым. Его пристань пестрела тысячами парусов кораблей, приплывших из тех стран, о которых в других краях Руси и слыхом никто не слыхивал, а в сказках их называли просто «Тридевятое царство — тридесятое государство». Со стороны моря в город въезжали повозки, полные драгоценным фарфором, бочками с душистым заморским вином, мотками блестящего шелка. Эти товары шли из Византии и Персии в глубины Руси, в края лесных чащ и дебрей. Часть их доставалась и Тмутараканскому княжеству, этому русскому поцелую моря Черного. Навстречу, в сторону моря, шло живое золото степных краев, пшеничное зерно. Могучие, плодородные земли этого края щедро кормили своих людей, и еще оставляли на то, чтобы часть хлебов отправить на Русь и в землю Греческую.

Богаты были люди Тмутаракани, простолюдины жили здесь так, как в иных землях живут лишь князья. Шелковые одежды, фарфоровые чаши, душистые вина — вот чем был наполнен этот край, маленький кусочек матушки-Руси. Тмутараканский князь Борис был, наверное, богаче даже Великого князя. Он носил точно такую же корону, как и его троюродный дядя — Великий князь Всея Руси. Сам Борис любил говорить, что с полным основанием мог бы требовать себе Киевского престола, но ему он ни к чему — завоевывать престол тяжко, потерять — легко, а править Тмутараканью — спокойнее и веселее.

Да, в этих краях живут в мире и спокойствие и веселость. Веселая пляска морских волн порождала навевающий спокойствие прибрежный плеск, веселая игра ветра рождала спокойный шелест листвы плодовых деревьев, а веселая радость огненного солнца — спокойствие тучных нив. Но, увы, беспокойство есть и здесь. Оно нет-нет да и ворвется в жизнь тмутараканца впившейся ему в пятку непонятной монетой, отлитой неведомым ему народом. И он остановится, разглядит монету, и подумает, что жили здесь когда-то и иные люди, но теперь от них не осталось ничего, кроме вот этой монеты. Быть может, и от их жизни когда-нибудь останется не больше, и не сохранится даже развалин того величественного собора, который белеет вдали, там, где центр столицы.

Но это волнение — ничто в сравнении с тем ужасом, который переживали тмутараканцы, когда их уши закладывало от свиста летящих из степей кипчаков. Ведь тот мир, где вместе с ветром летали несметные полчища иных, непонятных народов был здесь так близок, от него отделяли всего-навсего стена да несколько земляных валов. Когда их замечали стоявшие на стене дозорные, они разжигали огонь, и на защиту княжества неслась княжеская дружина. Врагов безжалостно избивали смертным боем, не щадя даже покалеченных, не беря в полон никого. К чему нужен полон в тех краях, где земель мало, а людей — много?! Тут не коренная Русь, где земли — паши — не хочу, только пахать часто бывает некому!

Пока стена, ощетинившаяся копьями воинов, стойко отбивала конно-людские волны, несущиеся из чужой степи (те земли, что были за стеной, тмутараканцы всегда называли чужими). Но кто знает, сколько там, в диких степях народа? Может, их больше, чем мурашей в муравейнике, и тогда когда-нибудь они прорвутся сюда, и тогда их несокрушимая масса раздавит крохотное княжество, сбросит его народ в волны синего моря! Ведь набеги кипчаков терпит даже большая Русь, но там все-таки есть непролазные болота, пугающие коней волчьи и медвежьи чащи, глубокие реки, преграждающие путь разбойной коннице. К этой природной преграде русский человек добавит разрезающий конские копыта «троицкий чеснок», разложенный на дорогах, беспощадный к конским брюхам частокол засечных полос, множество «медвежьих ям», и он может жить более-менее спокойно. Но как быть в этих ровных краях, где вместо лесных дебрей, чье коварство усилено человеческим старанием, от диких орд отделяет всего лишь одна стена да несколько земляных валов?! Ведь взобравшийся на вал кочевник уже разглядит самое сердце княжества, Софию Тмутараканскую!

Но стена пока стояла, и русские дружинники быстро разбрасывали недругов, осмелившихся подойти к ней. И отнимали покой у князя Бориса вовсе не мысли о кипчаках. Князь Борис думал о своем младшем брате Иване, который, согласно Русской Правде, должен был воссесть на престол после него. Но у Бориса был сын, а княжество Тмутараканское — не Черниговское и не Киевское, его на части не поделить. Как станут жить на одной земле два князя? А что если у сына князя Бориса и у Ивана будет много своих сыновей, на сколько же частей тогда распадется несчастная Тмутаракань? На множество песчинок, каждая из которых будет иметь своего князя и именоваться княжеством, но все их рано или поздно все равно сгребет жаднющая рука кипчака, да засунет за пазуху!

Не бывать тому! Чтобы Тмутаракань жила, надо, чтобы ей властвовал лишь один род. И потому Борис не может не устранить Ивана. Но как это совершить?

Князь Борис слышал о кровавых распрях, которые бушуют на Руси большой. Русские дружины вместе со степными наемниками сходятся в жестоких сечах, окрашивают поля своей кровью, и вождь победившего войска, потрясая над остывшем бранным полем своим шлемом, провозглашает себя старшим. Иной раз обезумевшие рати разоряют и сжигают целые города, опустошают княжества, после чего победителю достается лишь жалкий прах.

Нет, земля Тмутараканская слишком мала для брани между своими, ее бы оберечь от чужих. Негде здесь развернуться двум дружинам, когда городов-то всего лишь два, Тмутаракань да Корчев!

Кто-то не желает драться в чистом поле. Есть на вооружении и другие вещи — вино, разведенное со смертельным ядом или хитрый кинжал. Можно и то и другое разом, лишь бы неугодный братец исчез, словно его никогда и не бывало, смешался с жирной Тмутараканской землей и пророс в ней стеблями пшеницы, сочной виноградной лозой или плодовитой яблоней.

Но нет, не поднимается рука на брата, боится князь Борис, что после избавления от брата он сам сделается для себя лукавым братоубийцей, и таким ему придется жить до самой смерти. Его грех перейдет на сына, на всю Таманскую землю, на востоке вырастет уже непобедимая орда врагов. И… Конец Тмутаракани, останутся от нее лишь колотые куски камня, безнадежно утопшие в черной земле вперемешку с костями ее людей…

Нет, не пойдет князь Борис на грех, не прольет он братской крови. Как бы убрать подальше братца, чтоб он и землю предков покинул, и кровушка его не пролилась…

В раздумьях бродил князь по своим палатам. Мысли делались все сильней и сильней, все яростнее они бурлили в княжеской голове, вырывались наружу и делались почти что слышными. Неизвестно, ни то возле князя оказался человек, который мог слышать чужие мысли, ни то сам князь задумался настолько, что не выдержали уста и сами собой принялись говорить его думы. Но вскоре один из слуг шепнул ему на ухо об одном мудреце, который живет за краем русских земель на том берегу морской реченьки, пролива. Мудрец тот может обучить, как совершить любое лихо, притом ничуть не согрешив.

Следующим днем князь переплыл на ладье через пролив, в Корчеве оседлал коня и поскакал по степи, в ту сторону, где за краем большого поля в синей дымке виднелись далекие горы. За горами начинались земли греческого княжества Мангуп, а дальше — византийские земли с городом Корсунь. А между Русью и греками лежали ничейные горы, в которых селились лихие люди и из руссов, и из греков, и из степняков. Сказывали, что в одном из глухих ущелий там обитают и хазары, чудом убежавшие из-под мечей основателя Тмутаракани Святослава Великого.

Борис пришпоривал коня. Надо было успеть вернуться до того, когда в княжестве станет известно о загадочной поездке князя в те края куда никто из русичей никогда не ездит.

Из жаркой степной печки князь въехал в прохладу поросших буковым лесом горных ущелий. Гор становилось все больше, они делались все выше. Вскоре Борис почувствовал, что заблудился в лабиринте, воздвигнутом неродной стихией.

«Где тут его найти, мудреца-то?! Самому выбираться надо, пока цел! А то кто его знает, какая нечисть здесь водится, это не считая людишек здешних да зверья лютого!», подумал было князь. И только он это подумал, прямо перед мордой его коня возник человек, покрытый цветастыми, не русскими одеяниями. Все его лицо терялось в огромной бороде, которая росла даже из его щек и из его век.

— За советом али как?! — тихо спросил старик.

— За советом… — ответил князь, остановив коня.

— Что же, потолкуем… Ну давай, говори, что тебя сюда привело?!

Князь рассказал старику о Тьмутаракани, о наследовании престола на Руси, о своем брате. Мудрец слушал его не проронив ни слова, а движения мускулов лица прятались под густой бородищей.

— Твой брат не женат, и ему надобно жениться. Вот и отправь его за самой красивой девушкой, какая есть на белом свете. Она — дочь короля Оливского королевства. Женихов, понятно, у нее много-много, на то она и красавица. Но вот беда — похитил ее недавно окаянный змеюга, и женится на ней лишь только тот, кто змея проклятого одолеет. А живет тот змей на самом краю Земли, где большое море впадает в реку Океан!

— Что впадает? Куда? Что такое Океян?! — удивился мудрености слов Борис, тут же сообразив, что мудрец на то и мудрец, чтоб мудрить.

— Скажи об этом брату. Он отправится в Оливское королевство, там ему путь и укажут! Точно до места!

— Благодарю тебя, мудрец! — радостно крикнул Борис, понимая, что для погибели Ивана хватило бы лишь одного пути по чужим, неспокойным морям. А тут еще и змей, погибель неотвратима! И ведь на нее Иван отправится сам, без неволи!

Радость так захлестнула князя, что он и не заметил, как исчез мудрец. Когда же он заметил исчезновения, то принялся изо всех сил кричать, потом отправился рыскать по ущельям. «Он не спросил у меня платы и не дождался, когда ее предложу я! Но ведь такие недобрые советы даром не даются. Значит, он может желать такого, чего я ему не отдам прежде, чем не пропадет Иван. Чего же он желает? Хорошо, если дочь себе в жены. А что как княжества моего? Али живота? Али… души!», быстро подумал Борис. От последней думы ему сделалось так страшно, что он, больно пришпорив коня, острой стрелой полетел к Корчеву.

Лишь за каменной стеной города князь вздохнул свободно. Он потрогал известковые глыбы, из которых они были сложены, посмотрел на суровых стражников, стоящих на стене. «Здесь и блоха не проскочит, где уж этому старику за платой пробраться!», усмехнулся он. Едва солнце дойдет до полудня, он расскажет брату то, о чем поведал странный, чужой старик. И брат Иван со своей дружиной исчезнет из золотистых Тмутараканских краев, надо думать, навсегда…

Через два дня на пристани Тмутаракани появилось множество людей. Невидимое облако грусти висело над ними, закрывая собой прозрачное южное небо. Сам воздух сделался чуть-чуть горьковатым на вкус, то был вкус прощания. А на мирных волнах Синего моря, самого доброго из всех морей, которое позже нарекут Азовским, покачивались многочисленные ладьи с разноцветными парусами. Кораблики жаждали вобрать в свое чрево воинов и гребцов, а те медлили, не желая делать шаг с родной земли.

Но к вечеру кораблики все же получили свою долю людей, и на их бортах засверкали в лучах закатного солнца стальные кольчуги. Попутный ветер надул паруса, словно желал помочь людям скорее прекратить боль прощального часа, унести их подальше от места расставания. Ладьи двинулись в путь.

— Это тебе не по степи скакать на добром коне, — говорил один воин другому, озабоченно глядя за борт, — Там все земля и земля. Пусть уже и не родная, но все равно связанная с родной, неразлучная с ней. Посмотришь назад — и сразу почудится, будто дом родной увидел! — озабоченно говорил один воин другому.

— Да, вода, она никак не своя, она — всегда чужая. Налетит, скажем, буря, и унесет навсегда к царю морскому в полон. А само море все также будет плескаться, о нас оно никогда и не вспомнит!

— Не его мы люди. Не его!

— Драться-то мы как будем? Не поскачем же на ладьях посуху?! — спросил воевода Родион у князя, — А коняг на ладьи не посадишь, вмиг опрокинут!..

— Надо думать, там нам коней дадут, в Оливских землях. Не дадут — сами возьмем, а если не возьмем, то что же делать, будем драться пешими. А кто знает, быть может, и прямо на ладьях биться придется!

— Неужто на ладьях? Слыхано ли такое?!

— Отчего же не слыхано? Греки бились, и мы осилим, отчего же не сдюжить?! — весело ответил князь.

Море пока еще казалось своим, родным. Кроткие волны еле-еле колыхали кораблики и ласково поглаживали их борта. По небу пролетали чайки, те же самые, которых воины столько раз видели у себя на родине. Из-под воды выпрыгивали рыбешки, ничуть не отличимые от тех, которые нередко попадались на удочку возле дома. Может так все и будет, и ничего не изменится до тех пор, пока они не доберутся до тех злосчастных земель Оливских?!

Но через два дня небо покрылось свинцовыми тучами, а небо сморщилось, не выдержав яростного ветра. Воины хватались за борта, за снасти, и в их движениях была видна привычка хватать за уздцы разыгравшихся коней. Но ладьи — не кони, поводьев они не слушают, ибо резвятся они не по своей воле, и по принуждению бузящей под ними стихии. Когда воины понимали это, их лица застывали от ужаса, но руки сами собой не прекращали попыток смирить разбушевавшихся деревянных коней. Князь Иван приказал править к берегу.

— Не дело это, — сказал Иван, когда ладьи зарылись своими носами в прибрежный песок, — Что если брань морская выйдет? Учиться надо морской брани!

На другой день море успокоилось, лишь изредка по нему проплывали клубы пены, похожие на потерянные кем-то белые шапки. Князь Иван принялся учить гребцов и воинов морскому ратоборству. Ладьи то выстраивались в стену, одна к другой, точно пешие воины на сече. То крайние кораблики устремлялись вперед, и получалось что-то вроде растущего месяца, отраженного в море и принявшего облик морской рати. Дружина училась перескакивать с ладьи на ладью, осыпать морского врага тучами стрел, и размахивать мечами столь же легко, как прежде она это делала на верных конях.

Учеба морскому ратоборству продолжалась и когда они вышли в другое море, самое могучее из всех морей. Витязи уже твердо стояли на зыбких лодочках, и, несмотря на трепетные волны, стреляли из своих луков столь же ловко, как и с твердой землицы. Так они и дошли до земель Оливских, где князь Иван отправился во дворец короля, блеск которого был хорошо виден от самого морского берега. Дружинники тем временем запалили костры и принялись варить похлебку.

Короля звали Жуан, что по-оливски значило то же самое, что Иван. Он был некрасив — низкого роста, черноволосый, с необычно широкими щеками. Он был сильно взволнован, и, едва узнав о том, для чего прибыл Иван, принялся расхаживать по тронному залу, рассказывая о своей потерянной дочери.

— Виолетта, она была самой прекрасной девушкой на всем свете! — кричал король, роняя и проглатывая слезы, — Когда она выходила из дворца, то на площади собирался весь город. Да что там город, люди приезжали из других городов, из-за границы, чтобы хотя бы издали увидеть королеву!.. Стихов, написанных в моем королевстве, стало намного больше, каждый наш поэт обязательно посвящал ей стих, а то и целую поэму! Но, увы, ничего из этих творений не сохранилось, их сожгли сами авторы, мучаясь от недостатков своего художественного образа перед живой Виолеттой! Та же участь постигла и картины, и скульптуры. Потому не осталось у нас картины с нашей Виолеттой, только память о ней…

— Как же я буду искать ее, если ни разу даже не видел? — удивился Иван.

— Просто! Очень просто! Ищи самую красивую девушку во всем свете, и не ошибешься! Ее найдешь, больше некого! А как свадьбу сыграем, я тебе половину королевства отдам, а твоим людям столько злата и каменьев драгоценных, что им на весь их век хватит!

Вечером король кормил и поил Ивана и его дружину. В предчувствии грядущего большого дела, у людей горели глаза. Никто из них не разумел Оливского языка, а король не знал ни слова по-русски, лишь Иван умел немного разговаривать по-оливски. Потому в королевском зале одновременно жили своей жизнью два мира.

— Виолетта показывала себя народу. Ходила со свитой по городу, и каждый мог насладиться взглядом на нее! Но женихов всех прочь отгоняла. И правильно! Что за жених, который за свою любимую подвиг не совершил, в дальние страны не отправлялся! — говорил король.

— Кто же ее похитить-то смог? — удивлялся Иван, — Ты же ее берег, такую стражу, говоришь, к ней приставил!

— Мне один мудрец после сказал, что красота в одном месте мира всегда порождает такое же уродство в другом. Чем больше красы здесь, тем больше жути рождается там. А раз моя дочь — самая красивая, то и уродство там родилось самое страшное из всех страшных. Оно и захватило красоту, и освободить теперь ее может лишь герой из северных земель. Так сказал мне мудрец, и я стал ждать героя, не позволяя своим людям отправляться за ней. Все одно пропали бы там, а ничего бы не вышло! — рассказывал правитель Оливского королевства.

На другом краю стола и разговор был другим.

— В морях много нечисти спрятано, и вся чужая. С ней не договорнишься, как бывает с лешим или болотником. С ней только биться можно, либо ты ее, либо она тебя! — рассказывал воевода.

— На что же она похожа? На водяных, али на русалок? Вроде, близко, что там вода, что здесь — вода? — интересовался молодой воин.

— Скажу вам, братцы, что ни на что она не похожа. Посудите сами, разве морская сила, власти которой — ни конца, ни края, может чем-то походить на водяного, у которого и справа берег, и слева — берег! Водяной супротив нее — что мышка супротив лютой рыси! Водяного человек одолеет — соорудил запруду, позвал попа, чтоб он освятил ее — и все. Водяной спрячется куда-нибудь в омут, где его и не слышно. А с морским царем ничего не сделаешь, а он с тобой — все что пожелает!

— Ничего, нашу русскую силу ему все одно не одолеть! Русь сильнее воды, ведь зимой она всегда ее в твердь ледяную обращает!

Пировали, пили душистое Оливское вино, закусывая его диковинными плодами. А на другой день, нагрузившись мешками и бочками с едой и питьем, ладьи снова раскинули свои шелестящие паруса, а гребцы опустили в волны длинные весла. Кораблики отправились в сторону заката, куда вела золотистая дорожка, покрытая рябью. Сила человеческих мышц переливалась по деревянным веслам в бездонную морскую пучину, оставляя на ее лице маленькие бурунчики. Из сотен этих бурунов складывался день, из тысяч — десяток дней. Море почему-то оставалось спокойным, и ничего не мешало плавному, размеренному движению. Кто-то уже говорил, что морское спокойствие — это приманка, которой нечистая сила их к себе привлекает. Но говорилось это равнодушно, как очередная байка, призванная всего лишь разрушить пропитанную солью надоедливую тишину.

Берега были то каменистыми, то поросшими лесами из невиданных деревьев. Иногда на них виднелись многочисленные фигурки здешних людей, внимательно разглядывавших невиданные русские корабли. Нужды приставать к берегу не было, и люди так и оставались для русских воинов чужими и незнакомыми. Ничего про их жизнь ни князь Иван ни его дружина не узнали. Надо было спешить к заветному месту, пока позволял таинственный морской царь, спавший где-то в глубине, под синими струями.

Трудно сказать, сколько прошло дней, но заморская еда и питье стало подходить к концу. Заканчивалось и самое море — впереди виднелись его берега, между которыми был узенький пролив. Что расстилалось там, за проливом, никто сказать не мог. Должно быть, там была бездна. Ни то страшный провал в преисподнюю, ни то таинственное слияние моря с самыми небесами. Все знали, что идти дальше нельзя, что там можно загубить не только тело, но и самую душу.

А на пути к проливу торчал лишенный деревьев каменистый остров. В его середине возвышалась гора с дырой на самой вершине. Где как не в нем было обитать ужасному существу, рожденному как зловещая тень красоты великой?! Гребцы, не дожидаясь княжеского приказа, сами стали строить ладьи в боевой порядок.

Месяц, выстроенный из двух десятков ладей, охватывал своими рогами вражеский остров, как рот едока охватывает собой спелую вишню. Моментально умолкли разговоры, воины приготовили мечи и копья, натянули тетиву луков.

Остров уже был близко.

— Не высовывается из логова своего! — прошептал Родион князю.

— Чует, гад, кто пришел, — ответил князь Иван, — Но мы его сейчас раздразним! Я бывал на севере, в княжестве Черниговском у своего дяди, и видал, как там на медведя охотятся. Вот и мы так же его возьмем!

— Ученый ты человек, княже! Знаешь и как на морскую брань идти, и как медведя из логова доставать! — похвалил князя воевода.

По команде князя воины сошли с ладей, и, не выпуская из рук копий, подкрались к норе, больше похожей на яму. Тишина накрывала островок невидимой шапкой, в ней тонул даже волнистый шелест. Похоже, кое-кому в этой тиши чудилось что-то недоброе — то один, то другой воин шарахался, выставив вперед свое копье, после чего оборачивался по сторонам, и только потом шел дальше.

Наконец, воины вплотную подошли к яме. Самый смелый, Рогволд из Корчева, заглянул в яму. Ему в лицо глянула молчаливая, никого не выдающая темнота.

— Никого… — неуверенно прошептал он.

— Глубже тьмы не увидишь, но там за тьмой определенно что-то есть… — неуверенно ответили ему.

По приказу князя Ивана по краю лаза воины поставили свои копья так, чтобы нечто, если вылезет-таки из ямы, обязательно напоролось бы на них. Иван сам прошелся и потрогал каждое копье — требовалось чтобы они стояли прочно, не давая существу и малейшего шанса на свое спасение.

Князь подумал, что там, в недрах страшного хода сокрыта его невеста. Что она сейчас там плачет, обвитая страшным существом, невидимым в кромешной темноте. От этой мысли его передернуло, и он решил действовать сразу, не тратя напрасно времени.

— Несите паклю! — приказал он.

С ладей притащили мотки пакли — той частицы русских льняных полей, которую русские мореплаватели всегда брали с собой. Ее золотистые нити напоминали им о волосах жен и невест, оставленных далеко-далеко. Часто можно было увидеть, как кто-то из воинов или свободных гребцов крутит на пальце пакляные волосы, внимательно смотря на них, едва ли их не целуя.

Но не для того брали паклю в море. После сражения с волнами древесные тела корабликов потихоньку расшатывались, раздавались мелкими щелями, путем через которые тут же пользовалась вездесущая вода. Потому их требовалось сразу же конопатить да смолить. В этом походе море оказалось не бузливым, потому большая часть запасенной пакли сохранилась до самого конца похода.

Паклю и смолу подтащили к лазу, скатали из нее большие смолистые клоки и подожгли. Горящая пакля полетела вниз, рассекая темноту островного нутра, достигая всего сокрытого, если что-то там было сокрыто.

Когда вся пакля исчезла в бездне, князь приказал воинам отойти к ладьям и вооружиться запасными копьями. И вовремя. Едва дружинники взялись за новые копья, как из земных недр со свистом вырвалось что-то узкое, длинное, крылатое. Послышался страшнейший вопль, и на островную землицу пролился дождь из смолисто-черных капель. Должно быть, то была его кровь.

Разъяренный змей развернулся и бросился на людей. Но едва он спустился на них, как тут же взмыл ввысь — все его брюхо оказалось истыканным копьями да стрелами. Существо опять развернулось, и из его пасти вырвался длиннющий столб огня.

— В воду! Живо! — успел крикнуть Родион.

Воины бросились в воду, по которой тут же, поднимая клубы пара, скользнул огненный язык существа. Но лучники, что оказались по другую его сторону не растерялись, и спина змея тут же покрылась колючими стрелами, отчего он сделался похожим на ежа.

Змей коснулся крылом воды, и в том месте, где поднялись брызги, выросла могучая фигура Рогволда. Его меч обрушился на крыло существа длинным, точным ударом, и оно оказалось рассеченным. Брызги, окружавшие богатыря со всех сторон, мигом почернели от змеиной крови.

Существо, раздавив две ладьи, плюхнулось на остров, лишь его хвост остался в море. Хвост запутался в снастях, за которыми волочились обломки ладей, что сильно затрудняло движения чудища. А перед мордой существа уже вырос князь Иван, державший в руках булатный меч. Зверь собрался открыть пасть, и воины ужаснулись, вспомнив про огненный столб. Князь Иван отскочил в сторону и закрылся щитом, а Родион незаметно подкрался к самой Змиевой вые, намереваясь рассечь ее одним ударом.

Но змий опередил его на мгновение. Вместо всеиспепеляющего пламени из его глотки неожиданно вырвались… слова. Хриплые, утробные, но понятные всем, значит — сказанные на русском языке.

— Скажите, какое зло я причинил вам? По что вы бьете меня боем смертным?!

Воины растерялись, даже воевода отступил на один шаг, задержав в воздухе меч, направленный на Змиеву выю. Он еще не миловал зверя, пока он просто отсрочил его казнь.

— Ты похитил Виолетту, дочь короля Оливского! — запальчиво крикнул Иван, — Потому прощайся с жизнью!

— Остановитесь! — крикнул Змий, — Никакой Виолетты я не похищал! Не для того я здесь поставлен! К чему она мне, если существо мое предназначено для иного?!

Воины осторожно опустили оружие. Змей выполз на берег, и лег на прибрежные камушки, поджав под себя хвост.

— Не верите вы мне… — грустно промолвил он, — Тогда я вам расскажу все, что есть и о чем я знаю. Поставлен я тут затем, чтоб не пускать людей в сторону закатную. Мое дело — напугать, заставить их повернуть вспять. Не пришло еще людям время туда идти… Никого я не бью, и корабли на дно не отправляю. Все боятся меня, и сами поворачивают вспять. Лишь вы не испугались, но это оттого, что вы и не шли к закату, а шли вы ко мне…

— Кто тебя сюда поставил, на этот мертвый остров?! — спросил князь Иван.

— Этого я вам сказать не могу, про то люди узнают еще очень-очень нескоро, перед самым концом времен… — ответило чудище.

— Врешь ты все-таки, чую, что врешь! — прокричал воевода Родион, потрясая мечом своим, — Отвечай, где королевна!

— Все отвечу! Не губите только! Меня погубите — и некому будет людей здесь держать, попадут они в закатную страну, и конец света ближе станет… А про королевну я знаю, ее в самом деле украл змий, но не я, а тот змий, что в нутре ее сидит! Его и не видно и не слышно было, но он взял, да королевну и украл!

— Мудрено ты говоришь. Не верю я тебе, — сказал князь, — Где же теперь королевна?!

— Она дома. У себя, в столице, в земле Оливской!

— Отчего же тогда отец ее слезы льет?!

— Оттого, что она для него сделалась не видна и не слышна, а для нее — весь мир не видим и не слышим! И вывести ее оттуда, куда она попала, спасти ее из лап ее же змея может только герой. В этом — правда пророчества!

— Чудно ты говоришь! — с усмешкой ответил Иван, — Как я туда попаду, откуда ее вывести надо?!

— Я дам тебе камень! Он — хрупкий, ломкий, его разбить можно. Как разобьешь — так у нее и окажешься, а что потом делать — то тогда и узнаешь! Только разбей его лучше, когда в землю Оливскую вернетесь. К королевне ты, конечно, через камень и отсюда попадешь, но от дружины своей тогда отстанешь…

Опершись на меч, князь молча слушал змея.

— Отпусти меня к себе в логово, и я принесу тебе камень!

Иван утвердительно кивнул головой. Змей пополз к ходу, стараясь не опираться на больное крыло. Вскоре он исчез в дыре.

— Удрал он. Теперь его паклей не возьмешь! И пакля кончилась, и змей уже начеку, небось пасть там раззявил и ждет, когда мы к лазу подойдем… — заговорил воевода Родион.

Но не успел он произнести свои злые слова, как морда зверя опять показалась над лазом. В своих зубах она осторожно держала зеленый камень. Князь осторожно подошел к морде и взял из ее зубов камень. Змий тут же исчез в норе.

Воины огляделись. «Дальше что делать?! Отплывать, али как?!» Конечно, решили отплыть.

Весь обратный путь князь сжимал камешек, раздумывая, есть ли в камне волшебная сила, или в нем только коварный обман жуткого змия?! Бросить бы его сразу, так и проверить! Помня змиевы слова, Иван медлил, но никогда не расставался со своим камнем.

В одном из городов, куда они зашли за едой и водой, оказалось несколько человек, чей язык он понимал. Был среди них и мудрец, который внимательно осмотрел камень и признал его в самом деле волшебным, но только очень опасным, к которому не стоит даже прикасаться, если в нутре есть злые помыслы.

Иван сам не знал, есть в нем злые помыслы или нет, но с камнем он не расстался. Так и держал его при себе до самой столицы Оливской.

На пристани стоял сам король. При виде Ивана, вернувшегося без невесты, он пал ниц и из его глаз хлынули слезы. Потом он поднялся, взял у сопровождавшего его воина меч, и, закрыв глаза, приставил его к своему горлу. Но тут же перед ним вырос князь Иван.

— Не надо! Я вернулся один потому что ее там нет. А нет ее там потому что она — здесь! — крикнул он, и одним махом разбил камень о причал. Для короля и своих воинов он сразу же исчез.

А сам тотчас увидел королевну. Она стояла, склонив голову и закрыв глаза. А со всех сторон виднелось ее отражение, видневшееся будто бы с глади десятков тысяч рек и озер. Кругом не было видно ничего, кроме нее самой.

Князь удивился и еще раз огляделся, внимательно рассмотрел королевну. «Отчего они считали ее самой красивой девушкой белого света?!», дивился он, не находя в ее лице ничего, что могло бы сделать ее такой. Она была самой обычной, только лишь светловолосой да синеглазой, как и князь Иван, как и много людей его народа. «Пожалуй, ее красе дивятся лишь в этих краях, но не у нас»…

Князь Иван подошел к королевне и тронул ее за плечо. Она вздрогнула и обернулась, задрожала.

— Ты кто?!

— Я — Иван, князь Тмутараканский!

— Да… Я чуяла, что ты придешь за мной, чуяла… Сама не знаю, сколько я здесь, тут годы тянутся, как столетия. И все это время я жаждала лишь одного, смерти, потому как нет ничего страшнее, чем видеть вокруг лишь себя! Даже кричать тут бесполезно, да вдобавок и страшно. Эхо повторяет слова со всех сторон, и долго-долго слышу свой же голос!

— Как же ты сюда попала?!

— Меня считали самой-самой красивой девушкой всего мира. И я сама упивалась своей красой, показывала себя миру! Мной любовались, и я принимала это, как должное. А потом я стала нарочно искать тех, кто некрасив, и заставляла их смотреть на меня, и при этом чувствовать собственное ничтожество. Мне нравилось ощущать их страдание, я потом долго представляла, как они раздумывают обо мне, и на мое сердце будто капал теплый бальзам…

— Что же потом?

— Как-то я шла по городу и встретила одну печальную женщину. Я подошла к ней вплотную, и заставила ее смотреть на мою радость. Она посмотрела, но глаза ее не выразили ничего. Тогда я спросила, завидует ли она мне, и она ответила, что никогда и никому не завидует. Я кричала на нее, называла ее уродливой, и требовала, чтобы она мне позавидовала. И она ответила, что теперь мне не позавидует уже никто. Я ответила, что это — неправда, мне завидует целый свет, и обернулась, чтобы жестом показать этот широкий свет. Но вместо света я увидела только лишь саму себя, окружившую меня со всех сторон. Эти лишенные души бесплотные образы, не имеющие воли, и вообще ничего не имеющие. Я кинулась прочь, и бежала, пока не выдохлась, но скоро поняла, что всякий мой бег отныне ведет лишь по кругу. Я закрыла глаза, но разве они могут быть так долго закрыты?! Я ждала, что наваждение пройдет, но оно так и не проходило. И осталось ждать, когда наступят голод и жажда, которые отнимут эту страшную жизнь, но они так и не наступили…

— Я выведу тебя отсюда. И ты сделаешься моей женой! — сказал Иван.

— Конечно, я согласна! Я бы согласилась даже на смерть, а о таком счастье вместо наказания я никогда не смела даже и мечтать, пока была здесь!

— Но запомни, отныне тобой никто не восхитится и тебе не позавидует! Это — не условие, это — как будет в самом деле. Ибо для моих краев ты не прекрасна, ты — обычна, не лучше и не хуже других. Никакой красоты тела нет, она живет лишь в человечьих умах, и называется она на самом деле — гордыня. Настоящая же краса — это краса души, она невидима, но ее всегда можно ощутить. Ее можно обрести и потерять, она никому не дана от рождения, в этом ее истинный смысл…

Иван видел, как отражения Виолетты постепенно растаяли, и он оказался рядом с ней посреди столицы королевства Оливского. К ними подбежал радостный король, за ним — придворные.

Следующая неделя прошла в шумных пирах и в благодарениях Ивановой дружины. А потом король принялся уговаривать Ивана остаться в его королевстве, половину которого он ему дарил. Но Иван отказывался, и все одно собирался вернуться на родную землю. То же самое говорила и Виолетта, хотя для нее Тмутаракань была чужим, диким краем. Но она ждала, когда покинет родные края, где многие опять смотрели на нее с прежним восхищением, и ей приходилось отводить взгляд, чтобы вновь не почуять себя самой красивой во всем мире.

Груженые золотом и драгоценными каменьями ладьи отплыли в Тмутаракань. Этот радостный путь показался всем удивительно коротким, и вскоре деревянные тела лодей снова коснулись песчаного Тмутараканского берега.

Их окружил радостный народ. Отовсюду слышались крики «Вернулся, вернулся наш князь единственный! Не погибла, не сгинула земля наша!» Только сойдя на берег Иван понял, отчего его встречает столь радостный народ, и почему его величают единственным князем. Князь Борис вместе со своим сыном таинственно исчезли в горах за Корчевом, куда отправились без дружины на закате одного из дней. То был как раз тот день, когда Иван на далеком каменистом острове беседовал со Змием, которого прежде чуть было не поверг, как врага.

С тех пор о князе и княжиче не было никаких вестей. Никто не знал, для чего они отправлялись в столь странное путешествие, хотя полагали, что это как-то связано с мудрецом-инородцем, что как будто в тех горах обитает. Но сколько дружина не искала, она так и не обнаружила ни князя, ни княжича, ни того загадочного мудреца…

Скоро сыграли свадьбу, и Тмутараканью стал княжить Иван. Жена которого, крещеная Анастасией, была самой простой домовитой женщиной, и вскоре все позабыли, что она — дочь заморского короля.

Товарищ Хальген

2010 год