На полках которое десятилетие пылились ровные столбики классиков русского слога с переходящими оттенками шагов на корешках. С нажимом подавляющее большинство прочло этих авторов дай бог до середины, выбросив и погрузившись в очередную сладкую вату, жвачку для разума — сериалы, программы про скандалы, программы про убийства, сериалы про скандалы и прочие вариации, попутно придумав себе удобную отговорку для нечасто бунтующего сознания: “Я устал с работы. Я хочу отдохнуть”. Жвачку жуют, дабы перебить неприятный запах, обманывая желудок мнимым поступлением пищи. Если ваши мозги пахнут — они стухли, mon ami, и вы просто стараетесь скрыть тошнотворную вонь в первую очередь от самого себя. Снова раздражение, даже мелкосортная ярость, из-за которой он одним махом скинул шеренгу разномастных книг на липкий от грязи пол. В самом углу, зажатые томами полузабытых мастодонтов отечественной литературы, стояло несколько толстых тетрадей, щедро осыпанных внутри мелким убористым почерком, словно арабской вязью. Мысли, целый поток слабо связанных мыслей об удивительно многогранном мире, научные выкладки и поэтические зарисовки, зачастую очень неуклюжие и неудачные. Среди бреда о космических кораблях, о дивных девушках, что улыбаются столь очаровательно, о героических людях, наконец пожертвовавших свое счастье ради других и — проигравших, он споткнулся взглядом на мелкую фразу “Я люблю тебя, глупая”. А мы на земляничной поляне, твои губы измазаны соком и сладки на вкус.

Это писал он, давно, очень давно, пока внутри что-то окончательно не выгорело, пока не порвались и без того тонкие струны души, ранее выдававшие мелодию от легкого прикосновения, а сейчас способные не многим более, чем на глухой сильный удар по корпусу: “Бом”. Бом — отвечал он, когда просили, умоляли. Бом — отвечал он, когда безответно любили. Бом. Через года он научился отделять интонации глухого стука, совершенно забыв про былые звучания, нарекая музыкой однообразные удары судьбы.

Он резким движением отдернул шторы, морщась от томительной радости, внезапно сжавшей сердце, ожидая почему-то быть убитым наступившим морем всеоживляющей весны, но узрел точно такие же фигурки стареющих людей в окнах напротив, в квартирах ниже, выше, вокруг, открывшие окна для дневного света и сладостного счастья. Нет, не может быть, чтобы все эти люди тоже любили, переживали, писали в бреду думалось ему. Руки все плотнее увязали в теплой липкой массе, необратимо кончался воздух, несправедливость заставляла цепляться за чугунные стенки жизни. Нет же. Нет, Господи, я не могу быть однообразным! Я смогу! Я не такой, как все! Я уникален! — хотелось закричать ему, выныривая. Он набрал в легкие пьянящего воздуха, открыл глаза и — подавился скомканной фразой. Сверху на него устало смотрели мириады звезд, слившиеся в отживающий свое Космос. Внутренний трепет не смогло перебить даже сдавившее слух “Я!”, доносившийся из каждой точки пространства сразу. А потом вдруг все стихло, и он понял, что может любоваться Космосом бесконечно. Стоило только открыть глаза — почему никто не догадывался об этом?

— Потому что люди часто открывают глаза лишь на пороге смерти.— почти пропел мягкий женский глосс прямо над ухом.

Он обнаружил себя на бескрайней земляничной поляне, залитой зеленым цветом до самого голубого неба, где границы смешиваются. Лицо сидевшей рядом девушки было неописуемо прекрасно именно потому, что ему никак не удавалось её плывущие, но невыносимо чарующие черты.

— Где я?

— Странный вопрос. На земляничной полене. Не все же сидеть в дерьме. Хочешь? — спросила она и указала на пригоршню ало-красных, спелых ягод в ладони.

— Нет. Правда, нет, спасибо. Я умер?

Девушка утвердительно покачала головой, одновременно насладившись свежим соком ягод. Стекая по чуть пухлым губам, тот был похож на кровь.

— Пришло время. — выразилась она.

— Но… Я же атеист. Это рай? Его не должно же для меня быть.

— Глупый. — она засмеялась легко, подобно парению пера. — Какая теперь разница, что быть может, а что нет? Лучше пойдем.

— Куда?

— К ракете. Ты ведь всегда хотел пообщаться с Космосом?

И она, вспорхнув на белые тонкие ноги, устремилась к большой матовой, сверкающей на солнце в легкой дымке, ракете.

— Подожди… А где же Бог? — вдогонку крикнул он.

— Ох. — девушка обернулась. — Зачем тебе Бог, глупый? Бог нужен живым.

Он снова вдохнул непривычно чистый воздух, собрал дикой лесной земляники.

И лишь затем он побежал следом, как ныряют в холодную воду, в ожидании неизвестного.