Вступление.

Надеюсь, я уже созрел

писать роман. Мой друг-читатель

(да, я на "ты" — ты мой приятель!),

бросай рутину глупых дел!

Садись-ка в кресло поудобней…

Я поведу рассказ о том,

чем я и сам грешил тайком

(кто с правдой — тот и благородней!),

когда и молод был, и глуп.

И верил, что Земли я пуп!

Роман, конечно, о любви.

Пусть рвутся новые поэты

изобретать велосипеды,

а наше дело — c'est la vie!*–

сбирать цветы ночных мечтаний

в букет красноречивых слов

о тонкостях проблем полов,

о тайнах искренних страданий…

Пора! Горит огонь в руках!

Начнём. Итак…

РОМАН В СТИХАХ

1.

Ей было имя — Изабель.

В эпоху прежних аномалий

детей так часто называли.

Когда весной цвела капель,

и птицы обновляли гнёзда,

она явилась в Божий свет.

Как роз божественный букет,

так сказочно легко и просто

влюбила всех, кто был вокруг,

в себя. От маленьких пичуг

в её саду до грузных тёть

и дядь, двоюродных и крёстных —

все пели ей (довольно сносно).

Талантом одарил Господь —

так что ж не петь, когда поётся?!

Когда ребёнок не пищит,

от песнопений сладко спит,

светя улыбкою, как солнце.

Весна Земли, весна души —

в них дни и ночи хороши!

Года летят, как паровоз...

Таков закон — козе понятно!

Во взрослый мир билет (бесплатно!)

приносит детям Дед Мороз.

Всё интересней год за годом,

всё ближе, ближе мир чудес!

Глядь, детский блеск в глазах исчез…

Зачем так поздно понимаем,

Что, всё поняв, мы всё теряем?!

И вот ей 28 лет.

Она прекрасна, несомненно,

умна, увы… но, откровенно:

её душа — сплошной секрет.

Она не замужем — так модно,

а впрочем, дело и не в том.

Само собой придёт потом,

сейчас же проще быть свободной.

Всё хорошо. Карьерный рост

достичь планирует до звёзд!

Идёт июнь. Уже тепло.

Уже клубника подоспела

(но, это просто — между делом).

У Изабель в душе светло:

она парит почти как птица,

ласкают пухом тополя,

и мнится, что сама Земля

ей подаёт пример — крутиться.

И, не боясь помять крыло,

она летит, ветрам назло!

Эфир переполняет слух

разнообразными волнами.

Бег за цивильностью — цунами! –

для юных дев, не для старух!

Авто, манто, салоны моды,

балы, премьеры — всё при ней!

В круженьи головных идей

нет места шалостям погоды.

В пургу, грозу и летний зной

охвачен быт лихой вознёй.

Случайно ли случилось так,

закономерно ли? Неважно!

Но вот, воскресным днём, однажды,

ей встретился один чудак.

Он шёл «куда глядят глаза»

(на самом деле — шёл не глядя),

в руке — кулёк, в кульке — тетради,

/в тот час как раз была гроза/

по лужам в сланцах, без зонта,

грудь нараспашку — красота!

Любовь? Конечно же, любовь!

Жила любовь в нём к песне лета,

к дождю — соратнику поэта,

и, взбудораживая кровь

(прости, читатель, с рифмой туго),

она звала: бежать! писать!

Контрастный душ — душе под стать,

когда в ней вековую скуку

сменяет вмиг восторга звон,

и оживает явь, как сон!

Итак, он жил в черновиках,

чудак-поэт — каких навалом!

И день, и ночь стихи писал он,

бродя в своих далёких снах.

Нарочно, голосу рассудка

внимая лишь в угоду рифм,

в мир «нереальный» отворив

Сознанье. Явь казалась жуткой

ему, он странствовал всегда

в стране с названием «Мечта»!

«Поэт в России больше, чем

поэт!» — в России он и грузчик,

и дворник.., и макулатурщик

(читать-то некому совсем!).

Но тем и славен, слава Богу! –

«никто», а пишет! Вопреки

безумству жизненной реки,

восславив истину — свободу

в глуши страдающей души!

Ну, что ж, пиши, поэт, пиши!

Так вот, влюбилась Изабель.

И, будучи прямолинейной,

презрев бойкот духовно-тельный,

себе призналась: счастья цель

теперь одна — романтик добрый

обязан стать её роднёй!

Пусть он немножко «не такой»,

немножко грязный, мятый, мокрый…

Такая в нём чудная прыть,

что… как его не полюбить!?

Ах да, совсем забыл сказать,

в тот день воскресный громогласный,

когда лил ливень ежечасно,

романтик уронил тетрадь

(кулёк — по швам, типичный случай),

чуть было труд не пострадал,

он сразу же его поднял,

но — гром гремел, бесились тучи! —

конверт, что выпал из кулька,

умчало прочь, как мотылька.

Она увидела конверт,

но окликать поэта поздно —

летел он, как ракета к звёздам,

не как зевака на концерт

в одну из местных филармоний,

где сонных зрителей артель

храпит под сказочную трель

меланхолических симфоний.

Так обрела её рука

письмо поэта-чудака.

Обратный адрес рассказал,

что отправитель тоже местный,

живёт на улице известной,

где ресторан "Девятый вал",

дом 43, квартира 20.

Коль сверху штампа почты нет,

так отправитель — сам поэт,

совсем не трудно догадаться...

"Отправить ли письмо самой,

иль отнести к нему домой?"

Решила почтой, но потом,

подумав (что порой некстати),

надела простенькое платье,

И, вдоль по улице, пешком,

в дом неизвестного поэта

направилась. Смиренный дождь

ушёл, простясь, как добрый гость.

Хозяйка солнечного лета —

Природа, в хижине прибрав,

вернулась в мир своих забав.

Для Изабель такой "поход"

был чем-то вроде приключенья,

в её цветном воображении

ей рисовалось: вот войдёт

она в заветное местечко,

там — миллионы светлых тайн

дорожкой вымощены в рай!

Там, золотистою овечкой,

пасётся Муза под столом,

Пегас серебряным крылом

поэту навевает рифм

причудливость, а на кларнете

играют ангельские дети...

Ах, как изыскано красив

мотив божественной сонаты!

На стенах — память славных дней —

Подковы боевых коней,

Доспехи, рыцарские латы,

и сотни, сотни древних книг,

чей мудрый смысл поэт постиг.

"Нет, он не может быть женат —

подобный казус невозможен —

поскольку вовсе не ухожен

и совершенно диковат...

Ну вот и дом..." Пятиэтажка,

её приветствию в ответ,

как все последние сто лет,

вздохнула, как сказала, тяжко:

"Что ж, заходи уж, коль пришла."

Подъездная немая мгла

с презреньем искренним косясь

на гостью шедшую незвано,

стук каблучков ругала бранно.

Окно — единственная связь

со светом — свет не пропускало

(давно фанерой заменил

умелый плотник Михаил

стекло, что жителям мешало,

всенощным звоном, почивать

(по нынешнему, значит, спать).

Квартира 20, это факт,

была над всеми этажами,

и между ней и облаками

располагался лишь чердак.

Звонок нащупав аккуратно,

чуть-чуть волнуясь, Изабель

нажала кнопку: птичья трель

засвирестела неприятно.

Молчок... Шаги! Щелчок замка.

— Письмо?

— Да...

Тощая рука

взяла конверт. Закрылась дверь.

Она стояла обалдело,

с раскрытым ртом, немея телом...

Читатель, друг мой, верь не верь,

прошло минут 15 — 20,

она осмыслить не могла

такие странные дела.

Потом... как начала смеяться,

что, расхлебянив* дверь, поэт

стал хохотать за нею вслед.

— Я вскрыл... — сказать пытался он,

сквозь смех, но не хватало мочи.

— А там, ха-ха... там... мой же почерк!

Я думал, Вы — наш почтальон...

— Всё ржут и ржут, — соседка снизу

промолвила. — И день и ночь,

хоть всю округу обесточь,

везде пролезут, будто крысы...

— Входите! — пригласил поэт.

В ногах, и вправду, правды нет —

присаживайтесь, хоть куда.

Вам, в благодарность за находку,

я мог бы станцевать чечётку,

да не умею, вот беда.

Хотите квасу? лимонаду?

Я мог бы предложить вино,

да нет его уже давно...

Итак, какую же награду

хотите Вы за Ваш визит?!

— и принял он важнейший вид.

— Мне газированной воды.

В их душах юных, без сомненья,

вскипали волны вдохновенья.

в глазах весёлых и простых

сияло что-то, между чем-то,

улыбки не сползали с лиц

и брови, словно крылья птиц,

взмахнув, застыли кинолентой

остановившей дивный кадр...

С портрета Пушкин Александр

глядел на кухонный содом —

на старомодный холодильник,

давно не тикавший будильник,

на батарею под столом

пустых бутылок из под кваса,

на иероглифы стихов

в горах исписанных листов,

на недоеденное мясо

и бутерброд, что без хлопот

живут себе, который год,

на жутко выцветших холстах

неаппетитных натюрмортов.

— А знаете, — сказал он гордо.

Я дописал роман... в стихах...

— О, это очень интересно!

— Да... не хотите почитать?

— Хочу, конечно!

— Как назвать

пока не знаю, если честно...

Есть старый мульт, в нём Врунгель врёт:

"как назовёшь — так поплывёт!"

Вот Вам печатный вариант.

ошибок много... Но, заметьте,

что у старушки "olivetti"

частенько западает "а",

"б" не печатается вовсе.

К примеру, вот, в конце строки,

где подправляю от руки:

"Грустили серьги на берёзе..."

— Сегодня же читать начну.

Мне, под ночную тишину,

всегда читается легко.

Ну, я пойду — уже темнеет.

— Вдвоём идти повеселее,

давайте...

— Мне не далеко.

— Я провожу Вас...

— Доброй ночи!

— Постойте, я же не узнал,

как Вас зовут, моя вина...

— Я не представилась Вам — точно!

В том нет секрета — Изабель.

— Как Изабель? на самом деле?!

— А, что такого?

— Ничего...

Прочтёте мой роман — поймёте.

На этой задушевной ноте

Простились.

"Только и всего?

Не выпив даже чая с кексом?"-

Нет-нет, читатель, не спеши!

Понятен твой порыв души,

но всё же не дошло до секса

в тот вечер. Право, не грусти!

сюжетов много впереди.

2.

Она лежала на тахте,

полунакрыта одеялом.

Со взглядом тихим и усталым

грустили барбусы в воде.

Аквариум живой картиной

души природу усыплял.

На столике стоял бокал,

и ароматный запах винный,

влекомый слабым сквозняком,

струился наполняя дом.

Раскрыв загадочный роман,

приотворив калитку рая,

разгадку тайны предвкушая,

в литературный океан

она шагнула. С первой строчки

в её задумчивых глазах

стал обнаруживаться страх.

В романе речь, как по цепочке,

Лилась в души её купель,

о ней самой — об Изабель!

"И вот ей 28 лет.

Она прекрасна, несомненно,

умна, увы… но, откровенно:

её душа — сплошной секрет.

Она не замужем..."

— Всё верно...

Но, как же это понимать?!

Меня так точно описать?

возможно ли? Нелепо! Скверно!

Он всё подстроил... Или нет?..

Нет, просто чушь и полный бред!

Совпало имя?.. Ну, и пусть —

обыкновенная случайность,

зачем кидаться сразу в крайность?

Я с детства сказок не боюсь.

Всё, хватит нажимать на тормоз!

"...балы, премьеры — всё при ней!

В кружении головных идей..."

И главной героини образ

Подходит к девушке любой.

Так, что там дальше?.. Боже мой!

"Решила почтой, но потом,

подумав (что порой некстати),

надела простенькое платье,

И, вдоль по улице, пешком..."

Он что, подглядывал? Безумец!

А вдруг маньяк?.. Но, как он мог?

Этаж, где я живу, высок,

напротив, в допотопном ЦУМе,

все окна в баннерах реклам...

Читаем дальше... Ну, дела!

Он нашу встречу описал

заранее! Не телепат ли?

Читает мысли?.. Нет, навряд ли...

"На столике стоял бокал.

И ароматный запах винный..."

И это изображено?!

Ну, хватит! Больше не смешно!

Покинув плен тахты старинной,

отбросив в сторону роман,

она ушла на кухню. Кран

открыла, чайник налила,

поставила на газ. Шмат сала

из холодильника достала,

отрезав, съела, и пошла

обратно к тайне: любопытство

не отпускало ни на миг.

Так часто выходить из книг

нет сил — такое паразитство! —

Что дальше, там? — вопрос гнетёт.

Бывает и наоборот —

предчувствуя в финале боль,

в ответ уже не хочешь верить,

шаг от находки до потери,

печальной нотой si-bemol,

терзает дух, читать не хочешь,

но и не можешь не читать!

Она взяла роман опять.

Прочла: "...пропикало час ночи.

Давно допит вина бокал.

На кухне чайник закипал..."

Час ночи — факт, чёрт побери! —

бокал пустой, а с кухни чайник

уже насвистывает... Крайне

тревожно сделалось внутри.

Она бледна. Не сон ли снится?

А может вырезки статей

из Книги Судеб перед ней?

Но, поздно, верная сестрица-

Луна зовёт стелить постель.

Спокойной ночи, Изабель!

3.

Наутро, встав ни с той ноги,

не в силах в мыслях разобраться,

неспешно стала одеваться...

Любовь, как по воде круги

(чем дальше, тем сильней волненья),

о стены дьявольских интриг

могла разбиться через миг,

снискав простое утешение

в солёных водах женских слёз —

вполне приемлемый курьёз.

Но, нет! Она была сильна

в своём неверии в сюрпризы.

"Проникнуть стоит за кулисы

и тайна фокуса — ясна!"

"Всё дело рук — не провиденья" —

такие лозунги всегда

служили ей, как дважды два,

и этот случай, без сомненья,

она сумеет разгадать...

В окне погоды благодать

вещает свет! Да будет явь!

"К чему прикидываться дурой?

С моим умом, с моей фигурой —

живи и пой! люби и славь

Создателя! О, жизнь — ты чудо!"

Дзинь-дон-н-н! Звонок.

— Кто там?

— Сто грамм!

Подружка, что не по годам

умна, наведалась.

— Гертруда!*

— Что Изабель?

— Я влюблена!

— В кого?

— В поэта — колдуна!

— В кого, в кого? В поэта?

— Да!

— Несчастное дитя! Поэта

любить — паршивая примета,

а жить с ним — сущая беда.

Представь себе — ты, днём и нощно,

стираешь, моешь, варишь суп,

а он, поэт — ходячий труп,

всё пишет, пишет... Тьфу! Аж, тошно!

На кухню, в ванну, в туалет —

тетрадь с собой берёт поэт.

Нет-нет, подруга — и не спорь! —

тебе в мужья поэт не нужен.

Тебе приличным будет мужем

нормальный честный русский вор:

банкир, налоговый инспектор,

начальник... в общем, бизнесмен,

а ни какой-нибудь там Член

Союза Рифмоплётной секты

заоблачно-летучих вшей —

попутчик Музы и бомжей!

— А? Я прослушала, прости...

Ты мне о чём-то говорила?

— Нет, в самом деле, это мило!

И где твой старый добрый стиль —

внимать реальным рассуждениям?

— Я влюблена — и все дела!

Амура меткая стрела

пронзила грудь...

— В стихотворенье

ты влюблена, а не в него,

не в графомана своего.

— Ах, так?! Читай! Его роман.

Вот, с этой — сто восьмой страницы,-

узнаешь, что за "небылицы"

понакрапал мой "графоман"!

— "Роман в стихах"! Хм! Вот потеха!

Что ж, я в поэзии знаток!

Как там писал когда-то Блок?

"Ночь, улица, фонарь, аптека..."

Поверь, подруга, все стихи —

плоды бездельной чепухи!

И начала Гертруда вслух

читать немыслимые вещи:

"В ту ночь приснился сон ей вещий:

собака, пастбище, пастух...

Собака, стало быть — к подруге.

И точно — утром в дверь звонок —

подруга входит на порог

(точь-в-точь с улыбкою той суки,

что ночью снилась Изабель),

пренеприятная мамзель.

Она любила поучать

людей, казалось, от рожденья,

имея ко всему презрение,

и не имея сил молчать.

Работала в Райисполкоме,

четвертый или пятый год,

и пиком всех её забот

была забота о Законе,

блюдимом на мирских фронтах,

в бумажно-деловых горах.

Но — что скрывать, что налицо? —

цветы, конфеты, шоколадки

(а также и другие взятки),

из рук заботливых жильцов

девятого микрорайона,

где обитал райисполком,

несла все дни Гертруда в дом,

на основании законном,

с не менее большой душой:

"дают — бери!" — закон такой".

Гертруда бросила читать,

в глазах мелькнуло подозрение.

— Бредовое стихотворенье...

— И больше нечего сказать?

— Здесь и поэзией не пахнет —

простая проза, что ни ямб...

Лить грязь на власть имущих — штамп.

Уже не выстрелит, не жахнет*,

подобная белиберда.

Привычка стадная тверда,

конечно, пастуха ругать,

но кто-то должен стадом править.

Иначе, вилами буравить

начнут друг друга, враг — врага...

Нет, Изабель, таких памфлетов

вовек не выпустят в печать.

До смерти в бедности страдать —

удел бунтующих поэтов...

Что ж ты, подруга юных лет,

лишь улыбаешься в ответ?

— Вдруг мысль явилась мне сейчас —

издать на собственные средства!

Деньжат, полученных в наследство,

на томик хватит, в самый раз.

— Ты говорила, что на шубу

к зиме накопишь, наконец.

— Песец, и в Африке — песец.

— Ну-у, знаешь, это просто глупо!

На сим, оставшись при своём,

оставив споры на потом,

подруги мирно разошлись.

Зачем Гертруда заходила,

она сама совсем забыла.

Так залетевшая вдруг мысль

не отыскав предназначенья

сверкнёт хайлом* и упорхнёт,

а ты стоишь, разинув рот,

впадая в недоразумение,

ловчась отсеять свет от тьмы

в своих извилинах прямых.

Мой друг, читатель добрый мой —

увы, я вынужден признаться —

предслышу, из-за декораций,

уже смеются критик злой

и пародист неугомонный,

над "титаническим" моим

трудом. Бог с ними! Желчный дым

скупцам оставив, бью поклоны

лишь Солнцу — мне оно важней.

Тень брошенных в меня камней,

надеюсь, света не затмит,

а остальное — предрассудки.

Кому ни лень — шутите шутки,

ни тем душа во мне скулит.

Радею лишь за пониманье,

и уповаю на Богов.

Не вкус халвы слащавых слов,

всегда по вкусу мирозданию,

но гармоничных мыслей суть

(ну надо же — так завернуть).

4.

Тот день решила Изабель

особой посвятить диете:

в обед, копаясь в Интернете,

пила малиновый кисель

с ванильной булочкой вприкуску;

затем — бананы, виноград;

салат; горячий шоколад;

на полдник — чудо кухни русской —

французский борщ: вода, морковь,

лук, свёкла, вера и любовь!

Она надеялась найти

в сети паучьей Интернета

приемлемое для поэта

издательство. Из девяти

приличных отобрав одно лишь

(чей сайт излишеств не имел),

прайс запросила по e-mail.

И вот — с судьбою не поспоришь —

ответ к семи часам пришёл:

всё даже очень — хорошо!

"Печатать можно хоть сейчас!

Сто-двести тысяч экземпляров,

в век виртуальных самоваров,

достаточно на первый раз.

Там, в будуарах книгочтивых,

найдутся верные сердца

ценителей трудов писца,

поистине благоречивых!"

Идеей сей увлечена

роман взялась читать она...

5.

А что тем временем поэт?

Давным-давно забыв о гостье,

слагал он вновь незримый мостик

промеж неведомых планет.

Куда-то бегал, что-то делал,

но был опять сам не в себе,

теряясь в суетной толпе

забыто-опустевшим телом,

летал, мечтая "о своём",

душою в космосе ином.

Вот так же он писал роман,

переполняясь вдохновеньем,

Земным отпущен притяженьем,

ещё "вчера". Сюжетом пьян,

вдыхая жизнь в листву тетрадей,

переселяясь в сказку грёз,

он жил, растрогавшись до слёз,

одной возвышенности ради!

Влюбляясь сердцем в персонаж,

впадая в неземную блажь,

весь месяц не ложился спать —

рука тянулась к авторучке,

вплетать извилин закорючки

в тугую "общую" тетрадь.

Слова, являясь неким чудом,

и, унося куда-то высь,

в горячий мозг вселяли Мысль,

само-собой, из ниоткуда.

Зачем? Кто знает... Бог судья

мечтательного забытья.

В тот вечер встречи с Изабель,

когда открылось её имя,

казалось, что-то между ними

вдруг промелькнуло. Ночи хмель

унял его воображенье.

Она пришла, она ушла...

А может сном она была?

Все эти умозаключения,

понятно, к сути не ведут.

И нам гадать не стоит тут.

Признал ли он судьбы сигнал

в чертах лица "залётной птицы"?

Как знать... Событий вереницы

кружили пёстрый карнавал.

Громадами стихотворений,

как диким лесом окружён,

легко мог заблудиться он.

Немало в мире совпадений,

таких, как имя — Изабель...

Вращалась жизни карусель.

Расположение планет

способствовало водным знакам —

рыбёхам, скорпионам, ракам —

но водолей, что не секрет,

совсем не водный, а воздушный,

был непременно обречён

(таков неписанный закон

Галактики) на день недужный.

И, так уж вышло, наш поэт

был водолеем с детских лет.

Он заболел. Озноб и жар

попеременно ощущая

(такое, знаете, бывает,

когда шальной болезни шар

тебя толкает в лузу бреда),

он в свой подъезд себя донёс

и... рухнул, тут же, в полный рост,

ужасно напугав соседа

(тот тип как раз спускался вниз).

Сосед и сам, тем, что был лыс,

беззуб, небрит и страшно тощ,

мог напугать любого зверя

до полной умственной потери!

А тут... забыв про тёщин борщ,

про соль (за ней его послали

в ближайший продуктовый маг),

стоял, как бедный вурдалак

с картины Репина "Не ждали".

— Мужик, живой ты или нет? —

в конце концов спросил сосед.

Ни звука. Глупо рот скривив,

перешагнуть хотел он было...

но, что-то в нём заговорило.

Стремглав, сомненья победив,

вернулся он в свою квартиру,

зачем-то тёщу обругал,

взял телефон, 03 набрал,

хлебнул холодного кефиру,

и в трубку горестно изрёк:

— Алло! Тут... гибнет... паренёк...

— Чем болен? Сколько дней болел?

Пол? Стул? Фамилия больного?

— Не знаю. Но ему хреново!

Лежит — чуть дышит — бел как мел.

В подъезде... Улица Меньшая.

Дом сорок три, квартира шесть...

Да, домофон в подъезде есть,

но не фурычит.

— Выезжаем.

Так, тёщу доведя до слёз,

зять соли к сроку не принёс!

Диагноз вывели простой:

на високосном солнцепёке

поэт весь день гулял, в итоге —

удар случился тепловой.

Врач говорил:

— Вы что ж, ребята,

"03" додумались набрать?

Пожарных надо было звать!

Его тушить гидрантом надо!

— Живой?

— Похоже, что живой.

Но с перегретой головой.

В палате, ровно через час,

поэт, свалив два табурета,

доковыляв до туалета,

опорожнившись в унитаз,

подумал: "Где я? Непорядок.

Не помню... Вроде бы не пил.

В больницу, что ли угодил?

Полна земная жизнь загадок!

Вот интересно, что со мной?

Врача увижу, и — домо-о-ой".

В квартире собственной своей,

что от отца ему досталась,

в ту ночь, решив унять усталость,

остыть от мыслимых идей,

лёг спать поэт. Поэмы в стопках

остались, терпеливо ждать,

когда к ним снизойдёт опять,

чтоб дописать иль бросить в топку,

хозяйка почерка — рука

хитросплетений батрака.

Но сон не шёл. Луна в окне

объёмом пылким восхищала,

тянула из под одеяла,

звала его: "Иди ко мне!

Здесь хорошо! Сквозь тень земную,

глядеть на Землю будем мы,

от солнца скрыв свои умы,

и слушать тишину ночную!"

Ах, ночь! какой чудной колдун

тебя создал для этих Лун?!

6.

Читая часть под цифрой "5"

замысловатого романа,

предшествующего — так странно! —

событиям, идущим вспять

привычным доводам рассудка,

там, где упал плашмя герой,

прониклась Изабель слезой,

перепугавшись не на шутку.

Но успокоилась тот час,

прочтя, что доктор его спас.

И, с облегчением вздохнув,

в приливе воодушевления,

продолжила ночное бденье.

Уж кенар в клетке, спрятав клюв

под крылышко, спокойно дрыхнул,

а Изабель, войдя во вкус,

мотая будущность на ус,

пророчества листала. Вспыхнул

пред нею истины момент —

без Чуда счастья в жизни нет!

Она читала, как потом,

в четверг ли, в пятницу — субботу,

взбредёт поэту в непогоду,

бродить по лужам босиком.

Как он, смешной и несуразный,

случайно свалится в фонтан,

затем в элитный ресторан

ворвётся, вымокший и грязный,

забыв, что нет на нём носков,

когда не хватит двух листков

для изложения на них

нарисовавшихся мелодий...

Как ей самой, по непогоде,

придётся "на своих двоих"

трусить (заглохнет её "Deewoo").

И встречи неизбежный час

пересечёт пути их фраз

и взглядов. Влюбчивый "Ромео"

подарит ей луны листок,

чудесный вечер, восемь строк

из Гёте, из Шекспира — три,

из Пушкина, догмат мажорный:

"Любви все возрасты покорны".

И будут птицы, до зари,

играть волшебные сонаты,

на инструментах духовых

забавных клювиков своих,

а ночь, в явленье звездопада,

с ума начнёт вовсю сводить!

"Прекрасно! Но, пора остыть.

Пока всё это — лишь слова,

на замусоленной бумаге...

А может буквенные знаки

имеют значимость? Едва

означишь в рифму заклинанье —

придёт, что изображено...

Смешно! А может не смешно?

Вдруг мысли преобразованье

обречено явленьем стать?!

Всё! Спать! Пора ложиться, спать".

7.

Рассвет давно доел Луну.

Сквозь форточно-оконный вырез,

радел задорный птичий свирест.

К утру, намаявшись, уснул,

беспечным крепким сном младенца,

больной бессонницей поэт,

и чей-то милый силуэт —

не в честь амбиций, но тенденций —

привиделся ему во сне.

Луч солнца гладил по спине,

и грезилось — её рука

его тихонько обнимала.

Сползало на пол одеяло.

Душа летела в облака.

Лицо улыбкой озарялось,

светлело в сердце, мыслей ход

перерастал в звезды полёт.

И оставалось только малость —

Любви протянутую нить,

продев сквозь память, сохранить.

Любви ни к жизни, ни к стихам —

к той, что имелась изначально

в его мечтах, почти астральных,

о ком писал он по ночам...

Что жизни путь? судьба ли, случай?

Нам знать не велено. Но тот,

кто сердце к чувствам вознесёт,

найдёт родник благополучий,

в самом себе — не для себя,

познает счастье — жить любя.

"Запомнить главное сейчас —

она всегда (незримо) рядом!

Под лучезарно-мудрым взглядом

её искристо-тёплых глаз,

нельзя быть диким и далёким.

Лишь стоит мимо проскочить,

порвав протянутую нить,

и будешь вечно одиноким!

Любить — таков любви закон".

Луною воодушевлён,

вот так и я когда-то жил...

Теперь — одни воспоминанья.

Не то, что б не было желанья,

да видно поумерил пыл.

"Любви все возрасты покорны",

но не она всем возрастам —

печальный факт, известный нам,

и, к сожалению, не вздорный...

(Ну вот, опять меня несёт

минорных нот круговорот).

"15.40. Хватит спать!

Так жизнь проспишь — и не заметишь,

и наяву любви не встретишь.

Пора вставать. Пока, кровать!

Конечно, вовсе не случайно

путь Провидения ведёт

людей друг к другу, плавить лёд

очаровательною тайной,

казалось бы, случайных встреч —

гореть, топить вселенной печь".

Он чувствовал, она уже

летит к нему, подобно птице.

Перебирая в мыслях лица,

искал он отзывы в душе.

Она, с таким же настроением,

рвалась навстречу миражам

пророчеств. Память вороша,

с благоговейным умиленьем,

в его немыслимых глазах

тонула, как в вине лоза.

8.

Читатель, как ни назови —

причуды, выдумки ли это,

мои герои, из сюжета

своей же сказочной любви,

всё ускользают в бытовые

проблемы... Вот ведь сорванцы!

Для них возводишь тут дворцы,

они же, будто полевые

цветы от страшных парников,

бегут от собственных дворцов!

Звонят, то в дверь, то в телефон,

и похищают постоянно

моих героев из романа.

Что ж, лето — взбалмошный сезон!

Опять разводится их мостик.

Ей ехать за город. Зовут

родители, на пять минут

хотя бы, заглянуть к ним в гости:

— А то весь отпуск твой пройдёт,

и снова порознь целый год.

Тут земляники за рекой

поспело столько — глазу сладко!

Огурчики пошли на грядках,

ревень, картофель молодой.

Несут несушки — в день кассету

отборных (как кулак!) яиц.

Поистине, полезней птиц

на свете не было и нету...

А как в саду цветут цветы!

Когда же к нам приедешь ты?

— В четверг. Доделаю дела,

и обязательно приеду.

С утра, а может быть к обеду,

Погода бы не подвела...

— Гидрометцентр обещает

погожий солнечный денёк

нам предоставить. И, даст Бог,

антициклон не помешает.

Так, значит, ждём тебя в четверг.

— Ах, кенар мой, мой добрый клерк,

тебя оставлю, на два дня,

на попеченье тёти Лиды...

Ну, птенчик мой, к чему обиды?

родители зовут меня.

Прошу, веди себя потише,

соседку Лиду не кусай,

и барбусов не обижай.

А я тебе сосновых шишек

за это мно-о-ого привезу.

Твой домик будет, как в лесу!

Четверг. Действительно, денёк

на редкость выдался погожий.

Зайчонок солнечный в ладоши

задорно хлопал. Наутёк

пускаться и не собирался.

Светля лесистую кудель,*

говело солнце! С Изабель

весёлый ветер заигрался,

сквозь форточку её авто

(а на спидометре за 100).

Какой-то час — другой езды,

и вот уже предстал пред нею

тот дом, которого роднее

нет в памяти. От суеты

подальше, посредине сада,

где процветало волшебство,

он, под рябиновой листвой,

ютился. Милые котята,

покинув клумбу-колыбель,

спешили встретить Изабель.

"Мой старый дом! Всего то год

меня здесь не было, а чувство,

что пролетел, с лихим безумством,

столетия круговорот!

Всё тот же пруд, всё те же клёны,

всё та же черепица крыш.

И убаюкивает тишь.

И запах свежести зелёной,

сквозь память детских добрых лет...

Привет, Земля моя! Привет!"

9.

А день, казалось, танцевал!

Под пение хористов лета —

детишек флейты и кларнета,

он приглашал гостей на бал.

Гость не заставит долго ждать,

не важно, поздно или рано,

возьмёт, да и придёт нежданно!

Трень — тре-е-е-ень... В 15.45

звонок послышался дверной.

"Она?! Неужто?! Боже мой!

Бегу, бегу, царица! фея!

Не зря мне снились эти сны!

А где же новые штаны?

а галстук? а носки? Скорее!

О, Боже мой... Не в ту штанину...

Не зря мне верилось в мечту!"

— Секундочку! Уже иду.

(и Пушкин Александр, как сыну,

с картины подмигнул: "Давай,

валяй, сынок, не оплошай!")

Казалось, протаранит грудь

сердцебиения припадок,

и спрячется душа меж пяток!

Раскрыл он дверь (как жизни суть),

а там...

— Привет! Не ждал? Напрасно.

Друзьям положено порой

делиться счастьем иль бедой,

закону физики согласно!

— Сосед?!

— А ты принцессу ждёшь?

— Я что, на глупого похож?

Сосед, задумчиво косясь

на галстук, на штаны поэта,

и на носок недоодетый,

сказал:

— О, нет, прекрасный князь,

Вы есть — пример для подражания!

Такая выправка, и стать,

что хоть сейчас портрет писать!

"Продлись, продлись, очарованье!" —

вскричал бы я, мой юный друг,

когда бы стал поэтом, вдруг!

С ним по соседству, с давних лет,

жил плотник —"половых дел мастер",

что, со времён Советской власти,

непревзойдённо клал паркет.

Наведываясь часто в гости

к поэту, под кваска глоток,

любил вести он монолог,

без словоблудия (со злостью!),

о мыслях странных, не Земных,

душевно явственно больных.

Их дружбы факт был налицо.

За неимением имений,

дружила их не общность мнений,

но звон душевных бубенцов.

Пусть кто-то с важностью заметит:

"звон — обитатель пустоты"...

Кротам не жить без темноты,

ну а без мёда — смерть медведю! —

таков ответ мой знатоку.

(что мудрецу, что дураку!)

Лев Зайкин все свои года

прожил на улице Меньшая,

из города не выезжая.

Простой мужик, герой труда.

Пол жизни на коленях ползал

(в буквальном смысле — как герой

в вопросах сферы "половой"),

стелил паркет — ловил занозы,

и приобщал свой организм

к беде с названьем ревматизм.

Прости читатель, не могу

не заострить на том вниманья,

что Лёва Зайкин, по призванью,

Не только враг был языку,*

но и мыслитель от природы.

И ни зашёл бы разговор

о нём, когда бы, с давних пор,

он не оставил позолоты

на сердце и на дне души

поэта, без кривлянья лжи.

Поэт, признаться, уставал

вникать в "бессмысленные бредни",

науки свет тысячелетний,

сосед, как видно, призревал.

Механику — считал убогой,

цивилизацию — бедой,

людской общественности строй —

дремуче-дикою берлогой,

Политику же — в пух и прах! —

так клял, что резало в ушах.

— Мой юный друг, народ живёт,

как будто только из пещеры,

ни разумения, ни меры,

что ни увидит — сразу в рот!

Попробуй отделить вопросы

от собственного естества!

Мировоззренье большинства —

"не дальше собственного носа"...

Уж как голубок не голубь,

предел глубин — утробы глубь —

для них важней, чем та Земля,

которую ногами топчут.

Снуют, воркуя дни и ночи,

себе же счастья не суля,

в навозных кучах копошатся,

учась друг дружку объедать —

тем самым, значит, выживать —

и тут же, инстинктивно, яйца

откладывая впопыхах.

Кому ни попадя, впотьмах,

передавая божий дар

и забывая, век от века,

предназначенье человека,

Эпохе с именем "базар"

вверяя продолженье рода!

Какой научный тут подход?

Кого на свет произведёт

впотьмах зачатая свобода?!

Увы, мой юный друг, увы!

Да, что скрывать? Ведь даже вы —

поэты — разумом ни зря,

ни в корень, ни во что-то между,

безумной тешитесь надеждой,

на Музу сердцем воспаря,

что вдруг наступит день чудесный,

и справедливость, как цветок,

взрастёт, на почве ваших строк,

рассыпав праздник повсеместный!

Щас-с! Дудки! Ты, мой друг, сперва

их научи вникать в слова!

Поэт не спорил, понимал:

с соседом споры — труд бесплатный.

Мысль пресекал тот беспощадно

любую, что не принимал.

Твердил он, вызубренным текстом:

— Мир, что на самом деле мал,

сквозь микроскоп себя поднял

в глазах своих же, выше места,

того, на чём века сидит,

необоснованно. Где стыд?

Жизнь — бизнес. Кто на что горазд...

Теперь любая обезьяна,

дай волю, инопланетянам

планету целиком продаст

за два банана... Небо в дырах.

Нефть — в дым. Занятно! Дым в — озон.

Творить благое не резон,

преуспевает жить — проныра.

Затем ли создана Земля,

что б стать заложницей рубля?!

Бывало, и его жена

(похожая на крокодила)

с угрюмым видом заходила.

— Пошли домой! — звала она. —

— Дашуля, тут у нас беседа...

— С твоих бесед в тоске весь дом!

И, потрясая курдюком*

(таща за шиворот соседа),

"Дашуля" ставила в пример

приёмы дурственных манер.

Однако, изредка, поэт,

того и сам не замечая,

стихи свои писал, мечтая

тоскою той же, что сосед.

И боль сжимала грудь поэта,

за мир, живущий кое-как,

погрязший в важности бумаг

и предрассудках этикета...

Хотелось выплеснуться прочь!

Да чем проймёшь в такую ночь?

Читатель мой — мой добрый друг,

прошу покорно, не обидься

на скупость рифм, пустеют листья

не без рифмованных потуг,

не без возвышенного слога —

без смысла, истины, души.

Что сочность рифм в прикрасах лжи? —

Одна духовная изжога.

Вон, звёздам в небе наплевать

на неуменье рифмовать!

Так, значит, так... В погожий миг,

урвав свободы лоскуточек,

Лев Зайкин вспомнил, между прочим,

что время "почесать язык".

Работа в лес не собиралась,

жена топтала огород...

Чай дохлебав, съев бутерброд,

прилёг передохнуть он малость,

но сон никак не приходил.

"Что ни отгул, то грех один! —

подумал он. — Пойду-ка я

к соседу: не ходил давненько.

Всего то двадцать две ступеньки,

а, будто в дальние края,

не доберёмся до общенья

нормального. На кой далась,

мобильно-сотовая связь?!

Алло! Алло... Эх, поколенье...

В бирюльки заигрались — смех,

а в душах — пустота да грех".

— А знаешь, Лев, — сказал поэт,

придвинув другу чашку чая.

— Как человека, удручает

меня не то, что счастья нет,

а то, что где-то происходит

несчастье, в этот самый миг,

под суету пустых интриг,

и зыбь на умственном болоте...

Тогда работаю, пишу,

и счастлив тем уж, что дышу.

— Ты — человек. И, — ясен факт! —

тебя могло бы не родиться.

Что счастье? — глупая жар-птица.

Со счастьем счастлив и дурак.

А, вот, попробуй-ка в несчастье

счастливым быть, хотя бы час,

да высечь смех из чьих-то глаз,

пусть над бедою и не властен —

вот это подвиг! Слёзы лить —

любой мастак. Спеши смешить!

— Ну да... Ты, как обычно, прав —

смех, как лекарство от недуга,

давно прописанная штука —

но, согласись, что от забав

вопрос проблемы не решится.

Навряд ли шутки смехачей

заменят истинных врачей.

Что смех? — несчастная синица

быть обречённая собой —

пустой игрушкою ручной.

— Философ ты, мой юный друг,

и сам себе противоречишь...

Смотри, какой чудесный вечер!

Какой дурман стоит вокруг...

— Дым от завода.

— А-а, не важно!

Картина в целом хороша.

Всё это — жизни урожай.

— Какой-то слишком уж вальяжный...

— Не порть художнику настрой!

— Маляр ты, братец!

— Сам такой!

Тут, по идее, дружный смех

со сцены зритель слышать должен.

Когда бы стал я чуть моложе,

возможно, взялся бы за грех —

учиться сотворенью пьесы...

Эх, жаль, что я не драматург,

уехать бы в Санкт-Петербург!

А так... всё тянет, ближе к лесу,

где голь русалочья в пруду,

в провинциальную среду...

10.

Банальна радости людской

картина — встреча, смех, объятья,

для посторонних восприятий

сюжет приятнее иной...

Но ты, мой друг, не посторонний!

И, значит, постараюсь я

тебе представить, как семья,

в волненье радости бездонной,

плеща словесной лепотой,

одушевлялась встречей той.

— Снежанночка, — речил отец. —

Смотри-ка, как похорошела

дочурка наша! право дело,

такое солнце — под венец...

— Устала, милая, с дороги? —

волнуясь лепетала мать.

— Ты на скамеечку присядь.

Скинь туфли — пусть подышат ноги!

Вот так... Поставить самовар?

Будь добр, пожалуйста, Эльдар...

— Уже-е-е, Снежанночка, уже-е!

Отец, смешливый и радушный,

всегда светил улыбкой южной,

что отражает свет в душе.

— А к чаю — ягодный пирог

и пышки. Мама не забыла

какие ты всегда любила.

— Ах, мама... папа... Видит Бог,

как пуст мне пир любых столов

без чудных ваших пирогов!

Глаза исполненные слёз,

сияньем радости безмерной,

лучатся, лампой трёхамперной,

являя счастья дюжий воз!

Семья и плачет, и смеётся.

И, мнится, даже облака

любуются издалека

на них, и ветерок, и солнце,

и Бог (Его благодаря,

и автор, честно говоря).

Щекочет взгляд, а так же слух,

стрекоз и бабочек круженье.

Петух, в нарядном оперенье,

гоняет деревенских мух.

Всё дышит жизнью! Запах цвета,

взлелеянный самой землёй,

клубит над мирной кутерьмой.

Ах, чудо-солнечное, Лето! —

Земной маршрут сквозь зодиак —

Лев, Дева, Близнецы и Рак.

Не исчезай, лучистый свет!

Пусть жизни ласковые блики

не угасают, в скором миге

лазурных глаз твоих планет!

...Приятен чай со свежей сушкой,

под задушевный разговор.

Уж солнца лик, потупя взор,

укрылся за лесной опушкой,

и лягушачий хор запел,

а разговор не поредел.

Напротив — красками густясь,

казалось, делался плотнее.

— Нет, милая, мы не жалеем,

о жизни здесь, она нам всласть.

Одно тревожит наши души —

ты далеко... Но не беда,

ведь ты красива, молода,

ещё не замужем к тому же.

Тебе самой решать, где жить,

что есть, что пить, кого любить...

— Тогда открою вам секрет:

уже наверняка я знаю,

что скоро счастье повстречаю.

Он — замечательный поэт!

Ты помнишь, папа, как однажды,

читая что-то, ты сказал:

"Как хорошо иметь глаза,

что могут видеть всё, что важно!"

Я разглядела, поняла:

он — тот, которого ждала.

11.

Хотя бы в сказках, но должна

любовь быть всё-таки синхронной.

Тогда, как нотою мажорной

была семья увлечена,

и говорила о поэте,

тот, о котором речь текла,

уняв житейские дела,

опять вернулся к "olivetti".

Пролил елей на память Лель,

явились буквы — И З А Б Е Л Ь.

Сей миг предстал и разговор

и образ — ветра дуновенье.

"Увы, я не придал значенья...

Позор мне, дураку, позор!

Ведь и письмо, и нашу встречу,

я сам в романе описал,

который почитать ей дал!

А вдруг явился он предтечей?

Сама ли мысль себя родит

в мозгу и на листок бежит?

Навряд ли... Человек, он что? —

пустой графин, вдобавок с крышкой.

Под крышкой прячется умишко,

с ни весть какой, пустой мечтой.

Лишь открывая вход и выход,

и отпуская ввысь мечту,

нащупать можно красоту,

а не вседневную шумиху.

Нелепо мнить, что выше нас

нет тех, кто светит нам подчас".

Земля доделывала круг.

Как все последние столетья,

она заботилась о детях,

чтоб не замёрзли они вдруг.

Один бочок — подставив солнцу,

другой — спеша чуть остудить,

планета позволяла жить,

любить и верить — путь найдётся,

прямой и правильный, на ней,

для глупеньких её детей.

Ночь, темень, звёзды, мыслей пляс—

слияние тоски со счастьем.

Висит у ночи на запястье

луны стеклянно-мутный глаз.

В благоговейные минуты

прочувствовать Вселенной тьму,

казалось, юному уму

под силу. Свысока, как будто,

ему Неведомый речил:

"Ступай, поэт, людей лечи!

В аптеке розовой мечты

премудрости на всё горазды:

есть и надежды лейкопластырь,

и капли в нос от суеты,

и даже средство для утробы

в которой накопилась желчь —

коробочка ректальных свеч,

специально созданных от злобы.

Сбирай волшебный урожай,

и даром людям раздавай!"

Скрипело верное перо:

сквозь букв таинственные знаки,

передавая мысль бумаге,

пригнувшись и вдавясь в седло,

пришпорив верного Пегаса,

летел поэт по ниве строк,

и снова философский рог

его пронзал. Холодным квасом

спасаясь от горячих дум,

он остудить старался ум.

"Все эти мысли, о любви —

пустое времяпровождение.

Любовь, с разумной точки зрения —

адреналина всплеск в крови...

Вот, интересно, был Булгаков

влюблён в известный персонаж,

как Мастер, погружённый в блажь?

Ушёл ли в сказку, сквозь бумагу?

Сдаётся мне, Любви зерно —

воображение одно!"

— И что такое есть Любовь? —

лишь то, что мы о ней узнали

из книг, которые писали

поэты-сказочники, кровь

свою вином разбавив красным?!

А ныне, всякий идиот,

взлелеяв чувственный полёт,

хвалы поёт ей громогласно,

ну а любви то вовсе нет!

Не так ли? — вслух спросил поэт.

— Кому известна, как ни мне,

вся суть духовного полёта?!

Напялить маску идиота,

и плакаться в ночи луне!

Что б получить заветный пропуск

в Любовь, поэт — привратник лир,*

пообещает целый мир,

а сам... притащит рваный глобус!

Лепить слонов из мух и блох —

Любви с Поэзией подвох!

Но Пушкин (в раме), хмуря бровь,

сказал с печальною улыбкой:

— Любовь, что примешь за ошибку,

ошибкой сделает любовь.

Поверишь ей — она поверит

в тебя, и будет той, в ком ты

увидишь все свои мечты,

а не поверишь — хлопнет дверью

пред носом, и... держи, поэт,

в мир одиночества билет.

Ты помнишь?.. Как я был неправ!

позволил Ленского прикончить

Онегину, что был порочен,

спесив от праздничных забав.

Несчастный Ленский даже кошку

обидеть бы всерьёз не смог,

в стихах имел высокий слог,

и, как и я, любил морошку...

Мне мыслится, и неспроста,

что я себя убил тогда...

Тем я пытался объяснить,

вернее, вызвать пониманье:

не стоит светское признанье

того, чтоб рвать живую нить.

Хотя и друг мне был Евгений,

его я дел не одобрял.

Он был умён, но сердцем мал

для настоящих вдохновений.

Дитя напыщной пустоты

незнающее доброты.

Его Неверие в Любовь

лишило самого святого...

Но, поздно. Время — пол второго.

Ложись-ка спать. И добрых снов!

— Спасибо за совет, учитель!

— Да... попросить давно хотел...

Здесь, где все годы я висел —

недоброй ауры обитель.

На кухне должен аппетит

царить, а тут... всегда тошнит.

Ты бы подмёл, хотя бы раз

помыл графин, почистил кружки...

Кто за тебя почистит? Пушкин?

А натюрмортам, хоть сейчас,

в уборную одна дорога,

чтоб заду было веселей!

"Дела давно минувших дней,

Преданья старины глубокой"

И с рамы пыль, прошу, сотри

(да и с того, что есть внутри).

"Конечно, Пушкин в чём-то прав.

Нельзя душой быть в космосфере,

а телом оставаться зверем.

Поэт, он, как и космонавт,

обязан соблюдать порядок

и в рифме и в размере строк,

и, аккуратно, в уголок

(нет-нет, не всклоченных тетрадок

ненужный никому "товар"),

складировать свой гонорар!

Ах, Изабель... Ведь я писал:

"в ней чувства ягодами зрели"...

И наблюдал, на самом деле:

лица пленительный овал,

очей волшебное сиянье,

кудрей лучистый водопад,

души цветущий дивный сад...

Не сам ли я построил дом,

для нас двоих, в романе том?!

А вдруг Она, его прочтя,

прониклась искренностью тайны,

в закономерную случайность

поверив сердцем, как дитя

лелеющее чудо-сказку?

А сам я? Верю, или как?

Да что же я сижу, дурак,

напялив арлекина маску?!

Всё! Завтра — к счастью, напролом!

Прольётся дождь! Пробьётся гром!"

12.

Прошла и пятница, как фильм.

На утро выходной субботы,

её вдруг подтолкнуло что-то

собраться, сесть в автомобиль,

(конечно же, сперва со всеми

простившись и пообещав

звонить и чаще навещать),

и, словно подгоняя время,

умчаться в мир свой городской,

широкой трассой скоростной.

Дорогой дождь пошёл стучать.

Кто стучил небу покрывало?

Ничто дождя не предвещало

("Романа" если не считать).

Кто вызвал громоизверженье?

Раскат. За ним ещё. Другой.

И — хоть бы ветра тихий вой! —

ни ветерочка, ни движенья

в деревьях, лишь, от дождевой

каплюши, чуть дрожат листвой.

Трр... Пррр... Ну, всё! Заглох мотор.

И замолчал предатель-стартер

(у стартера дрянной характер:

нет тока — кончен разговор!)

"Наверно, это генератор

насквозь промок и осерчал

(а индикатор не мигал),

вот и подсел аккумулятор.

А может, что-нибудь ещё...

"Роман"? пророческий отсчёт?!

Всё складно: грянул дождь, потом —

машина... сходятся приметы.

По расписанию сюжета

теперь мне, стало быть, пешком,

идти до места нашей встречи?

Ну, нет! так дело не пойдёт!

...а впрочем, дождик тёплый льёт,

к тому же город недалече,

всего-то километров пять.

Полезно, иногда, гулять".

Не так уж часто в наши дни

дано увидеть пешехода,

и даже в ясную погоду

в машинах прячутся они.

Прогресс опутал — нету мочи.

Мы так привыкли жать педаль,

что шаг шагнуть — такая даль! —

в момент мозоль на пятке вскочит.

А как приятно, босиком,

шагать по травушке пешком...

Волнение в душе росло:

она предчувствовала встречу.

Лил дождь на волосы и плечи,

а изнутри пожаром жгло.

Но, вот, войдя в промокший город,

она с испугом поняла,

что до дому почти дошла —

как скоро может быть расколот

души надуманный пейзаж! —

а встреча… всё ещё мираж.

— Постойте! — вдруг, из-за угла,

к ней обратился чей-то оклик.

— О, боже мой, Вы так промокли!

Она, конечно, не могла

в поэте не узнать поэта.

Да, это он — её герой! —

промокший, всклоченный, босой,

в буквальном смысле (благо — лето).

— Я так спешил… забыл обуть…

Их взгляды искреннюю суть

ловили с пылкостью зари

любовной, к горлу подступившей.

И дождик становился тише.

Природа, что не говори,

погодой вторила влюблённым.

Слетали птицы из-под крыш.

И, весел кучеряв и рыж,

упал на лиственные кроны,

сквозь тучи проскользнувший, луч.

— Так это Вы нагнали туч?!

— Вы прочитали...

— Да, прочла.

Мне поначалу было странно

быть героинею романа,

что так изыскано мила...

— И всё сошлось?

— Сошлось.

— И, значит...

— Теперь двенадцатая часть.

И мы, "друг к другу устремясь,

уверовавшие в удачу,

сведённые самой Судьбой,

нашли тропинку в рай Земной".

Она стояла перед ним —

насквозь промокшее созданье —

в прилипшем к телу одеянье,

как божество из мира нимф,

дочь Океана и Тефиды.

В сиянье звёзд её очей

читалась глубь души морей.

Её изгибы, как магниты,

притягивали. Вся она

была — волшебная волна.

Забилось сердце молотком

отбойным, да играя в прядки,

ушло, как говорится, в пятки!

И, вспыхнув, зародилась в нём

та страсть, что солнечнее света,

та блажь, способная простить

врага иль близкого казнить,

в зависимости от ответа

слетающего с милых уст —

Любовь — сильнейшее из чувств!

Нет-нет, читатель, не пора!

Чуть-чуть терпения прошу я.

Наступит время поцелуя,

объятий, нежности, с утра

до самой поздней звёздной ночи.

К чему нам время торопить?

Читать, не ящики грузить!

И, видно, Бог пока не хочет,

чтоб подводился тут итог

всех выложенных выше строк.

Они стояли час, другой,

и говорили, говорили...

И разговор, как лошадь в мыле,

звеня подковой удалой,

их уносил в такие дали,

что растворялась твердь домов...

Но, для начала, хватит слов!

Как и положено вначале,

свиданья час /на завтра, в шесть/

назначив — надо знать и честь! —

они расстались. Как сверкал

весь мир у них перед глазами!

И, открываясь чудесами,

собою олицетворял,

казалось, самое святое!

На то и выдумал нам Бог

любви божественный цветок,

чтоб оживало всё Земное,

преображая естество

благоуханием его.

13.

Поэт готовился весь день.

Оставив рифмы, ямбы, строчки,

утюжил брюки он, сорочки,

все мысли были набекрень.

Хотелось выглядеть прилично

(не первобытным дурачком),

и не ударить в грязь лицом,

а выходило, как обычно:

с зеркал застенчиво взирал,

какой-то дикий неформал.

Побрил лицо. Надел костюм.

В изящном выходном костюме

он выглядел как чукча в чуме.

"Нет. Отнесу обратно в ЦУМ.

Зачем седло гиппопотаму,

когда прекрасен он и так?!

или туристу, скажем, фрак?

Царю — корону, скальп — вигваму,

а лапоть проживёт без щей —

таков порядок для вещей.

Оденусь так же, как всегда.

Желаю быть самим собою

(в ладах с костюмом и душою),

а этикеты — ерунда!"

С улыбкой в мыслях умилённых,

в футболке, джинсовых штанах

и старых добрых башмаках,

он вышел на тропу влюблённых.

Из дома, в свой черёд, она

навстречу вышла, чувств полна.

17.30. Сердцу — бить!

Свиданию пора случиться!

Любовь, как жареная птица,

не любит ждать, боясь остыть.

Лети, красавица, за счастьем!

Оно тебя устало ждать.

Там далеко не тишь да гладь

(ведь, где любовь, там и напасти),

но эта "чувственная нить" —

всё, что являет повод жить!

Волне с волною не сойтись,

гуляя по подземным рекам.

И человеку с человеком

не встретится, не выйдя в жизнь —

томиться, грустною котлетой,

в застенках жалобной души,

как в сумрачной лесной глуши,

и лишь мечтать, о том, что где-то

есть половинка (той котлеты?)...

Бр-р-ррр! Жуть немыслимого цвета!

Итак... Любовь! Она во всём!

В глазах, в улыбке, под лопаткой;

в рассудке, в сердце (даже в пятках);

в фонтане, в небе голубом;

в пространстве, в солнечном горенье;

в Земных глубинах, в тайнах лет,

и в танце спутников планет —

во всём её прикосновенье,

дыханье, трепетность, душа...

— Иди-ка, автор, не мешай! —

сама Любовь мне говорит...

— Но без меня, без этой песни,

весь мир придуманный исчезнет!

Останется житейский быт,

возможно, пасмурный и грустный.

Герои превратятся в пар,

карета в тыкву, фея в дар

преподнесёт кочан капустный.

И мой читатель, в лист пустой

глядеть устав, уйдёт с тоской!

Был миг неповторимо тих:

был день воскресный, это значит,

весь город отдыхал на даче.

Круженье бабочек цветных

кружило голову поэта,

и стайка розовых стрекоз

порхала над букетом роз

в его руках. "Родная, где ты?!" —

кричал души любовный хмель.

Вот и Она... Ах, Изабель!

На ней был лёгкий сарафан

и фиолетовые туфли.

Неторопливо, снег ли, пух ли,

кружился, падая в фонтан

и на её волос волненье.

Она была — сама Мечта!

Её живая красота

сливалась с неземным виденьем.

Какая ярь! Какая ружь!*

Литавры пульса, громче! Туш!

14.

— Приветствую принцесса Вас!

— И я приветствую Вас, рыцарь!

(отдав букет, поправив джинсы,

изобразил он реверанс).

— Как Вы свежи! Как совершенны!

Какой прелестный туалет!*

Вам так идёт болотный цвет!

Прошу прощенья... цвет "мурены".

— Вы так галантны!

— Что Вы! Нет!

Как говорил один поэт,

увидев Музу пред собой

(а Вы прекраснее, бесспорно!),

"Любви все возрасты покорны" —

Тем паче в летний выходной!

— А, знаете, всё это мило.

Представить только, жил поэт,

придумывал себе сюжет,

и вдруг, однажды, жизнь явила

всё то, что он изобразил!

— Сюжет, и правду, очень мил...

Ему предшествовали сны,

видения, картины в красках.

Порою, лица были в масках

размыто изображены.

Вчера, Вы сами убедились,

совпал событий хоровод

с описанным — всё в свой черёд.

Но — благодарен доброй силе! —

приятно, что "Роман" не злой

и не встревоженный бедой.

Чуть позже перешли на "ты"

("вы" — звук, конечно, многолюдный;

могли бы раньше, но уютной

привычкой, единить мосты

на "вы", классической манерой,

пренебрегать дано не всем).

И, обретая свой Эдем

и знаменуя новой эрой

сердцами созданный союз,

вкусили счастья сочный вкус!

Сдувая тополиный пух,

такой щекочущий и липкий,

с её ресниц, с её улыбки,

произносил он мысли вслух:

— Какие дивные ресницы!

Какие тёплые глаза!

Как не поверить в чудеса?!

А может, это просто снится?

— Проснись! Я здесь. И я не снюсь.

— Нет, нет! проснуться я боюсь!

До птиц рассветных пела ночь

замысловатые напевы.

И новые Адам и Ева,

одежды сбрасывали прочь!

Но, стоит ли в постель к влюблённым

заглядывать? Конечно, нет!

Темно, чуть виден силуэт.

Лишь, в свете Лунном, обнажённых

груди и попы островки

мерцают, отблеском реки

с названьем ласковым — Любовь.

(прошу не надо путать с сексом!

Что не от Бога, то — от беса.

И смысла нет от лишних слов).

В окне созвездий мириада

обожествляет тишину.

И, вереницей, в глубину

гарцует Неги кавалькада!

И слово сладкое "Люблю"

витает, где-то между губ.

15.

Они встречались трижды в день,

то в парке, то в его квартире,

и в это время, в целом мире,

казалось, не было людей

беспечнее. Они смеялись,

гуляли, плавали в пруду,

стихи читали на ходу,

любовью всюду занимались,

не уставая вслух мечтать,

как завтра встретятся опять.

Её характер причесал

и дом и самого поэта.

Налился "замок древний" светом!

Переселился Пушкин в зал!

От холостятства отвыкая,

поэт нисколько не угас,

но, пучистый отставив квас,

увлёкся ароматом чая

(горячий ум студя иным)

зелёным или травяным.

Нет-нет, ни слова, что "Роман"

уже к печати подготовлен!

(пятьсот страниц, под твёрдой "кровлей")*

У Изабель имелся план:

они зайдут в библиотеку...

Нет, лучше в книжный магазин!

А там, на полках всех витрин,

его "Роман"! Вот будет смеху!

Тогда прошепчет Изабель:

— Любимый мой, сюрприз тебе!

Ветшала летняя пора.

Уж, вспоминая о морозе,

грустили серьги на берёзе.

Утихомирилась жара.

Длиннее становились ночи.

Но, за окном, ночник луны

гулял, рассказывая сны,

всё так же прозорливо точно,

тем, кто вникал в его слова.

Отчалив от созвездья Льва,

к созвездью Девы шла Земля

своим фарватером старинным –

космическая бригантина

с незримой силой у руля.

На юг билеты закупая,

галдели птицы. Шли дожди.

Уже готовилась расти

из-под земли семья грибная.

Густили шерсть стада овец...

Роман издали, наконец!

.........................

"Скажи-ка, добрый человек,

живущий на земле родимой,

неужто так необходимо

пустеть душой из века в век?

Что прославляет мир беспечный,

во имя средств, в угоду мод?

На что имеется расчет?

На сущность истины извечной?

На человеческую суть?

Нет! — на поверхностность и муть.

"Умом Россию не понять!" —

Поймёшь, так могут покалечить!

Не зная толком Русской речи,

английский slang спешим внедрять.

Не надоело, видно, пялить

свои голодные глаза

на сытый европейский зад,

привыкший с детства зубоскалить.

Народ, теряющий свой вид,

наследием не будет сыт."

Прости, читатель, мысли вслух.

Лирическое наболело...

Кто свято верит в свято дело,

и воспевает Русский дух,

не может не болеть душою...

Но, стрелки, глянь-ка, в даль бегут!

Ещё, каких-то пять минут,

и вспыхнет небо озорное

зарницей! Значит, нам пора

опять расстаться. До утра!

..........................

Роман, несущий свет во мглу,

нигде не брали и задаром!

Все двести тысяч экземпляров

располагались на полу

в прихожей, в зале, в спальне, в ванной,

на кухне — ни пройти, ни сесть —

в коробках или так, как есть,

в открытом виде, кипой странной.

Не лабиринт, так, точно — склад

(который сам себе не рад).

Но Изабель в тоску впадать

не собиралась: между прочим,

тот, кто любовь ей напророчил,

предначертал и благодать.

Давно уже прочла в романе,

она, что будет всё O.K,

как в плане радужности дней,

так и в материальном плане.

Всего-то с месяц подождать,

и обретётся благодать!

Реклама — современный бог,

в которого все верят свято —

способна выдать хрен* за злато,

что б должный обрести итог.

"Роман" ни хрен — намного слаще!

ему реклама не нужна.

Хотя, возможно, и она

не помешает в настоящем,

а в будущем уже он сам

известен будет без реклам.

Акулы чистого пера,

не скажут: "автор мелко плавал",

отметят вирши доброй славой

(хотя, что слава? — мишура).

Пусть и не многим распахнётся

"роман" душевностью нутра,

но, кто-то искорку добра

найдёт в нём, и приемлет солнце,

греха на сердце не тая,

в глубинах собственного "я".

16.

Теперь пора перенестись

вперёд на месяца четыре.

Они вдвоём, в своей квартире,

благоустраивают жизнь.

Пока не очень то заметно

(и плоским кажется живот),

но в ней уже ютится плод

Любви желанной и ответной!

И мир воздушен и лучист,

как только что раскрытый лист.

Быть или нет? — вопрос совсем

неактуальный — быть, и точка!

Жить, до последнего звоночка,

вверяя сердце в руки тем,

кто свет собою затмевает.

Ведь, что есть этот самый свет,

когда в нём человека нет?

Кому поёт душа живая?!

Сокровищ сколько не имей,

нет жизни без родных людей.

Пора заканчивать сюжет,

хотя и стали краски ближе...

А всё ли из него я выжал?

Увы, мой друг, скорее нет.

Но ведь всего то и не нужно;

должны же тайны в сказках быть?!

Она и Он связали нить,

и жили счастливо и дружно.

И на ночь сказок канитель

поэт свивал для Изабель.

— Спи... чтобы сон твой был цветным,

тебе я сказку наваяю.

Давным-давно, когда? не знаю

(измерить временем Земным

срок сказочный довольно трудно),

как самый добрый дед Мороз,

малышке-внучке преподнес

Волшебник-Бог подарок чудный —

забавный милый сувенир —

стеклянный шарик.

— Это — Мир.

Вот, видишь, точки в темноте?

Всё это — звёзды и планеты!

Вот — Солнце, для тепла и света,

оно, как чайник на плите,

должно кипеть... Нептун, Юпитер,

Сатурн, Венера и Уран,

любых цветов, как твой кафтан

(а может, не кафтан, а свитер)...

Меркурий, Марс, Плутон... А тут —

Земля, на ней уже живут

созданья света и воды —

себя прозвавшие Народом.

Цветут и зреют год за годом,

растят прекрасные сады,

и размножаются, как дышат.

Забавно?! А ещё они,

представь, малышка, тратят дни,

на то, что постоянно ищут,

воюют, спорят, говорят,

поют, читают всё подряд...

А есть и те, что по ночам

не спят, взирая сквозь пространство

на нас, с завидным постоянством,

и сказки посвящают нам.

— Дедуля, шутишь ты, наверно?!

— Ни капельки я не шучу.

Ты думаешь, не по плечу

создать сей шарик эфемерный

такому дедушке, как я?

Глупышка милая моя.

И внучка, чистый смех вокруг

рассыпав звоном колокольцев,

взглянула сквозь стекло на солнце

и — о, несчастье! — шарик, вдруг,

из ручек выскользнул... Разбился.

— Ой, дедушка! Что делать нам?

У внучки слёзы по щекам,

но дед нисколько не смутился:

— Не плач, малышка, жалко... Но,

таких шаров ещё полно!

Тебе признаюсь, все они —

обыкновенные модели.

Да, на модель труда неделю

уходит минимум, возни

порядочно, часов на двести.

А настоящие шары,

что созданы не для игры,

находятся в надёжном месте —

вот тут! — он руку вверх поднял

и пальцем в лоб свой постучал.

Всё. Happy end — и все дела!

Поэт влюблёно улыбнулся,

к любимой тихо повернулся,

но Изабель уже спала.

— Спи, солнце, завтра доцелую.

И, затворив свои глаза,

уснул он крепко. Голоса,

тревожа глубину ночную,

всё слышались:

— Дедунь, а там

внимают нашим голосам?

P.S.

Закройте окна, наконец!

Не рвите тихих улиц звуки

сумбуром в стиле буги-вуги.

Молчи, полуночный певец!

Как человек, имею право

лететь туда, куда хочу!

Срываю звёздную парчу —

стираю в луже для забавы!

И, даже будучи один

в пустыне, в сердце — дворянин!

Да, беспричинно я смеюсь...

Подайте повод мне для смеха!

Здоровый смех — залог успеха!

Прогнать назойливую грусть!

Вступить в содружество счастливых!

И умопомрачёно мнить,

что жизни заводная прыть

душещипательно красива!

Нить не тонка, пока в клубок

её, смеясь, мотает Бог.

Кто знает, сколько впереди?

Год? Десять? Двадцать? Тридцать? Сорок?

Не вечен миг — он тем и дорог! —

ход бытия необратим,

но, жизни солнечное эхо,

любви пленительный глоток,

веселья стоят, видит Бог,

в душе любого человека!

До встречи, друг мой! Я пошёл...

(иду роман свой прятать в стол!)

КОНЕЦ.

* С'est la vie — се-ля-ви. франц. это жизнь, такова жизнь, увы.

* «Расхлебянив» — РАСХЛЕБЕНИВАТЬ, расхлебенить двери, ворота, калужск. и тамб. расхлебя(е)нить рот, симб. пенз. расхлебястить влад. твер. расхлебячить яросл. расхлебеснуть, расхлобыснуть тамб. вор. (от хлябь) раскинуть, распахнуть, раскрыть, растворить настежь.

* Гертруда — женское имя. В немецком языке означает — мощное копье. В русском (в советское время) — героиня труда

* Сука — ж. суцая пск. сучка, сученка, сученька, сучища, песья матка, собачья самка, также волчья, лисья, песцовая и пр. Род мелкой, колючей рыбы, сука рыба (колюш(ч)ка?). бранное негодная женщина, особ. наушница, сплетница, откуда, вероятно сучить пск. сплетничать, наговаривать, но произносят и сучить, как бы прясть сплетни. Сучиться с кем, собачиться, лаяться, ругаться, особенно о женщине. Сукин, все, что ее; сучий, к ней относящийся. (Словарь Даля).

* Жах — м. южн. зап. страх, ужас, испуг, робость. Жахать кого, пугать или страшить, стращать. Жахаться, жахнуться кур. ниж.-мак. пугаться, страшиться, ужасаться; содрогаться от жалости, состраданья. Лошадь жахнулась, ушла. Жахнулось сердце матушки родимой, песня. (Словарь Даля).

* Хрен — м. хрень м. новг. твер. хрен, хренина м. растен. Сochlearia armoracea, особ. пряный корень его, приправа пищи. Говядина с хреном. Хрен редьки не слаще. Дешев хрен, а черт ли в нем! Хрен да редька, лук да капуста — лихого не попустят. Хрен или старый хрен, хреновка ж. хрыч, хрычовка, карга; старикашка, старушонка, бранное. (Словарь Даля).

* Курдюк — м. татарск. у крымских овец : хвост, в котором бывает до 30 ф. сала; у киргизских; два сальные нароста на ягодицах, по бокам хвостика. Курдюковый или курдючный, к курдюку относящ. Курдючное сало. (Словарь Даля).

* хайло — харло ср. устье русской печи; переход из топки в оборот в голландской печи; горло, рот, зев, пасть; крикун, горлан, бранчливый орала, горлопай. (словарь Даля).

* Кудель — вычесанный и перевязанный пучек льну, пеньки, изготовленный для пряжи. (Словарь Даля).

* «не только враг был языку» — тут перефразирована поговорка: "язык мой — враг мой". (прим. автора)

* Привратник — приворотник, дворник, сторож при воротах. (словарь Даля)

* Лира — ж. музыкальное орудие древних. (словарь Даля)

* «Привратник лир» — тут игра слов: привирающий лирик. В буквальном понимании значения не имеет. (прим. автора)

* Ярь. — Ярый. Ярь, ярость, лютость, свирепость; || яркость, жары, блеск на чем; игра и перелив блеска, как напр. на объярине. (словарь Даля)

* Ружь. — ж. вологодск. внешность, образ, вид, оклад, откуда: наружу, скаружи; || облик, лицо, лик, зрак, физиономия. У него ружь-то видная. || Масть в картах. Все карты винной ружи. (словарь Даля)

* туалет — м. франц. убор, одеванье, и одеянье, наряжанье и наряд. (словарь Даля)

* кровля — ж. обвершка строенья или крыша; встарь также крышка сосуда; арх. верхняя корка на хлебе, пироге и пр. (словарь Даля)

* "кровлей" — обложкой. образное. крыша книги, кров книги. (прим. автора)

Октябрь — Декабрь. 2009.