Он не был птицей. Но летал всегда — в мыслях, в душном кабинете, на планерке у шефа. Чинил порванные веселым сорванцом Ветром стропы, вскакивал ранним утром, смотрел в Небо, ждал потока, который позволит ему раскрыть руки навстречу ощущению себя и Свободы, пронизывающей каждый миг полета. Потом разбегался и….парил в предутреннем, ласковом воздухе, окунался в стихию Крылатых и с восторгом созерцал бесконечную радость, которая распространялась на каждую кроху сияющей Жизни. Его яркий парапланерный купол знала вся округа.

Она не была рекой. Бушующей, но нежностью своей превращающей острые камни в гладкие голыши, и даже брызгами ее не была. Но в своем каяке, маленьком цветном продолжении тела превращалась в пену, и искры Света горели в ее глазах озорными зайчиками.

Он не раскрашивал свои рисунки. Они так и оставались бездонно-белыми в росчерках иероглифов ветвей, тянущихся к Солнцу. Иногда рисовал на снегу или на запотевшем окне. Бродил по уснувшему городу, ловил дыхание тишины, беззвучно шевелил губами, писал в блокнот странные слова, которые и были его настоящим.

Робкий цепкий эдельвейс жил в расщелинах скал, наблюдал за ловкими движениями людей. Их широко открытые глаза смотрели туда, где Небо целовало вершины губами рассвета. Когда они добирались до ощутимого предела, когда все дрожало на пороге срыва, — еще рывок — вверх, там нитка маршрута сливалась с тропинкой Пути.

Беспредельная нежность касается дыханием горячей кожи — это Жизнь — белым перышком щекочет Душу. Чуть слышно — флейтой в лунном безмолвии — голос твоей Мечты…

На землю

не попадает —

Тает.

Снег просто тает.

Мечта летает,

расправив крылья,

не знает.

Ничего не знает.