Обвинительный список звучал ещё минут десять. Но ему было всё равно. Уже в десятый раз Зигфрид Клангер представал перед судьями Святой Инквизиции, прибывшими из Ватикана. А ведь в темницу его бросили только три недели назад. Но этого времени оказалось достаточно, чтобы превратить простого лавочника, торговавшего украшениями недалеко от дома бургомистра, в предавшегося всем, что ни есть, тяжким грехам пособника Зла, еретика, чернокнижника, душегуба... и полностью разрушенного человека. Он уже не был способен двигаться — его выносили на каждое заседание, ибо побывать на дыбе, примерить "испанский сапог", быть обжаренным на масле с вырванными ногтями и разрезанными сухожилиями — да и не только это! — ему довелось за этот короткий срок. И постоянно — допросы священнослужителей и их призывы к раскаянию.

Снова выступали свидетели. Зигфрид уже знал всех поименно. Вот это, например, Йохан Вальдбёме. У него он украл годовалого ребенка. А вот Хельга, слёзно жаловавшаяся на то, что Клангер наслал на неё порчу, и она теперь бесплодна. И Эрик с Мартой туда же... Когда-то они были его друзьями. Всегда были готовы помочь в любом вопросе и в любую минуту. Делили с ним и деловые вопросы, и минуты радости, и пуды соли, запитые бочками неочищенной рейнской воды. Всё это было тогда... в прошлом. Всё резко изменилось, когда в дом Зигфрида Клангера в Кёльне пришли они.

Инквизиторы вошли в дом под покровом ночи и, вырвав Клангера из кровати, поволокли по городу, не говоря ни слова. С тех пор жизнь разделилась на "до" и "после".

Свидетелей набралось около пятидесяти, и их показания выслушивались несколько часов. Одно и то же в десятый раз... Как если бы он уже сам прошел все Девять Кругов Ада, и теперь его решили бросить ещё глубже. Хотя, куда уже глубже...

Сидевший посреди всей коллегии архиепископ Кёльнский поднялся и, обратившись к посланникам Папы, заявил:

— Братья мои во Христе! Воистину, имеем мы дело с несомненным источником всего Зла, что окружает нас. И как горестно, что этот грязный демон обитал среди нас, подло прячась под личиной верного христианина! Собратья, мы смогли вычислить и поймать нечестивого сего чернокнижника. И наша святая миссия — истребить Корень Зла, что оказался у нас в руках.

Взгляд священнослужителя упал на Зигфрида.

— Имеешь ли ты, блудный грешник, что-нибудь сказать в своё оправдание?

Все развернулись к обвиняемому, но несчастный лишь сидел на своём стуле, бессильно уронив голову на грудь. Говорить он уже тоже не мог.

— Молчишь... Не хочешь сознаваться... А, значит, и не раскаиваешься!

Зигфрид молчал, бессильно слушая возмущённый гвалт, поднявшийся в зале. Он ничего не мог им ответить. Даже если бы захотел, он всё равно ничего бы не смог сказать. По причине того, что ему отрезали язык.

Приговор не заставил себя ждать. Именно тот, которого все ожидали. Не нужно было быть провидцем, чтобы предугадать его. Сколько раз он выносился за всю историю Церкви, посланники Ватикана уже и не трудились считать — просто делали то, что считали нужным. Кто может гореть — пускай горит. И не только в Аду.

* * *

За ним пришли на рассвете. Палач, что пытал его, и несколько монахов-чернецов подняли Зигфрида и, одев его в робу из грубой мешковины, повели на соборную площадь — к месту казни. Процессия из епископов Ватикана, архиепископа Кёльнского, священнослужителей Кёльнского Собора и некоторого числа монахов шла вместе с еретиком через весь город. Вскоре по пути следования процессии выросла толпа зевак, вылезших с утра посмотреть, как сожгут еще одного грешника. Каждый из них, наконец, вынул камень, что таил на беднягу за пазухой, и теперь швырял в него, не жалея сил. Причём не только в душу — к оскорблениям, унижениям, своему заплёванному лицу и издевательствам, доходившим до морального садизма, Зигфрид успел привыкнуть, — но и в лицо тоже. То и дело из толпы в Клангера летел огрызок яблока, яйцо, ещё какой-нибудь мусор, а иногда и увесистый камень. Но его это уже не заботило. Он хотел, чтобы это поскорее закончилось.

И вот она, соборная площадь. Зигфрида приколвали к столбу, и, разложив костёр, палач зажёг факел. Церковники встали кругом вокруг обречённого на смерть, и, выйдя вперёд, один из высоких представителей Папы начал говорить.

— Властью, данной мне Всевышним и наместником Его на Земле, Папой Сикстом IV, объявляю раба Божьего Зигфрида Клангера виновным в тёмном колдовстве, богохульстве, оскорблении Святого Престола, лжесвидетельствовании...

Ну, вот, опять, подумал Клангер. Поскорее бы уже начали...

Прошло ещё минут десять перечисления грехов. Зигфрид увидел, как палач уже подошёл к костру с факелом в руке. Толпа, озверев от предвкушения скорой расправы, гремела. До слуха несчастного доночились яростные и насмешливые крики, смысл которых сводился лишь к одному слову. Точнее, к двум — "Сжечь еретика!".

Хор монахов начал читать молитвы. Попеременно с ними говорил архиепископ.

— Братья во Христе! Да свершится акт веры...

— Pater nostra sanctuarium...

— ... сегодня зло, пойманное во плоти, будет истреблено...

— Requiem aeternam dona...

— Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, да очистится плоть и дух его в огне Твоём...

— ...eis Domine, et lux perpetua...

— ...и посылаем мы нечестивца адского...

— ...luceat eis. Te decet...

-...на муки вечные в Геенне Огненной. За все грехи да воздастся ему, и гореть он будет тысячи лет...

— ...hymnus, Deus, in Sion...

Латинские молитвы и псалмы смешались в голове Зигфрида в кашу. Он уже не был способен объективно воспринимать реальность. Вот уже, наконец, палач Инквизиции начинает разжигать костёр.

Огонь с треском принялся жадно пожирать ветки и поленья, стремительно набирая силу и подбираясь к обреченному. Зигфрид огляделся. Удивительно — весь Кёльн собрался посмотреть, как он будет умирать в муках. И ужас промелькнул в его мозгу. Никто ведь так и не узнает, что он невиновен. Что он всего лишь продал украшение, которое потом наскучило жене бургомистра, а потом, спасаясь от его свиты, он случайно перебежал дорогу процессии архиепископа Кёльнского, принимавшего у себя двух кардиналов из Ватикана. И ему отрезали язык, чтобы он ничего не смог рассказать. Да никто и не захочет знать правду. Народу нужен козёл отпущения. Нужен кто-то, на кого могли бы списать все грехи, а затем уничтожить. Через повешение, обезглавливание, сожжение — неважно, как. Главное — был бы человек. Vox populi — vox Dei.

Огонь уже подобрался к пяткам. Все с нетерпением ждали, когда же он, наконец, закричит, будучи не в силах терпеть дикую боль.

"Скорым на расправу стал народ. Всё, что нужно им — panem et circenses, хлеба и зрелищ. Как и во времена Римской Империи. Где же искать здесь Бога, если нет Его здесь?!".

Хор монахов продолжал читать псалмы. Архиепископ и делегаты Ватикана сделали шаг вперёд и воздели руки к небу. Хор из шести высших санов Римской Церкви воскликнул:

— Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa.

И вот началось то, что было предметом ожидания горожан — еретик загорелся. Несчастный, охваченный пламенем, закричал и забился в агонии. Ответом ему был возбуждённый и яростный рёв толпы. Это было началом конца. Никто не узнает, что половина здесь собравшихся достойна гореть здесь, вместе с ним. Что Йохан Вальдбёме сам убил своего ребёнка ради алхимических экспериментов. Что Хельга, свидетельствовавшая против Зигфрида, переспала почти с половиной мужчин города, лишь прикидываясь невинной овечкой и жалуясь на трудную жизнь. Неудивительно, что она бесплодна теперь. Что в мужеложестве погряз сам архиепископ Кёльнский, время от времени уединяясь с братьями в монастыре. Одно было хорошо, думалось Зигфриду — не один он в своих мучениях. Ещё гремели процессы над тамплиерами, ещё предавали огню последних Рыцарей Храма Господня, и недавно во Франции сожгли последнего их магистра, Жака де Моле...

Но тут произошло то, чего не ожидал никто. Из костра донеслась членораздельная речь. И это притом, что несчастного лишили языка. Это можно было списать на козни слуг Антихриста, если бы не сами слова. Зигфрид кричал то ли на арамейском, то ли на древнееврейском.

— Или, Или! Лама Савахвани?

Толпа встревоженно загалдела, а церковники, удивлённо переглядываясь, бросили читать молитвы. Эти слова изрёк Сын Божий на кресте! "Боже мой, Боже мой! Зачем ты меня оставил?".

Возникшее вокруг еретика сияние повергло всех в ужас. Белый ореол света вбирал в себя огонь, а глаза Зигфрида светились голубым. Бедняга и сам был поражён. Но тут он услышал Голос.

"Не бойся, сын Мой. Я с тобой. Говори, и Я буду глаголить устами твоими".

— Прав Я оказался, — громогласный голос Зигфрида разносился, казалось, по всему Кёльну. — Нет Мне места здесь, на Земле, ибо слишком далеко вы зашли в грехах своих. Но не видите вы разве, что этот Мой несчастный сын более всех вас достоин рая? Искупить чужой смертию свои грехи желаете? Не выйдет!

Грянул гром, и молнии били во все стороны. И разили они погрязших в грехе. Горожане в благоговейном ужасе пали на колени и начали исступленно молиться. То же самое делали и архиепископ с делегатами Ватикана. Только их это не спасло. Молнии не оставили от них и пепла.

Вскоре после этого выглянуло солнце и озарило полщадь у Собора. Открыв глаза, Зигфрид увидел, как к нему шагнули три фигуры. Первая была облачена в кольчужные доспехи с белым плащом поверх них. На плаще рдел ярко-алый крест. Вторым был рослый юноша в белых одеждах, с огненным мечом в руках и крыльями за спиной. И, наконец, Тот, кто находился между ними. его глаза излучали печаль, радость, вековую мудрость и безграничную, всобъемлющую Любовь. Всем этим могло обладать лишь одно создание. Зигфрид уже и не сомневался, что эта троица — Жак де Моле, Архангел Гавриил... и Тот, кем может быть только Сын Божий.

— Безвинно принявший смерть за грехи этого города! Всё позади. Иди же с нами и обрети жизнь вечную в Царствии Моём.

Зигфрид стоял и не мог сдержать слёз. Оковы, которыми он был прикован к стобы, пали, и Сын Божий снова воззвал к нему:

— Иди ко Мне, сын Мой.

Зигфрид подошёл к троице и, пав на колени, зарыдал от переполнявшего его чувства благоговения. Воплощение опустилось к нему и заключило в объятия. Так обнимает только отец, встретившийся со своим чадом после долгой разлуки.

— Открой глаза, Зигфрид Клангер, — донеслись до его слуха голоса Архангела и магистра де Моле. — Ты дома.

Дальше был лишь белый свет. ничего не было вокруг, кроме этого божественного света. И голос Его.

— Ты дома, сын Мой.