Тотчас за дверью открывалось огромное пространство кабинета, положенное начальнику такого уровня. Воздух здесь настолько пропитался частицами бумаги и чернил, отлетевшими от важнейших документов, что каждую секунду своего пребывания здесь человек будто вдыхал величие этого места. «Какое я ничтожество! Прямо тараканчик, над которым уже висит чей-то тапок!», невольно думал посетитель. Его голова сама собой вдавливалась до боли в шею, уши прикрывались в предчувствии неприятных слов, а глаза опускались к полу. Опустившись, взгляд тут же касался шикарного ковра с золотым шитьем по краям, касался он и собственных, только что пришедших с улицы ботинок. Какой бы начищенной, блестящей не была обувь, на ней все равно где-нибудь оставались пятнышки грязи, выраставшие в этот миг перед глазами, как под увеличительным стеклом. «Да как я смею грязнить ЗДЕСЬ?! На ЭТОМ ковре?!», невольно пробегало где-то в нутре, и жгучая краска стыда струилась по лицу.

А начальник еще ничего и не сказал. Он только спокойно смотрит на вошедшего, выдерживая мудрую паузу, содержащую в себе все многообразие возможностей дальнейшей судьбы подчиненного. Хозяин кабинета ожидает, когда подчиненный по-яблочному созреет, и сбить его на землю можно будет легким ударом голоса. Уста, когда они раскрываются в подходящий миг, собьют с ног любого — и трусливого и смелого. Тут уже не важны ни речь ни дикция. Картавый, шепелявый, заикающийся голос, исходящий от хозяина такого кабинета, покажется не слабее раскатов небесного грома. Впрочем, у хозяина этого кабинета с речью все было в порядке, а своим голосом при необходимости он мог прибить подчиненного к паркету, как муху к коллекции.

В следующий момент подчиненному предлагается присесть и он рушится на жесткий стул, еще раз напоминающий ему, теперь уже — через заднее место, о его ничтожестве. И только тогда уже начинается разговор, проходящий по привычной и старой как мир формуле «1. Начальник всегда прав. 2. Если начальник не прав, смотри пункт №1».

Понятно, что все, входящие в этот кабинет — тоже начальники, только поменьше, и кабинеты у них — тоже меньше. Когда они, взмокшие, усталые, как после подъема пудовых гантелей, выберутся-таки из мышеловки министерского кабинета и возвратятся в свои кабинетики, кажущиеся теперь — крошечными, то сразу же усядутся в свои кресла, чем-то похожие на министерские. После этого успокоятся, посмотрят по сторонам, оценят уют родных стен, и начнут прием своих подчиненных, то есть — еще меньших начальничков. Все повторится, как в министерском кабинете, только бывший дрожащий теперь сам превратится в источник чужого дрожания. После приема троих подчиненных в душе недавнего посетителя министерского кабинета, конечно, наступит покой. Ведь перед ним сегодня тряслись гораздо больше, чем трясся он сам!

Хуже всех в этой цепочке придется лишь самому мелкому, ничтожному начальнишке, ниже которого — только простой люд. А тому терять все равно нечего, разве что небольшие премиальные, потому и не напугать его ни кабинетом, ни многозначной паузой, ни ковром. Но до него от этого кабинета далеко, его существование представлено тут лишь на бумагах в виде длинных цифровых колонок.

Но сегодня в министерском кабинете не было ни длинных пауз, ни громового голоса, ни стыдливого оглядывания ступающих по ковру ботинок. Министр и его заместитель сидели за столом и пили коньячок из длинной бутылки с заморской этикеткой. Хозяин всей нефти о чем-то рассказывал, весело размахивая руками и прихлебывая коньяк. Своего заместителя он называл запросто «Шурик».

По всему было видно, что заместитель для министра — человек свой, вероятно даже родственник. Так оно и было — Саша Васильев, то есть заместитель, приходился министру родным зятем.

— Сегодня Старик шутку выдумал, — со смехом говорил он, — Решил сразу принять меня и одного из солдат. Сперва спрашивал солдата, он ему всякие бумаги с графиками показывал, заливался соловьем о том, какие их ученые-крученые хитрые штуки выдумали. Денег вложить немного, и они, дескать, придумают такую хрень, что весь мир перевернет. Электричество из воды получать можно будет! Причем фига эта ихняя — двойного назначения, она и для войны пригодится. Надавил на кнопку — нет Америки, без всяких ракет! Американцы даже ничего и не почуят! Чик-чирик — и готово, все на Том Свете! Солдафон ладно так рассказывал, про десять лет сказал, за которые, если постараться, можно все в Рассеи переустроить, если их хрень сотворить, а там и на звезды лететь можно, к далеким мирам!

— Ну а Вы что? — открыв рот поинтересовался заместитель.

— Дед хоть и стар, да хитер! Он сначала солдафона выпроводил, вроде как «Хорошо, подумаем, учтем!». А после меня спросил, что я думаю!

Министр налил себе коньяку и с удовольствием сделал большой глоток, словно вместе с ароматной жидкостью он проглотил и нелюбимого «солдафона».

— Я ему и говорю: «Представьте себе, что будет, если мы им деньги дадим?! Пройдет год, другой, третий, а от них — ни слуху ни духу. Наконец, на четвертый пригласят Вас посмотреть, что они намудрили. Покажут какую-то штуковину, в которой леший ногу сломит — провода, трубы, приборы и еще черте что. Скажут, что установка работает замечательно, получены интересные данные, только бы денежек еще вложить, и все чин-чинариком выйдет. Мы опять вложим государственные деньги, и они потом нам новую штуку-дрюку покажут, от которой толку никакого, снова денег потребуют». Главный поморщился и поинтересовался «Ну а вдруг у них все-таки будет толк? Ученые люди все-таки!»

Министр посмотрел в широкое окно, за которым танцевали снежинки и вонзали свои беспомощные копья в пуленепробиваемое стекло, распластываясь по нему бессильными потеками. Слезы снежинкиных судеб стекали по стеклу вниз, превращаясь в крохотные ручейки, струящиеся по стенам неприступного серого здания.

— Я отвечаю Деду «Еще поганее будет! Слышали, он сказал, что мир перевернут! Разве это хорошо?! Ведь когда что-то переворачивается, никто не знает, удержится он или нет! И мы с вами не знаем, останемся ли мы в этом самом перевернутом мире, или полетим в пропасть. Ну ладно уж мы, и так одной ногой в могиле стоим, но подумайте о наших детях!»

На слове «детях» министр неожиданно прервался и глубоко вздохнул. Этот вздох тут же был схвачен Сашей, и он невольно вздрогнул. Они подумали об одном и том же. Но речь сейчас шла на совсем другую тему, потому министр, отбросив кость лишней мысли из мяса своей речи, продолжил:

— Я говорю и уже вижу, как Старик чуть-чуть кивает. Согласен, видать! Ну я и давлю дальше в эту точку «Воевать нам ни к чему, кому мы нефть продавать-то будем, если всех победим! И переворачивать что-то нам тоже ни к чему! Отдайте деньги нам, и я сразу могу вам сказать, сколько километров нефтепроводов мы построим, сколько скважин пробурим! Хотите, можно даже в такую игру сыграть — Вы мне говорите сумму, а я сразу отвечаю Вам число скважин и километров! Построим все, что надо — и станем нефть вон из страны качать, а ее у нас много, до правнуков хватит. За кордоном купим все, что нам надо, народу работать можно будет меньше, а он только того и желает! Вот вам и коммунизм без всяких «волшебных штуковин, что мир перевернут»!

— Вы — гений! — признался Сашка своему тестю, — Говорите, словно из пушки стреляете!

— Со мной не пропадешь, я — каменная стена! — принял похвалу министр и похлопал Сашку по плечу, — Не просто каменная, а крепостная, из ядреных камней!

Саша на секунду закрыл глаза и представил себе свое ведомство. Где-то далеко, под затянутыми зимней чернью и морозной дымкой небесами, беспощадные буры взламывают земные недра, чтобы добраться до нутра, до черной земляной кровушки. Закутанные в теплые одеяния люди, выпуская из ноздрей облака пара, с замершим сердцем ждут главного — прикосновения железа к трепетной нефти, победы человека над земной толщью. Потом появляются трубы, множество труб, послушно соединяемых под рукой сварщика во что-то цельное, в фундамент жизни всей страны. Мороз связывает руки ледяными путами, чуть поработал — беги отогреваться. Рабочий поднимает глаза к бездонному небу полярной ночи, и в них улыбается ледяная радуга северного сияния. Но рассматривать это чудо некогда, надо скорее в барак, чтобы прильнуть к огненной печке, изгнать въевшийся мороз, а потом — назад, работать.

Змея большой трубы выползая из под тысяч озябших рук, ползет сквозь болота Севера, дебри Сибири, поля и леса Центральной России. Вот он — кровеносный сосуд страны, вокруг которого растет все и вся!

Сашке вдруг показалась, что вся страна — это большая блоха, присосавшаяся к земным недрам и сосущая из них кровь. Но он отогнал от себя эту картину. Когда русский народ жил своими умами и талантами, которые хоть и полезны, но удивительно капризны, требуют уж слишком много заботы да внимания, чуждых нашим суровым краям?! Россия всегда жила своей землей, прежде растя на ней хлеб, пеньку и лен, а теперь забирая из-под нее драгоценную жидкость. Вот — основа нашей жизни!

Что будет дальше, когда нефть исчезнет? Об этом лучше не думать! На ближайшие сто лет ее хватит, и ладно. Потом, быть может, найдется что-нибудь еще, что сегодня пока не открыто, и его станет можно качать из недр. Ну, а если нет, то, что поделаешь, придется как в старину пахать землю, где плодовитую, где не очень. Конечно, ее теперь станет не хватать, кому-то придется драться за каждый ее клочок, но уж всяко не нам, живущим ныне!

— Мечтаешь? — усмехнулся министр, — Я звонил в клинику, профессор Вольдемаров сказал, что у Лены улучшение. Так что, буду ждать внуков. Ну ладно, иди, у тебя, наверное, еще дела есть!

Разморенный коньяком Сашка отправился в свой кабинет. Настроение стало уже не рабочим, захотелось либо вздремнуть, либо выпить еще. «Поеду домой», решил он.

В приемной его встретила секретарша Ирочка.

— Поехали ко мне. Жена в клинике лежит, через пару дней только выпишется!

— Не поеду!

— Как, ты не хочешь ко мне ехать?!

— Ты что, нашего министра не знаешь, — усмехнулась она, — Старой закалки мужик, сам ведь от него слыхал «Доверяй, но проверяй!» Думаешь, это только работы касается?

— Думаешь, он у меня дома каких-нибудь электронных бяк наставил, чтобы меня проверять, пока супруга в больнице?

— Вот именно, глупышонок мой!

— Ладно, подумаю, — вздохнул Сашка, — Но квартиру до завтра найду. Для нас с тобой, и чтобы ни одна собака не пронюхала. Витька поможет!

— Правильно мыслишь, правильно! — промурлыкала Ириша.

Александр Романович заказал машину. Чтобы найти квартиру для своей любви, ему понадобилось сделать всего лишь один телефонный звонок. Уже вечером они с Ирой сидели на бархатных креслах в большой полутемной комнате, наслаждаясь вкусом вина и зыбким свечным светом.

— Как ты свое сокровище откопал? — неожиданно спросила Ира, отбросив Сашку в глубины его воспоминаний.

Исторический факультет Университета, где училось много самого разного люда. Учился там и Саша. Хотя его дед был известным профессором-геологом, математических способностей любимого внука хватило лишь на изучение арифметики. Тайн алгебры он так и не сумел постичь, на что дедушка ворчал «Думал человека из тебя сделать! И в кого ты такой уродился!» По его мнению, человеком был лишь тот, кто проникал своей мыслью в глубины земных недр, или в дали космических просторов. Изучать трепетные, быстро рождающиеся и умирающие живые объекты или, тем более, ненадежный мир человечьей суеты, как он считал, должны только бабы, потому что это «для их ума».

Но ничего не поделать, свой ум во внука все равно не вложить, и пришлось отдавать его в историки. «Трагики», как в издевку называл представителей этой науки дед. Одновременно мысль отдать свое чадо на исторический факультет родилась и в голове будущего министра Нефтяной промышленности, который в те годы был еще начальником одного из управлений (ждать назначения наверх ему оставалось считанные дни). «Министры из девчонок все равно не получаются, значит, ей надо такому научиться, чтоб потом знаниями блистать могла. Что для этого может быть лучше, чем история!»

На факультете все знали, что Лена — дочь будущего министра. Значит, просто так в постель ни с кем не ляжет, чтобы отца не опозорить. Серьезные же отношения с ней завести трудно, да и опасно — не угодишь чем-нибудь ее отцу, так он и со свету сживет. Девушки тоже не водили с ней дружбу — ведь она на факультете как существо иного мира, почти инопланетянин. К тому же наступили годы, когда потихоньку высмеивать правителей сделалось модно. Насмешки, заполняющие дымные пространства курилок, превратили пространство, разделяющее Лену и ее сокурсников в непреодолимую пропасть.

Для самой Лены факультет не мог не сделаться чужим местом, где нет ни одной близкой души, где на все вопросы можно услышать только вежливо-ледяные ответы. На экзаменах преподаватели ее ни о чем не спрашивали, молча ставили отличные отметки и выпроваживали вон. Портить ей зачетку — себе дороже, а спрашивать ни к чему, и так видно, что она ничего не знает. Ведь на лекции не ходит, на занятия тоже. На выходе из аудитории, где происходил экзамен, ее провожало множество завистливых, злых глаз. В эти мгновения студенты как-то особенно ядовито чувствовали тот провал, который разверзся между их миром тяжкого и часто напрасного труда и пространством чужого обитания, где все дается само.

Но, вернувшись домой с отличной зачеткой в кармане, Лена только грустно вздыхала и устремляла в окно пропитанный слезами взгляд. Тихой домоседкой, профессиональной «дочкой-женой министра» она успеет стать всегда. Сейчас же мимо нее прокатывал цветастый, веселый поезд, именуемый студенческой жизнью, навсегда оставляя ее за своим бортом. Как бы хотела она повеселиться на студенческих сборищах, завести множество друзей и подруг! Не отказалась бы она и от «хвостов» с «пересдачами», которые, по сути, те же слова песни студенческой жизни, и выкидывать их ни в коем случае нельзя!

Сашка тем временем сделался отличником. Самым настоящим, то есть — влюбленным во все, чему их обучали. В нем открылась удивительная способность видеть своими внутренними глазами исторические эпохи с их героями, самому воплощаться в них. Ответы преподавателям он превращал в спектакли одного актера, и те радостно оценивали его на «отлично». При этом, правда они замечали, что такой дар в исторической науке едва ли поможет, а вот на сцене он пригодился бы.

За артистичность его все полюбили, полюбила его и красавица Полина, при виде которой яростно бились сердца у всей мужской части курса. Вскоре она стала его девушкой, уже стали подумывать и о браке. Но свадьбу отложили до окончания Университета. Благо, что ждать осталось не долго, всего лишь два года. Оба они были уверены, что их судьба уже написана, и где-то в будущем их подписи красуются на соответствующем документе. Как-то раз, когда они вместе гуляли по лесу, Саша даже заметил елочку, и сказал, что через два года эту елочку спилят, сварят из нее бумагу, и сделают из нее тот документ, где они распишутся о браке. Полиночка весело засмеялась и добавила, что тогда она родит малыша, и о его рождении запишут на бумаге, сделанной опять-таки их этого дерева. После своих слов она шутливо поцеловала елочку в шершавую кору, придав дереву особый, жертвенный смысл. Потом они танцевали вокруг елки, по-язычески прося у ели благословления на их брак и дальнейшую счастливую жизнь. В те годы устраивать помолвки не было принято, но эту «еловую» встречу Саша и Полина отметили в своей памяти, как то событие, которое прежде называлось помолвкой.

Никто в тот миг не почувствовал, как плоскость их жизни стремительно подходит к хрустящему разлому. Молодые ожидали всего лишь экзамена по истории Пруссии.

После экзамена, ответ на котором Саша по своему обыкновению превратил в маленький спектакль, он выходил из Университета. Встреча с Полиной на сегодня отменялась. У ее любимого деда вдруг испортилось здоровье. Ей надо было ехать к нему.

Неожиданно его окликнула Лена.

— Саша, ты ведь отличник, не мог бы мне помочь?

— Но ты ведь уже сдала! — пожал плечами Сашка.

— Сдать-то сдала. Что мне говорить, ты сам знаешь, как у меня приняли! Но что же получается?! Я на отлично закончу истфак, а истории знать не буду, даже детям рассказать не смогу!

— Что?!! Каким детям?!! В школу работать пойдешь, что ли?!! — криво усмехнулся Александр.

— Да нет же! Своим детям, когда они будут! Поехали ко мне!

Сашка подумал. Делать сегодня, после экзамена, ему все равно нечего. Можно, конечно, с друзьями пивка попить, но ведь посмотреть, как живут-обитают министры куда как интереснее!

Они сели в солидную черную машину, оббитую изнутри зеленым бархатом.

— Отец любит зеленый бархат. Говорит, что ничего так нервы не успокаивает, как он, — ответила Леночка, заметив на лице Саши немой вопрос.

Машина заскользила по асфальтовой глади. Саша и не заметил, как оказался возле гигантского дома, фасад которого украшали вылепленные из гипса молодцы-атлеты, так любимые в тридцатилетнюю давность.

— Здесь мы живем, — кивнула Елена и повела Сашку в нутро чудесного дома.

Сделав первые шаги по ее квартире, Александр испытал легкий шок. И это несмотря на то, что сам он жил он вовсе не в рабочем квартале, а в нутре солидного профессорского дома. Впрочем, то удивление потом настолько стерлось камнем жизни, что даже не сохранилось и в его памяти. В будущем ему самому было суждено пожить в такой же квартире, но недолго. До поры…

Не станем забегать вперед. Сейчас Саша и Лена расположились в большой комнате возле камина, сделанного исключительно для красоты интерьера. Девушка принесла огромную бутыль вина. Они выпили, закусили чем-то заморским, экзотическим.

— Теперь рассказывай, — улыбнулась Лена.

— Про что?

— Об истории Тевтонского ордена. Такая же тема на экзамене была?

И Сашка принялся рассказывать. Перед их с Леной глазами как будто проходили рыцари в блестящих латах и богато украшенных шлемах. Вот вдалеке выросли стены Святого Города, и всадники на закованных в металл лошадях выстроились в клин. Вперед! И город раскрыт, распахнут, воины в священном трепете подходят к Гробу Господнему. На улицах толпятся арабы в цветастых одеждах и просят одного — пощады. Впрочем, некоторые из них шепчут на ухо рыцарям свои предложения о том, как бы поторговать. Но воины непреклонны. Они дрались не ради золота, не ради женщин, даже не во славу почитаемых дам, как легкомысленные французы. Суровые германские воины-монахи сражались во славу Божью, и теперь ни на что не разменяют своего торжества, торжества христианской веры.

Сухое поле Палестины сменилось пасмурными болотами Мазовии. Магистр Фридрих фон Зальце привел сюда свое войско, чтобы силой железа обратить в Истинную Веру матерых язычников, балтов. Поет сталь, чудовища железных всадников давят беспомощные рати легкой пехоты аборигенов. Кто-то бежит в глубину болот, чтобы жить там в сырой землянке, есть мох вместе с кислыми болотными ягодами, но спастись от грозных иноземцев и сохранить там веру отцов без надежды передать ее детям. Другие с поднятыми руками, без оружия, бредут в сторону рыцарского стана. Я приму вашу веру, я стану хорошим христианином, сам буду воевать за вас! Только не убивайте ни меня, ни детей моих, и скот мой, и хозяйство мое пощадите! Дозвольте остаться на родимой земле!

Язычники повержены. Теперь грозный клин может развернуться, чтобы пройтись по землям мазуров-католиков, раздавить их королей и расчистить пространства для страны праведных, для Тевтонского ордена.

Рассказывая, Сашка сам как будто превратился в магистра фон Зальце. В тот день, когда он одержал свои победы. Теперь он оглядывает свои земли, на которых стоят коленопреклоненные бывшие язычники, и католики-мазуры, бывшие, как видно, не усердными в своей вере.

По книгам о рыцарях, которые в детстве любила читать Лена, победитель должен придти к своей Даме и рассказать ей о своих подвигах. Это — торжественный час его жизни, самая победа. Но Зальце — рыцарь особого рода, он — закованный в латы монах, и ему некому поведать о своем геройстве. Лишь небеса молча взирают на его изрезанное шрамами лицо да редкие солнечные лучи играют на железе шлема. Он верит, что его победа угодна Господу, ведь совершена она в Его имя, и все грехи, которые он невольно совершил, ее добиваясь, теперь прощены.

— И этого героя не коснулась женская рука, никто его не обнял… — со слезами в голосе прошептала Елена и припала своим телом к Сашке, в котором она увидела сейчас фон Зальце.

— Никто… — шепнул в ответ Александр, чуть-чуть в глубине своей души радуясь, что он — не фон Зальце.

Тут началось невообразимое. Лена принялась яростно разрывать на себе одежду, сбрасывая ее на пол. Куски платья, лифчика, трусиков летали по комнате подобно бабочкам. В свою игру она включила и Сашку, он вертелся вместе с ней в нелепом танце, и скоро, как и она, оказался совсем голым. Не сбавляя темпа танца, их тела переплелись, плавно вошли одно в другое.

— Такое могло случиться и с фон Зальце, — прошептала Лена, когда они, остывая, лежали рядом, лениво поглаживая тайные места друг друга.

— Но не случилось, — ответил Сашка.

— На то он и фон Зальце, — вздохнула Лена, — А что потом с ними было?

— Потом Тевтонский орден еще много воевал, пытался соединиться с родственным орденом — меченосцами, или, как потом они себя назвали — с ливонцами. Они высадились с моря восточнее тевтонов. Там, где сейчас Рига, которую они и основали. Ливонцы много городов построили — Ревель (теперь — Таллин), Дерпт. Правда, Дерпт и раньше был. Это — наш русский город Юрьев. Но все одно его кто-нибудь бы завоевал, не немцы, так литовцы. Тевтоны и с поляками воевали, правда, в Грюнвальдской битве разбиты были, не сумел магистр Юнгенген победить. В конце концов, в 1525 году последний магистр Альбрехт объявил себя королем, и Тевтонский орден стал королевством Пруссия. Но это совсем другая история…

— Альбрехт? Что-то знакомое… Помню, «Семнадцать мгновений весны», там была улица Принцальбрехтштрассе!

— Вот, в его честь она и названа! Альбрехт перенес столицу из замка Мариенбург в Кенигсберг и основал университет, который с тех пор и называется Альбрехтина. Да, и сейчас в Калининграде есть этот университет!

— Может, с Альбрехтом то и случилось, что у нас с тобой сейчас? — засмеялась Лена, — Вот и пришлось ему в короли из магистров податься?!

— Этого уже никто и никогда не узнает…

Елена полюбила Сашку, но он ее — нет. О своем новом знакомстве Александр рассказал своему отцу и деду. Те его сильно похвалили, а дед от себя добавил «Ну, Сашка, стал ты человеком, хоть и трагик! Верно говорят — если нет головы, то мудями работай!»

И Саша, бросил свою возлюбленную Полину. На прощание он сказал ей всего одно слово «Лена», и она кивнула слезоточащей головой. Все было ясно. Сочетание «дочь министра» — аргумент окончательный, спорить с ним бесполезно.

Отец Лены, то есть уже состоявшийся министр, был поначалу категорически против их брака. Он хотел сам найти единственной дочке подходящего жениха, только до этого дела у него никак не могли дойти руки. Но, едва узнав фамилию избранника, он разволновался, и поинтересовался, не родственник ли он профессора геологических наук. Когда же узнал, что родной внук, то неожиданно расцвел.

— У меня не было папы-министра, мне по-настоящему учиться приходилось. На втором курсе едва не поперли, загулял я малость, молодой был. А в те годы как исключат — сейчас же в солдаты заберут! Так тот добрый профессор меня спас, и я ему по сей день благодарен, хоть он, наверное, меня и забыл! Но ничего, хоть внуку его теперь помогу!

Свадьба состоялась. Пышная министерская свадьба, где все гости со стороны невесты были удивительно скучными, а гости со стороны жениха быстро разошлись, потому как «что это за свадьба, где не напиться, не побуянить?!» Началась совместная жизнь.

Зятя министр, конечно, сразу взял к себе в министерство. «Не переживай, что геологических и нефтяных наук не знаешь. Для министерской работы они и не нужны, поверь мне на слово! В центре столицы скважины не бурят и нефть не качают! Здесь нужны особые, хитрющие, я тебе скажу, науки. Им ни в каком институте не учат, нет на свете таких институтов. Этим премудростям только в самом министерстве и можно научиться, если добрый учитель попадется. Если его нет — тебе не повезло, из власти как пробка полетишь. Но тебе ведь повезло, твой учитель — родной тесть! Ха-ха-ха!!!»

Сашу назначили заместителем начальника одного из управлений, после чего началось обучение. Сперва тесть учил тактике — какому начальнику что говорить, как поздравлять с праздниками, как делать приятное, как при необходимости сообщать неприятные вещи, чтобы не расстроить, как входить в вышестоящие кабинеты, как выходить. Да мало ли тонкостей в столь сложном и деликатном деле, упразднить которое пыталась целая туча различных реформаторов и революционеров, но которое пережило их всех! Тут и психология, и артистизм, и ораторское искусство, и еще много-много чего.

В учебных целях тесть заставлял зятя по сто раз заходить в свой кабинет и выходить из него, старательно играя при этом свою роль — роль строгого начальника. Все знания закреплялись на практике до полного автоматизма, и Саше уже не приходилось задумываться, какие слова и где говорить. Обработке подвергся и круг друзей Александра — из них были оставлены только самые перспективные, от которых может быть хоть какая-то польза их делу. С остальными Сашка беспощадно расстался, особенно с теми, «знакомство с которыми может его дискредитировать».

Через год тесть налил зятю стакан коньяка и торжественно произнес:

— Поздравляю, сынок, тактику сдал на «отлично». Считай, школу окончил, все равно, что младший офицер теперь. Пора теперь академию оканчивать, генералом становиться! Начнем учиться стратегии!

Теперь для Сашки стала раскрываться вся подноготная правительственной жизни, все ее потайные ходы и лабиринты. Оказалось, что злейшие враги их министерства — это те, кто именуется Военно-Промышленным комплексом, которых здесь называли «солдатами» или «солдафонами». В их ведомствах — мощные мозговые центры, собирающие по всей стране технические таланты, у них же сложнейшие производства, созывающие к себе «русских левшей». Главным лозунгом страны оставался «Оборона!» и правительство вкладывала исполинские суммы денег на создание нового оружия. Вторым лозунгом был «Космос», и вторая денежная река утекала в мир звездных россыпей, чтобы открыть пути к дальним светилам и освоить ближнее к нашей планете пространство. Заодно они порождали множество открытий и изобретений. Сложившись вместе, они могли изменить буквально все существующие технологии, изменить облик всего производства, позволить не повышая цены и не снижая количества, выпускать уже не хрупкий, предназначенный скорее для свалок, «ширпотреб», а красивые и долговечные вещи.

Если бы обо всем этом Сашка узнал в Университете, то он обрадовался бы тому, насколько богат русский народ мастерами и талантами. Но теперь тесть учил его мыслить по-иному.

«Вот представь, сынок, будет готовиться полет к звездам. На керосине до них не долетишь, понадобится новый, маленький да удаленький источник энергии. И вот, он будет сделан, корабль полетит к звездам, а на земле появятся машины без бензина, электростанции без топлива. Нефть будет не нужна, и нас придется если и не закрывать, то сокращать. Представь, сколько прекрасных, безупречно сделанных карьер пойдет на слом?! Какое количество людей, знающих свое дело до самой глубины, останется без работы? Вот и приходится нам супротив их натисков да атак ставить свое постоянство, идущее к нам от самой земли! Они, конечно, все Геркулесы, даже новый самолет хотят назвать «Геркулес», но ведь и мы — Антеи!»

Так и стал Сашка воином нефтяного Постоянства в битве с ученым Движением. Прошло еще несколько лет и он вошел в кабинет с грозной табличкой «Заместитель Министра Нефтяной промышленности СССР» на правах его полноправного хозяина. Тесть уже недвусмысленно намекал, что следующим его местом станет то, где сейчас обитает он сам. Когда Сашка «созреет», старый министр спокойно отдалится от дел, займет какую-нибудь скромную, но влиятельную должность, где можно давать много советов, но ни за что не отвечать. «Старик — он что в Африке, что дома, что в министерстве — везде старик. Только консультантом быть и может, как престарелый кот в марте!», шутил министр.

Но жизнь Александра неожиданно дала трещину, под которой неудержимо стало открываться родное дно. В первые три года жизни у них с Еленой так и не родилось ребенка, хотя очень старались. Благо что материальные трудности — это не про них. Сперва тесть, теща и родители шутили «Ты давай, работай, и все получится!» Но не получалось. Тогда министр нахмурился, почесал затылок, и отправил дочку к самому лучшему гинекологу всей страны. Тот нашел в ее нутре недостаток, превращающий цветущую женщину в сухую древесную ветку, которая никогда не станет плодоносить. Ему сразу стало ясно, что помочь несчастной он ничем не может, но министру сообщил, что его дочку можно вылечить. Начались курсы лечения — один, другой, третий. Лена погрузилась всеми мыслями в свое бесплодие, она проклинала свое нутро, беспомощное породить новую жизнь.

Саша ее успокаивал, говоря «Ничего, Леночка, подожди немного, подлечись, и у нас родится малыш. Еще какой малыш! Доченька. На тебя похожа будет, с такими же щечками и носиком!» Но доченьки не появлялось, и слова мужа вскоре перестали ее успокаивать. Лена возненавидела себя и вместе с собой — весь мир. Она стала избегать близости с мужем, говоря, что «Там пусто, пусто! Зачем тебе нырять в мою пустоту, она и в тебя попасть может!»

Днями и ночами она думала об одном и том же, и мысли переходили в кошмарные сны. Однажды ей приснилось, будто в ее животе обитают змеи, клубок змей, убить которых можно только вместе с собой. Другой раз Елене привиделось живущее в чреве мохнатое существо, съедающее ее детей, едва они появляются там.

Лена обратилась к докторам с просьбой разрезать ей живот и посмотреть, что там есть на самом деле. Но те лишь назначили ей новые таблетки, которые она и так ела целыми горстями — в основном заграничные. Со злым смехом она принимала теперь долетавшие до нее от простого народа мысли о том, что «в Америке все лечат».

Переживал и Саша. Тихо и незаметно. Он только внимательно смотрел на молодые семьи с детьми и думал, почему же он не может увидеть человечка, в котором хранится частичка его души?! За какую вину он так наказан?! Ведь никто из его предков не злодействовал и никого не убивал, разве что на войне! Но там убивали все. Он может давать жизнь!

Когда он случайно узнал, что его первая любовь Полина вышла замуж и уже родила двух дочек, Сашка тихо заскрипел. Ведь это — его счастье, которое проскользнуло, унеслось, издевки ради показав ему на прощание свой хвост! Ленка всему виной!

Но тут Саша поразмыслил, что Лена, пожалуй, ни в чем не виновата. Скорее виноваты ее родители, хотя трудно сказать, в чем их вина. Наверное, что-то плохое совершили, за что теперь наказаны через дочку, но разве они когда-нибудь признаются в своем грехе, тем более — ему и ей! Могло бы, конечно, сложиться все по-другому, дорога его бытия ушла бы куда-то в другую сторону. Но кем бы он там, в той стороне был?! Преподавателем истории в институте, если повезет, а не повезет — так учителем в школе, где после уроков благодарные ученички смеялись бы над ним, давая обидные прозвища, вроде «лысый», «коротышка» и тому подобного…

Александр ушел в работу, а на работе у него появилась новая секретарша, Ирочка. Красавица с вьющимися белыми волосами, тончайшими чертами лица, ангельским голоском, переливающимся соловьиными трелями. Несмотря на свою профессию, кукольную внешность и белые волосы, она была весьма умна простым, житейским умом, способным выцепить в жизни самое главное, на что надо бросить все силы. Тихо, на ушко, она давала ему советы по самым важным делам, и так сдвигала их, казалось бы застрявших в непролазном тупике, с мертвой точки. Через год Сашка понял, что она в его кабинете — вторая голова, которая для его собственной головы играет ту же роль, что стартер, без которого не запустить даже самый могучий двигатель.

Профессор, наконец, рассказал тестю всю правду. Тот принял ее скрипя зубами, но не меняясь в лице. Сказалась долгая министерская выучка. После ухода светила медицины он заперся в кабинете на ключ и не выходил из него до вечера. А вечером пьяный, но сохраняющий твердость мыслей и голоса, он приехал на квартиру молодых.

— Что же, придется ребенка из детдома брать. Видать, Небеса так решили. Детям, которые там ничего хорошего ждать не приходится. В лучшем случае — ПТУ — завод, а в худшем — бандитизм и тюрьма. Видимо, ангелы и решили, что пусть у министра будет приемный внук, чтобы хоть чуточку справедливость этого мира подправить!

Лена стояла бледная, роняла слезы и сжимала руки в кулаки.

— Ты не хнычь, — запросто успокоил ее отец, — Всякое бывает, нашей воли здесь нет и не будет, что бы техника не изобретала. Лучше слушай меня. Такого ребеночка возьмем, родители которого в катастрофе какой-нибудь погибли! Отказных брать не будем — их отцы с матерями грехами, как блохами обвешены, еще на ребенка их зло перекинется. Да и наследственность у них плохая, ведь обычно выпивохи они! А мы возьмем, чтобы родители были хорошими, только погибшими без своей вины, и на ребенке никакой вины нет, что он один остался! Обязательно маленького, крошечного, чтобы тех своих родителей не помнил, а вас с самого начала папой и мамой назвал! Решайтесь, это только сейчас трудно, а потом легко будет, вы сами забудете, что его не рожали! Тебе, Сашка, вообще как мужику это не особенно важно, а ты, Леночка, быстро привыкнешь!

Сашка и Лена обнялись, глотая слезы друг друга. Александр чувствовал, что это — последнее объятие в их жизни. Отец понял, что сейчас он — лишний, и тихонько удалился восвояси.

Решиться взять ребенка они не могли. Лена на что-то еще надеялась, и в конце концов сказала, что подождет еще годик, «Может, случится чудо!»

Сашка в чудо уже не верил. Он так усердствовал на своей работе, что тесть сказал про него заветное слово «созрел». После этого он назначил Александру срок, когда тот сделается министром — через один год.

Но Сашка уже плескался в волнах любви, которая была запретная, и оттого пьянящая, против дозволенной любви — как старое, крепкое вино против лимонада «Буратино». Его рабочий кабинет превратился в сосуд, до краев наполненный огненным, горячим счастьем. Оставаясь вечером, они запирались в кабинете на ключ, и до самой полуночи предавались любовным утехам.

Остается только догадываться, что могло случиться, если бы возле кабинета своего заместителя оказался бы сам министр. Но у тестя было железное правило не ходить по кабинетам подчиненных, а вызывать их к себе, изменять которому он не собирался даже в случае с родным зятем.

Домой Саша приносил запах Ирины, который впитывался в каждый его волос, в каждую частичку кожи. На вопрос супруги «почему так поздно?» он неизменно отвечал «работы много, шельф Сахалина будем осваивать». Но тончайшие флюиды чужой женщины проникали-таки в нутро Елены, вспыхивая там огнем ревности. Но Лена не давала ему вырваться наружу, держала под своей плотью, и он вместе с переживаниями о нерожденных детях, палил ее изнутри. Ей казалось, что стоит позволить пламени вырваться — оно спалит их брак, она останется одна, и помочь ей не сможет даже папа, хоть он и министр. Тонкая паутинка брака трепетала, как в дикую бурю. Еще одно дуновение — и она порвется, повиснет двумя беспомощными обрывками.

Через пару дней Сашку вызвал к себе министр.

— Помнишь, что в Библии сказано про люцифера? — ни с того ни с сего спросил тесть. На этот раз он говорил своим привычным министерским тоном, игнорируя, что перед ним — родной зять.

— Помню. Этот ангел пошел против Бога и был сброшен с небес, — неуверенно ответил Сашка.

— Да, именно так. И ты себя ведешь сейчас очень похоже на того падшего ангела! Ведь тебя таким, как ты сейчас есть, сотворил я, значит — я твой творец, и ты идешь против меня!

— Я?!! Против ВАС?!!! Когда?!!! КАК?!! — не понял Александр, — Я же во всем веду ВАШУ линию!!! Разве ВЫ этого не видите?!!

— Почему же, все вижу, — притворно пожал плечами министр, — Только не все в твоей жизни ладно, не все. Кто способен предать самого себя, тому предать всех остальных еще проще, потому, что они, как не крути, от него дальше. Так еще в старину говорили…

Сашенька пожимал плечами. Он смутно догадывался, куда клонит министр, но всеми силами старался не выдать своих мыслей, наглухо запереть их внутри себя.

— Ладно, раз ты такой непонятливый, скажу прямо, — внезапно побагровев, выдавил из себя тесть, — Ленку можешь бросить. Не написано такого закона, чтоб в кого-нибудь силой любовь впихивать, и насильно у супруги удерживать! Твое право! Но потом ты пробудешь в министерстве ты столько, сколько потребуется тебе, чтобы сдать дела и спуститься по лестнице вниз. Это потому, что Я здесь хозяин, и могу все решать! Или ты вправду думаешь, что я тебя поднял так высоко за твой ум?! Да у нас в России каждый второй паренек — гений, и ты похуже иных будешь! Только из-за Ленки тут тебя и держу! Как уйдешь отсюда, на место выше, чем учитель в школе и не надейся, я позабочусь! И не смотри на меня, как на злодея — я же пользу людям принесу, и ученикам хорошо будет. Ведь в учительстве, надо отдать должное, ты — талант. Вот детишки и порадуются, что учить их будет не спящая на ходу бабуля, а такой гигант, как ты!

— О чем Вы?! — взмолился Сашка, — Мы ведь прекрасно живем, душа в душу! Да я Леночку…

— Ну, смотри, — прервал его министр, — Может, я сейчас чего лишнего сказал, но ты не обижайся, а мотай на ус. Нам, старикам, это простительно. О вашем же счастье забочусь! Меня, кстати, министром никакой тесть не делал, я сам им стал, с простого инженера начинал. Работал в Заполярье, рабочие там, сам понимаешь, сплошь бывшие зэки. Спать с винтовкой ложился и не знал, проснусь живым или нет. Если бы они на меня осерчали, окружили бы ночью избушку мою да подпалили, тут и винтовка не поможет… Одним словом, знаю, что почем в нашей жизни. Ну ладно, ты иди работать, а домой приходи пораньше, я к вам приеду.

Склонив голову, Саша направился к себе. «Похоже, он сквозь стены видит, его глаза сами по себе по всему министерству летают?», подумал он, и тут же сообразил, что все слова тестя могли основываться лишь на смутных, как зябкий туман, подозрениях. Они, определенно, целились на то, чтобы напугать Александра, но не пронзить его, не пришпилить. Значит, ничего еще не случилось, только надо быть осторожнее…

— Ира, — сказал он секретарше, — Ты выйдешь за меня, если я буду простым учителем?!

— Да хоть дворником! — весело отозвалась она, — Но преподавателем — лучше. Учителей ведь уважают куда больше, чем министров. Если хороший учитель — его потом всю жизнь ученики помнят. Один выпуск, другой, третий. Сто, двести, тысяча человек! Но кто помнит министров? Разве что подчиненные, которые только и ждут, чтобы он скорее застыл под могильным холмиком, и каждый из них поднялся хотя бы на шажок вверх! Какое счастье становиться человеком, которому столько сердец желают смерти, и не одно — жизни!

— Правда?!

— Конечно!

У Саши немного отлегло от сердца, но тут же его захлестнула новая волна ядовитых мыслей. «Чего же она сама не идет в школу, а работает здесь, на побегушках у министров да заместителей?! Секретарш, поди, уважают еще меньше, чем начальников! Видать, давно мечтала возле такого кабинета восседать, наслаждаясь своей крохой власти! А ради красного словца чего только не скажешь!»

Александру вспомнилась его родная школа с ее кабинет истории. Класс почему-то находился прямо напротив уборной, запахи которой превращали его как бы в ее продолжение, не помогали даже распахнутые и зимой и летом форточки. Учительница была старенькой бабушкой, ничего не слышавшей и говорившей в полголоса. Из-за связи кабинета истории с отхожим местом, ее прозвали «Туалетной Работницей». На уроках истории стоял постоянный гул, говорили кто о чем, иногда даже ссорились и дрались. Бабушка ничего не слышала, она зачастую засыпала за своим столом, не успев рассказать материал. Учиться приходилось самостоятельно, по учебникам, а Саша еще и читал дополнительные книжки. Школьные уроки, как ни странно, не могли отбить в нем интерес к этой науке. Тем не менее, у него никогда не рождалось желания заменить собой эту несчастную старушку.

Однажды Сашке удалось заглянуть в учительскую, и он увидел на столе старенький кипятильник рядом с несколькими бутербродами, покрытыми докторской колбасой. От шума, доносившегося из коридора, дверь и стены кабинета ходили ходуном. И ему теперь откроется дорога в этот ужасный, почти забытый мир! От грозного кабинета — к учительскому столу класса, расположенного напротив уборной, от министерской столовой — к бутербродам с докторской колбасой!

Выкурив кубинскую сигару, привезенную из командировки, Сашка успокоился, и решил, что будет держаться за свое бархатистое кресло, чего бы это ни стоило. «Ничего, тесть уйдет, я стану министром, а там и развестись можно будет, и на Ирке жениться. Потом дедушку как-нибудь сумею на почетную пенсию отправить с дачей и садовником. Благо, ждать не долго осталось», размышлял он.

Елена решила пройти еще один курс лечения, последний. Без всякой надежды собрала она свои вещи и в очередной раз отправилась в клинику. Сашка провожал ее со скрытой радостью. Ему «светило» две недельки свободы.

И вот он воплощает эту свободу, лежа в обнимку с Ириной в спешно найденной квартире.

— Ты знаешь… Как бы тебе сказать… — очнулась от сна Ирочка, — У нас будет ребенок!

Сашка обрадовался и тут же принялся целовать свою возлюбленную. Все-таки, хоть и в тридцать пять лет, он сможет взять на руки того, в ком поселится частичка его души, кто станет его продолжением! Он нежно обнял ее живот, хранящий в себе нечто нерожденное, неявленное, таинственное…

«С учительской зарплатой ребенка растить тяжело. Наверное, это специально так сделано, чтобы учителя меньше рождали чад кровных, больше заботясь о чадах духовных», неожиданно подумал он.

— Я женюсь на тебе, конечно женюсь! Ведь ты родишь нашего малыша! — крикнул он, — Но только дай подождать годик! Прыщ (так он теперь называл своего тестя) уйдет, и я стану министром, и все будет!..

— Почему он через год уйдет? Кто тебе сказал? — неожиданно посерьезнела Ира.

— Он сам, — пожал плечами Сашка.

— Слушай его больше!.. — вздохнула возлюбленная.

— Что-о! — вскрикнул Александр.

— Я в министерстве недавно работаю, но про твоего тестя наслышана. Я, конечно, не знаю, что он тебе насчет министра говорил, но похожие вещи он говорит много кому. Он так преданность людей проверяет. Допустим, человек прождал повышения, как и было сказано, один год. Весь этот год он трудился, как папа Карло, а заодно еще говорил начальству приятное, делал мелкие подарки, одним словом — лизал пятки и другие места. Срок прошел, а назначения нет. Иной озлобится, начнет мстить, всякие гадости делать, и его тотчас — вон из министерства. Хотел большего — лишился всего. Не преданный, значит, вся его жизнь — сплошное вранье, а лживые люди никому не нужны. А другие, которых меньше, ведут себя, как и ранее. Им министр дает желаемое, но не сразу, еще ждет и испытывает. Может, с тобой, как с зятем, он по-другому, но, насколько я знаю, в ближайшие годы он уходить никуда не собирается!

— Ты откуда знаешь?!

— Глупенький! У каждого начальника, и у министра в том числе, есть секретарша, а у нас — «сарафанное радио»! По нему больше узнаешь, чем по твоим бумагам с семью печатями на каждой!

Сашка сжал кулаки. Он почувствовал, как все пространство перед ним сжалось в непролазный тупик. «Обманул, гад, Прыщ чертов!» Саша сообразил, что ждет от него тесть. Конечно, верности его дочке и выполнения всех его указаний в семейной жизни! Теперь, после родившегося у них подозрения, он будет испытывать его еще жестче, а следить за каждым его шагом — как через электронный микроскоп последней модели. Удивительно, что он еще не прознал о нахождении его в этой квартире в объятиях любимой женщины!

— Хоть бы сдох поскорее! — прошипел Саша.

— Это тебе не поможет. Пока он тебя на министра не представит, ты им не станешь. Если умрет, то поставят нового министра откуда-нибудь со стороны, охотников до этого кресла — что блох на Барбосе. Новая метла по-новому метет, еще и тебя выметет со мной заодно!

— Как быть?! Как быть?!

Сашка нервно закурил и принялся расхаживать по комнате.

«Расстаться с Ленкой — тесть отомстит. Жить с ней — значит, не видеть своей любимой и своего ребенка, навещая их лишь украдкой. Дожидаться смерти старика — бесполезно, все одно ничего не выгорит. Может, потерпеть Елену, пока тесть не сделает его министром, сколько бы лет не прошло? Но нет сил терпеть, а тесть, как видно, дедок каверзный, за эти годы может и еще какую пакость придумать…», размышлял он.

На листке бумаги он схематично, вроде «точка-точка-запятая» нарисовал себя, Лену, Иру, и тестя. Потом он принялся мусолить карандаш, обдумывая, как найти выход из многочисленных пут и лабиринтов. Однозначно, прохода нет, если кто-нибудь не упадет, освободив дорогу. Конечно, не он и не Ира, ведь они — главные игроки. Над жизнью и смертью министра он не властен. На бумажном листке осталась лишь одна фигурка. Она. Его жена Елена…

Саша взял ножницы и вырезал самодельные картинки. Потом загнул им края, поставил на подоконник. Легонький сквознячок опрокинул Елену. Значит, ей и в самом деле суждено упасть...

Ужаснувшись собственным мыслям, министерский зять отпрянул от игрушек. Его мысли отлились в два шарика, черный и белый, на одном из которых красовалась табличка «зло», а на другом — «добро». Он выбирает черный?

— Как затасканы эти слова, эти понятия! «Добро», «Зло», произносить их гадко! Люди только и делают, что творят второе, при этом отовсюду почему-то ждут первого, а, если получают то же самое, что творят, начинают рассуждать о «мире, лежащим во зле»! Никто не задумывается, что всякий человек настроен лишь на то, чтобы желать чего-то в этом мире. Машина желания! И, желая, он совершает действия, чтобы заполучить то, чего он хочет! От этих действий кому-то будет хуже, а кому-то ничего! Даже бутылку вина купить — и то действие, от которого кому-то сделается хуже, черт побери! Ведь покупая ее, я повышаю спрос, от спроса повышаются цены, и для кого-то эта бутылочка — уже не по карману! Или она просто из продажи исчезает, когда цену повысить нельзя, как у нас! Значит, злодей — это не разбойник с десятью ножами и не черт из табакерки, а каждый из нас, любой человек! Что же такое тогда добро?! Да просто потакание нашему злу, нашим желаниям! Подарил бы мне кто-нибудь, когда я студентом был, тысячу рублей, я бы посчитал его очень добрым. Но ведь сам мог бы этими деньгами зла натворить, и непременно бы натворил, если каждое дело — с самого своего начала злое! Вот цена спорам о добре и о зле! Может, на небесах как-то все и по другому, а у нас — так!

— К чему это ты? — с тревогой спросила Ира.

— Да так, к слову…

«Ленке не жить. Она мешает моему счастью, значит для меня она — зло, и этого достаточно! Да и для кого она вообще — добро? Для не рожденных наших детей, или для своего папы? Ах, да, для Человечества в целом! Оно столь большое, столь аморфное, это Человечество, что его считай — и нет! На него все можно валить, любое свое измышление можно выдать за мысль Человечества, и будешь прав, ведь ты сам — его частичка!»

Александр торопливо собрался и отправился домой. «Надо кое-что сделать, о чем я забыл», сказал он, чмокнув ее в щечку. Перед его глазами уже красовалась картина похорон Елены. Торжественно-печальная тишина, процессия из родственников и знакомых. Пожалуй, Саша будет плакать, по-настоящему, крупными и горячими слезами. Он раскается в своем грехе и выльет свое раскаяние наружу соленым потоком. Душа его будет болеть, как смертельная рана сердца за мгновение до гибели. Саша уже чувствует отголоски той боли, летящие из будущего. Но свой грех он все равно совершит, он уже идет к нему, и пути ни в одну из сторон у него нет, только по своей дороге.

На поминках тесть его, конечно, успокоит. Отечески-хриплым голосом скажет, что Сашкиной вины в случившемся нет, все судьба-злодейка. Смерть своими лабиринтами ходит, кого она раньше приберет, кого — позже, все равно все Там будем, все равно вместе.

Саша кивнет головой, и согласится, проглотив еще одну слезу. Ему станет страшно от грядущей встречи с Еленой Там, куда он когда-нибудь все равно попадет. Что Там есть? В самом деле, Страшный Суд, на котором свое слово скажет и Елена, уже совсем не походящая на Лену здешнюю? Или — то самое «ничего», которое считается само собой разумеющимся, но в которое никто не верит, потому что не может себе представить?!

Но над гробом вырастет строгий холмик, с высоты полета жаворонка очень похожий на точку. И он все решит, по крайней мере — здесь, хотя бы на оставшиеся три десятка лет его жизни (Боже, как мало, если задуматься!) Бывший тесть назначит-таки его министром, сам тихонько исчезнет на третьих ролях, а там и Саша женится (о его безбрачии в случае смерти супруги речь никогда не шла). Все узлы распутаются, тупики — раскроются, дорога побежит дальше! Если смотреть туда из этого мгновения жизни, то может показаться, будто там каждое мгновение жизни пронизано ослепительным небесным светом. Счастливая министерская семья, которая может себе позволить отправиться на дачу на служебной «Чайке»! Но это уж так, к слову...

Сперва работа мысли, проникновение в глубины прошлого. Часть слоеного пирога истории, которую так и не смогли поделить между Средневековьем и тем, что именуют Новым Временем. Играющие в свечном свете вина, прекрасные дамы, галантные кавалеры, бесподобные благовония. Вино вкушают со знанием дела, медленно, с душевной дрожью. И есть чего бояться! Глоток вина душистого может стать последним делом во всей жизни, а кубок — последней частью этого мира, увиденной за земные годы. Частицы людской злобы, перелитой в ядовитые капли, гуляли по зыбким водам кубков, находя свою жертву. Отрава — это не сталь. Железо не столько злое, сколько яростное. Оно рубит всех без оглядки, и правых и виноватых, а потом, отмываясь от кровавых капель, быть может, само раскаивается в содеянном. Яд чаще всего вливается в ту плоть, на которой застыла печать ненависти, ведь он — сгусток черной, придонной мути, которой так много в человеческих душах. «Отравительных дел мастера» не столько химичат с веществами, сколько при помощи одним им известных знаний выцеживают ту самую муть и обращают ее в безвкусные и бесцветные капли.

Конечно, то старое ремесло не умерло. Как оно могло умереть, если людские души с тех времен отнюдь не сделались чище, а если в них есть грязь, за мастером ее извлечения дело не станет. Особенно искусных отравителей государства, конечно, держат в секрете, норовя использовать их искусство против своих врагов. Генералы, содержащие их в своем штате, размышляют, естественно, о «всеобщей пользе», для которой можно использовать любые силы. О том, что существуют силы, которые не используют, но которым служат, слуги народа предпочитают не раздумывать, а если и раздумывать, то уже никогда не говорить.

Мастер нашелся быстро. Им оказался знакомый знакомых. Как и положено, майор очень солидной службы. Он ни о чем не спрашивал. Что могут раскрыть простые человеческие уста потомственному мастеру такого дела? Специалист по ядам лишь внимательно посмотрел на своего заказчика, точно просветил его насквозь.

— Чем мне Вас отблагодарить? — спросил Саша, когда у него в руках оказался заветный флакончик с чем-то прозрачным, ничуть не страшным на вид.

— Отблагодарить? — удивился седоволосый человек, переплавивший годы своей жизни в литры смертельных снадобий, — То, что Вы его у меня взяли — уже само мне благодарность. За долгие годы работы. Не может ремесло без применения, помрет оно! А я тут все тружусь «на всякий случай», из моих «лекарств» считанные капли в дело пошли!

— Ну все-таки… Любые деньги дам, а можно — и не деньгами! Дачу могу устроить, квартиру, машину…

Седоволосый только усмехнулся. Но так, что Саше сделалось жутко. «Что-то все-таки ему от меня наверняка надо! Не может же он мне из своей доброты помогать, дело все-таки злое. Какая же это — доброта?! Значит, чего-то он от меня все же хочет! Но чего! Эх, хуже нет, чем связаться с таким человеком! Но что я могу сделать, другого мастера искать — целый месяц уйдет!»

Он взял жидкость и сказал сдержанные слова благодарности.

— Выключает сердце, — принялся пояснять умелец, — Три капли — и смерть через полчаса. Не забудьте «скорую» вызвать, скажете, что супруге с сердцем плохо. Когда они приедут, она уже мертвая будет. Пусть везут в больницу, даже на вскрытие, Вы не бойтесь. Инфаркт как инфаркт, и ничего лишнего!

«Почему — супруге?! Откуда он знает! Я же ничего ему не говорил!!!», испугался Александр. В этот миг ему захотелось тотчас же прекратить это дело, повернуть в другую сторону. Но жидкость плескалась прямо под пальцами его руки, за стеклянной стеночкой пузырька. Отступать теперь поздно.

— Супруге — привет! — сказал на прощание мастер и загадочно улыбнулся.

От этих слов Сашка вздрогнул, и, не прощаясь, вышел.

Лена вернулась из клиники совсем поникшая, как задавленный грузовиком цветочек.

— Все, доктора сказали, что детей никогда не будет! Лечиться дальше без толку, только печень себе развалю!

Саша повернулся и отправился на кухню. Он снова готовил ужин при свечах. Глиняная бутыль со старым вином, ажурные свечи, сладости, виноград, изящно разрезанные гранаты. Он знал толк в этом деле, он мог определить, какое вино лучше всего подходит именно к этому вечеру, так не похожему на все остальные. Из небес выглядывал узенький серп месяца, и его зыбкий свет гулял в винных волнах.

Александр достал из кармана пузырек с прозрачным, дрожащим, что сделает сегодняшний вечер особенным, превратит его в место перелома всей жизни на «до» и «после».

Капельки скатились в черную воду вина, не изменив его вкус и цвет. Пузырек он отнес на кухню, где наполнил его спиртом и поджог. Из его горлышка выглянул призрачно-синий огонек, выжигающий остатки жидкой ненависти, стирающий ее следы.

Когда огонек затух, Сашка выбросил пустой, еще горячий пузырек, в мусор. Теперь он перестал быть отличимым от прочих пузырьков, лежащих среди мусорных гор городской свалки. Его особая судьба закончилась…

Перед Александром предстала Елена в своем вечернем наряде. Ее фигура еще сохраняла прежнее изящество, но кожа под глазами уже нехорошо посинела, а в их углах наметились морщинки. Сеть юных морщин оплетала и ее лоб. Тусклые глаза выражали смирение со своей судьбой, которая по-змеиному свернулась в ее нутре, проглатывая детей вместе с годами ее жизни.

Саша обнял Елену и закрыл глаза. В его мыслях Лена сразу превратилась в Иру — женщину, чье нутро несет в себе его ребенка. Он провел рукой по ее грудям, скользнул ладонью ниже, по животу. Но Лена тотчас отвела его руку. Глаза раскрылись, и Александр понял, что гладит пустое, бесплодное чрево.

— Лена, ничего, все образуется. Мы в самом деле возьмем ребенка из детдома! Видать, так должно быть, в этом — справедливость!

— Но ведь у него уже будет другое, чужое имя! — вздохнула Елена.

— Мы возьмем такого маленького ребеночка, который еще не привык к своему имени, и переименуем его! И отчество дадим — Александрович, вернее — Александровна, ведь мы возьмем девочку!

В ответ Елена только глубоко вздохнула.

— Знаешь, я чую, что вся пропитана горем, несчастьем. Наверное, мой папа, чтобы стать министром, много зла наделал. Может, и людей угробил, я об этом знать не могу, он мне не рассказывает. Вот я и думаю, может, неспроста у меня детей нет. Может, появись у меня ребенок, на него свалилось бы много-много несчастий. Но если я посчитаю чужого ребенка своим, то на него свалится моя ноша! Чувствую, упадут все мои беды!

Лена роняла слезы. Чтобы успокоиться, она потянулась к душистому бокалу.

Сашка с замершим сердцем наблюдал за движением ее руки. Предыдущие дни он шел к этому мгновению, представляя его десятки, сотни раз. Но сейчас ему отчаянно захотелось его остановить. Одним движением руки выбить смертельную чашу из рук супруги — и все, ничего не случится и никто никогда не узнает, что могло бы стрястись. Они спокойно доживут свои годы вдвоем. Он, конечно, продолжит жить с Ирой, помогая своей «тайной» семье всем, чем может. Но потом состарится и Ира, а он станет больным дедом с оставленным на нервной работе здоровьем, Тогда ему и нужны будут лишь кружка воды да грелка под исколотое докторами мягкое место. Не будет большой разницы, какая бабка, Ирина или Елена, обеспечит его этим. Все они станут на одно лицо...

Но пока он протягивал через себя эту мысль, Елена успела сделать быстрый глоток. По сознанию Александра прокатился гул. «Уже ничего не сделать! Нет обратного хода! Хана!», рявкнуло там.

Лена осушила чашу до дна, после чего вытерла слезы и о чем-то задумалась. Саша, приоткрыв рот, внимательно наблюдал за ней. Он осознавал, что мысли, которые сейчас протекают у нее в голове — последние за всю недолгую ее жизнь. Потом взгляд скользнул по руке, которая сделало ЭТО. Он сжал и разжал пальцы, дивясь тому, что внешне ничего не изменилось, и ладонь и каждый палец остались точно такими же, как и были прежде.

«Пройдет два часа», вспомнил он слова таинственного мастера и с ужасом подумал о словах, которые он за эти два часа услышит от Елены. Ведь он знает, что каждое сказанное ей слово — последнее в этой жизни, а, значит — невыносимое, тяжелое, как все грехи их предков, сплавленные вместе.

«Надо срочно вызвать машину и отправиться на работу! Вспомнить о срочном деле!» сообразил он, не выдержав напирающей со всех сторон тишины. Сашка громко и немного театрально хлопнул себя по лбу.

— Вспомнил!!! Срочное дело!!! Надо в контору ехать, у меня же встреча с важным человеком назначена! Он уже десять минут ждет, кроет меня, наверное, на чем свет стоит! Влетит же мне от твоего отца!

Он кинулся к телефонной трубке, чтобы вызвать машину, и вдруг услышал спокойные, но страшные слова Елены:

— Твоего важного человека зовут Ирина? Ведь так?

Александр вздрогнул. Если бы Лена сказала это прежде, он бы, конечно, принялся бы что-то сочинять, оправдываться. Но что сказать теперь, когда вопрос задан тем, кто уже через немного часов окажется там, откуда нет возврата, и где, быть может, раскрываются все земные тайны! Говорить что-то, конечно, все равно было надо, и Саша приоткрыл рот.

Но Елена тут же схватилась за сердце, и лицо ее перекосила пронзительная гримаса боли. Она судорожно проглотила воздух и медленно сползла на пол.

— Лена!!! Что с тобой!!! — закричал Сашка, подбегая к ней. Только сейчас он понял, что прежде не осознавал реальности отравы, принимая все за какую-то игру во что-то старинное, вычитанное в исторических книжках. Но его жена умирала по-настоящему.

— Ты меня отравил, — прошептала она, и Сашка едва удержался, чтобы не растянуться с ней рядом, — Но я тебя все равно люблю!

На последних словах ее глаза закрылись, и выдох растворился в воздухе. Саша встал на колени и заплакал.

— Прости!!! — говорил он мертвому телу, — Я не хотел!!! Оно само так вышло! Будто нашептал мне кто…

Лена не отвечала, и в ее безжизненное молчание теперь можно было вставить любые слова, которые все равно навсегда останутся в этой безмолвной комнате. Саша еще что-то говорил, еще ронял слезы, но в нем уже рождались мысли о том, как быть дальше.

Внезапно ему захотелось дела. И дело нашлось. В одно мгновение он смел со стола остатки страшного ужина, отправив посуду вместе со свечными огарками в мусоропровод. Потом он взял тряпку, тщательно вымыл комнату, и только после этого вызвал докторов.

Вошедшим докторам и санитарам предстал залитый слезами муж возле остывающего тела жены.

— Я сам не понял, что случилось!!! — ответил он на их немой вопрос, — Она упала, и вот…

Врач подошел к мертвой, потрогал ей руку, потом приложил к груди свою трубочку. Затем двумя пальцами прикоснулся к ее глазному яблоку и надавил на него.

— Мертва! — коротко сказал он, после чего закрыл ей глаза.

Санитары положили тело на носилки и понесли его вон.

— Соболезную, — кивнул он головой Саше и положил на стол бумагу, где что-то написал.

Саша растерянно ходил по пустым комнатам, широко раскинув руки, словно хотел поймать что-то невидимое. Но это невидимое никак ему не давалось, все время ускользало.

Вечером приехал тесть. Он надавил на Александра таким тяжелым взглядом, что тот вздрогнул.

— Странно она умерла, странно, — железным голосом, каким могли говорить люди лишь старой закалки, сказал он, — Я распоряжусь, чтоб экспертизу провели!

— Может, не надо?! — пролепетал Саша, — Зачем ее тело резать?! Ему же, быть может, еще больно…

Тесть не ответил. Он повернулся и вышел, тихонько затворив за собой дверь.

Впервые за прошедший день Александр задумался о себе. Казалось, что ядовитое слово «экспертиза» змеей вползло в него, и теперь жалит где-то внутри. Он выскочил из дома, поймал такси, и отправился туда, куда немного раньше ввезли заплаканное мертвое тело Елены.

Саша быстро нашел подходящего человека в лице санитара и договорился с ним о том, что он будет сообщать ему о каждом слове экспертов, о каждом их действии. После этого он поехал к родителям — ночевать в пустых комнатах ему было невмоготу. Те ничего не спросили у сына, мать только теплее укрыла его одеялом, когда он лег в кровать.

На следующий день Александр отправился в должность, опять-таки на такси. Своему шоферу он дал выходной.

В министерстве все было, как прежде. Люди, портфели, шуршащие бумаги. Саша принял несколько подчиненных, но мысли в его голове путались, и он не мог вникнуть в суть ни одного дела. Тем более, не мог нагнать и страху на в чем-либо провинившихся. Много ли страха породит тот, кто сам им пропитан?! Прием пришлось прекратить.

Ира пригладила рукой его волосы и заглянула ему в глаза.

— Лена умерла? — спросила она.

— Да, — кивнул головой он.

Ирина поцеловала Сашку в губы, отчего он на мгновение успокоился. Но только лишь на одно мгновение.

— Я побуду один. Никого не впускай. Если придет Сам, то скажи, что меня нет. Я… Я в Госплан поехал!

Александр принялся расхаживать взад-вперед по своему кабинету. Тут же раздался телефонный звонок. Звонил санитар.

— Экспертиза состоялась. Заключение — острый инфаркт миокарда с прободением, — сказал он, отчего по телу Александра прокатилась волна радости, — Да, еще одна деталь… Простите, но я, по-моему, должен об этом сказать. У нее был ребенок, вернее — еще только его зачаток…

Саша повесил трубку и схватился за голову. Выходит, он убил свое же нерожденное дите! Но что же доктора, которые лечили ее! Все из-за них, да еще из-за этого мастера-отравителя, не будь их на свете, и ничего бы не случилось! Родился бы ребенок, и они жили бы, как прежде…

Телефон зазвонил вновь. Снова говорил санитар:

— Отец пригласил профессора Николаева для более подробной экспертизы. Не знаю, зачем, ему виднее!

Александру снова сделалось страшно. Теперь он задумался о своей судьбе, если цепкое око профессора выглядит следы того, что произошло от его рук. До самого вечера он не останавливаясь ходил по ковру, грыз карандаши и разбрасывал огрызки по углам. Потом зачем-то залез в мусорную корзину, вытащил выброшенные бумаги, и порвал их на мелкие клочки, которые затолкал под ковер.

Опять соловьем разлилась телефонная трель, и Саша поругал себя за то, что когда-то заказал аппарат с такой веселой мелодией.

— Это опять я, — послышался знакомый голос санитара, — Экспертиза состоялась. Заключение — отравление каким-то ядом, название я не запомнил...

Сашка бросил трубку с такой силой, что в дребезги разбил аппарат. По всему видно, он ему все равно никогда больше не пригодится.

Как и следовало ожидать, скоро появились люди, которых Ирина просто не могла не пропустить. Двое штатских уверенно вошли в его кабинет и, показав свои удостоверения, с плохо скрываемой радостью сказали заветную фразу «Пройдемте с нами, кое-что выяснить надо». Их радость была хорошо понятна — арестовывать заместителей министров доводилось лишь их седовласым наставникам, да и то очень давно. Теперь будет о чем перед сослуживцами похвастаться, перед женами и детьми. Почета будет, пожалуй, больше чем при поимке банды, а все так просто — ни тебе выстрелов, ни погонь. Взяли да повели.

Допрос проходил легко, и был скорее формальностью. При полной ясности происшедшего, смешанной с высоким положением отца потерпевшей, сучки и задоринки были исключены. Сообщников искать тоже было ни к чему. Про мастера-отравителя, конечно, узнали, но тот был так нужен на своем месте, что отделался лишь выговором, да и то не строгим. Да и в чем, собственно, была его вина?! Ведь ядом оказалась всего лишь дистиллированная вода, правда, обработанная особыми электромагнитными полями? Она и «отравляющим веществом», строго говоря, являться не может!

Состоялся суд. Приговор был уже известен до его начала — десять лет.

В те дни министр превратился в настоящий сгусток мести, переплавив в нее и свое горе, и свои воспоминания о прошлом, и свои планы на будущее. Вся его жизнь с карабканьем по обледенелым ступеням карьерной лестницы, с непрекращающейся борьбой, которая не ослабла даже сейчас, когда он — старый министр, вдруг потеряла всякий смысл. Единственная дочь лежит сейчас в морге, и в ее внутренностях копаются докторские руки, внуков же так и не появилось — ни родных, ни приемных. Вся цепочка его цветущих и увядающих лет вдруг обратилась в сухой прут, пригодный, разве что, для битья.

И сосредоточение причин бесцельности своей жизни он увидел в том человеческом существе, которое недавно называлось его зятем. Этот кусок плотного мира сделался для него столь ненавистным, что его даже не желалось убивать, а желалось — мучить. Ведь как не убивай, убьешь лишь один раз, а мучить можно очень долго. «Распоряжусь, чтоб ему строгий режим дали, к самым злодеям посадили. Вот он у них попляшет!», соображал министр. Но уже через пару часов он изменил свое решение «Нет, к злодеям не буду. Они же убьют его — и все. К тому же там он не почует своего греха, не утонет в нем, все силы, пока он еще проживет, он потратит на свое выживание! Посажу-ка я его в одиночку, на весь десяток. Во! Ведь уголовники — они что крысы, их и сажают вместе, чтобы друг друга погрызли. Но он — не крыса, он — монстр, змей, пусть и гложет самого себя!»

Одиночные камеры в тюрьмах, конечно, большой дефицит. Но для солидного заказчика камерка сразу отыскалась. Началось наказание.

Так Саша и оказался в пространстве из шершавых стен, вмещавших в себя жесткую койку и стол. В голове звучало лишь сочетание слов «десять лет», смешанное с удивлением, до каких же крохотных размеров может сжаться этот большой мир. По утрам сквозь решетки проглядывало солнце. Уже не свое, а чужое, принадлежащее к далекому внешнему миру, до которого теперь дальше, чем до любой из звезд.

По вечерам он припадал к окошку, и сквозь решетки видел одну и ту же маленькую звездочку. Он вспомнил, что такую же он видел в детстве, и любил ее чистейшей детской любовью. Похоже, та любовь вернулась к нему снова, и он полюбил уже саму эту любовь, которая не держит в своем нутре зла, из-за нее никого нельзя убить и вообще принести какое-нибудь горе.

На свидания приходили только посиневшие отец и мать. От них часто разило перегаром. Родители рассказывали о каких-то больших переменах в стране, из-за которых они лишились работы и обеднели. Дедушка тех перемен не выдержал и умер.

Ира на свидания не приходила. Может, она хотела вычеркнуть из своей жизни человека, отравившего ради нее свою жену, может, ей теперь было уже не до него, она барахталась в омуте тех самых «перемен».

Но Саша уже не мог понять того мира, почти на целую вечность отделенного от него каменными стенами в человеческий рост толщиной. Он теперь его даже и не видел. Единственное, что доходило теперь оттуда — это передачи от родителей в виде куска белого хлеба и банки каких-нибудь консервов (может, больше они не могли дать, может, все остальное поедалось тюремщиками, до которых тоже дошли «перемены»).

Через два года на свидания стала ходить только мать. Отец напился до смерти какой-то гадостью. Мать выглядела плохо — под ее глазами расплылись синяки, руки дрожали. Сашка умолял ее не пить, чтоб хоть один любимый человек встретил его, если он через много лет все-таки вдохнет воздух свободы. Мама кивала головой, но было заметно, что пить она продолжит, ведь в ее жизни не осталось более ничего. Свидания доставляли скорее боль, чем радость. Казалось, что по его телу кто-то елозит большим острым ножом.

Вскоре перестала приходить и мама. Охранник шепнул, что она — умерла. Саша поднял руки к грязному потолку и понял, что остался совсем один, во всем многолюдном свете нет больше близкой души. Теперь он перестал воображать первый день своей свободы, который принесет с собой только лишь вид безмолвных небес во всю их ширину.

Теперь он стал спать днем, а ночью смотреть сквозь решетки на свою любовь, на мерцающую звездочку. Она мерцала, подмигивала ему, и вскоре Саша стал отвечать ей миганием своих глаз. Так он и освоил звездный язык.

— Я тебя любил с самого детства! Наверное, ты, никогда не стареющая, видела меня еще новорожденным, крошечным, — говорил он своими веками.

— Ты был такой хороший-хороший, — отвечала она.

— Зачем я рос? Для чего вырос? Чтобы опять увидеть тебя уже тогда, когда стал плохим?!

— Ты уже не так плох, если снова меня увидел, если вспомнил свою былую любовь, — ответила звездочка.

— Правда?! — удивлялся Александр, — Да нет, я плох, я — отвратителен! Самому себе гадок! А тебя я вспомнил только потому, что попал сюда, лишился мира, где можно безобразничать, смотря в землю и на других, таких же, как я!

— Раз ты сам так думаешь, значит — уже не плох! — отвечала звезда.

Кровавый нож утра срезал с небосвода все звезды. Но этой беды Саша не видел, он нырял в сон.

И в своем дневном сне Саша только и видел, что звездочку. Иногда ему казалось, что он оказывается рядом с ней, огромной и жаркой, вместо огня состоящей из одной лишь чистой любви. Потом вдруг он опять улетает от нее далеко, звезда снова крошечная, как зернышко пшена. Он может погладить ее своим пальцем, даже попробовать ее поцеловать. Почему-то ему казалось, что звездочка может прощать его за всех, кому он когда-то сделал зло. И он просил у нее прощения, и звездочка прощала. Он желал, чтоб Лена снова воскресла, и обрела в новой жизни счастье, и чтобы у Иры тоже все было хорошо вместе с его ребенком, о котором он ничего не знает. Сам же он не будет оставаться с ними, ибо любит он только ее, Звездочку.

Звезда внимала его мольбам, посылая особенно тонкие, чуткие лучики. Туман времени, окутывающий весь мир, рассеялся в этой камере, ибо для Звезды его все равно нет, а узник давно уже позабыл о своем существовании, зажив вместе с ней одной жизнью. Где-то одновременно далеко и близко крутились годы, принося грохот стрельбы, людские крики — когда радостные, а когда — болезненные. Но здесь ничего не менялось, звезда продолжала смотреть на человека, а человек — на звезду.

— Я далеко от тебя. Слишком далеко… — сокрушался Саша.

— Глупенький, чему ты дивишься?! Раньше ведь для тебя существовали часы, и ты то и дело говорил «половина девятого», «без четверти три». Где теперь эти половины и четверти?! Вот так же не будет и расстояния. Для меня его и так уже нет. А то как же я могла бы с тобой говорить, если бы оно — было?!

— Да, правда, как же?! — удивлялся Саша.

Тюремщики привыкли к спокойному арестанту так, что почти перестали его замечать. Одни из них уходили, другие — приходили на их места, которые никогда не остаются в пустоте. Никто уже и не помнил, когда в их стенах появился странный узник, не отрывающийся от покрытого решетками окошка.

Но все когда-нибудь заканчивается. Вот и в камере бывшего заместителя министра лязгнул ключ, и Саша впервые за много лет услышал слова, обращенные к нему. «С вещами на выход!»

Он вздрогнул, пошатнулся, и сел на пол. Тюремщик усмехнулся:

— Впервые вижу зека, который бы на свободу не хотел! Я бы тебя хохмы ради тут бы и оставил, но ничего не поделаешь — приказ!

Тюремщик вытащил Александра, повел его по коридору и завел в какой-то кабинет. Там ему давали какие-то бумаги, потом приказали переодеваться, и он переоделся в свой пиджак заместителя министра. Тюремщики захохотали «не дать не взять, министр!» Никто из них, конечно, не знал Сашиного прошлого, а сам он рассказывать его не стал. Да и что он мог рассказать, если после долгих лет дружбы со Звездой он его почти и не помнил! Единственное, чего он сейчас ждал — это ночи, которая обязательно принесет в себе его Звездочку.

На улице Сашу лизнул беспощадный язык мороза. Он стоял возле тюрьмы, которую никогда не видел снаружи и не знал, куда ему идти. Ледяной купол небес был пустым, синим и безмолвным.

Сашины ноги сами собой почему-то зашагали в сторону забытого дома, где он когда-то жил, но где никогда не жило счастье. Вот полузабытая лестница, почти забытая дверь. Вернее — дверь прежде не виданная, железная, а прежде была деревянная, красивая. На звонок открывает незнакомый лысый человек.

— Вам кого? — спросил тот.

— Я здесь жил… — неожиданно произнес Саша и сам удивился своему голосу, которого не слышал очень долгие годы.

— Ну и здорово. И что дальше? — быстро спросил лысый.

— Ничего… Просто так… — ответил Александр.

— Ну и иди отсюда, если просто так, — рявкнул лысый и с грохотом запер железную дверь.

Саша пожал плечами и двинулся прочь. Он пошарил в карманах и нашел немного денег и протянул их в ближайший ларек, даже не назвав цели покупки.

— Ты чего, с Луны свалился? — охнула продавщица, — Откуда у тебя такие! Их же уже пять лет, как заменили?

— Не с Луны, а со Звезды, — почему-то ответил Саша.

— Чего? Не поняла рабыня прилавка, но Сашка уже шел дальше.

Тяжела дорога по земле, если цель ее блестит в небе. Сколько не иди — все равно никогда не дойдешь. Городские кварталы мелькали перед глазами, потом они сменились пригородными избушками, пропитанными собачьим лаем и воем. Дальше торчал частокол деревьев. Короткий зимний день подходил к своему концу, и на небесах блестели первые звездочки. Сашка сел в сугроб у обочины большой дороги. «Наконец-то», обрадовался он и устремил свои глаза к небу. Он долго водил ими по холодному куполу, пока не отыскал своей возлюбленной, Звездочки.

— Я тебя люблю! — вздохнул он.

Александр почуял в себе невероятную легкость. Вот он уже отделился от снегов, и парит ввысь, и не чует мороза. В его нутре пылает большая любовь, и она рвется к любви большей, к любви всепоглощающей. Нет уже ни бывшего кандидата в министры, ни бывшего узника, есть лишь одна безбрежная и бесконечная любовь-звездочка, которая вобрала его в себя без остатка…

Расправившись с Александром, министр неожиданно успокоился. И неожиданно вспомнил про Ирину, из-за которой легла в землю его родная дочь. «Она — безвинная Причина, но она же — и Жертва», подумал он. И, вопреки всей логике, вся хранившаяся в нем отцовская любовь перекинулась на нее. Он сделал ее своей личной секретаршей, а потом подобрал для Иры подходящего жениха из своего же ведомства, которого хотел поставить на свое место, ведь родных кандидатов в министры больше не было.

Свадьба состоялась. Правда, по причине «перемен» жених министром так и не стал, зато занял место директора в одном из тех осколков, на которые раскололась советская нефтяная отрасль. Он удочерил Ирину дочку Полиночку, дал ей свое отчество Викторовна. Так и сделалась она ему почти родной, а там родилась и своя дочка — Олечка. Обе девочки были похожи на мать, и потому — одна на другую, и никогда не сомневались, что они — родные.

Так они и зажили, часть своей жизни проводя в городской квартире, а часть — в великолепном загородном особняке, построенном в виде германского замка, и названного на немецкий манер, опять-таки в честь Ирины — Иринбург. В один из зимних дней, когда отец семейства по своему обыкновению, был сурово занят на работе, Ира решила свозить своих девочек в Иринбург — подышать воздухом и полюбоваться на красоты зимней природы.

Ира сама села за руль — ей нравилось водить машину. Быть может, она вдохновлялась скоростью и свистящим за бортом ветром. А, может, удовольствие ей доставляло именно делание неженского дела, против которого всегда возражал даже ее муж. «Ирочка, у нас же шофера есть! Я и сам за руль сажусь только в исключительных случаях, так куда ты лезешь?! Тем более, что сейчас зима, дороги скользкие!».

Автомобиль мчался по шоссе, отмеряя не долгие километры до Иринбурга. Вдруг девочки на заднем сиденье о чем-то заспорили:

— Гляди, мертвый!

— Не, не мертвый, просто вещички чьи-то валяются! Кто-то прямо возле дороги набросал!

— А я говорю — мертвый!

— Мама! Останови, пожалуйста!

Только тут Ира разглядела что-то серое, лежащее впереди. Оно стремительно приближалось, и Ира, сама не зная почему, надавила на тормоз.

Возле машины лежало обледенелое тело. Когда Ира увидела его лицо, то вздрогнула и прошептала:

— Не может быть!

Но застывшее, похожее на маску лицо говорило, что — может.

Часть Ириного сознания тряслась, другая же его часть провела нехитрые математические расчеты и определила, что как раз вчера был тот день, ожидать который когда-то давно она сама себе обещала. Вот он и наступил…

Трясущиеся руки не могли справиться с баранкой, поэтому они стояли.

— Мамочка, можно мы выйдем и посмотрим!

— Нет, — резко ответила Ира, взяв себя в руки.

«Все из-за меня! Куда только он шел? Наверняка, к нам, в Иринбург! И как он о нем узнал только?!», раздумывала Ира.

«Ну и хорошо, что не дошел! Что бы я Поле сказала?! Что этот человек — ее отец, который из любви ко мне убил свою жену, потом сидел в тюрьме десять лет и теперь вышел?! Чтобы между дочками выросла стена, чтобы они перестали считать друг друга сестрами, и Оле было бы в чем упрекать Полиночку?! Нет! Этого не случилось! И хорошо!»

Ирина надавила на газ. Отъехав от безмолвного трупа столько, чтобы его не стало видно, она взяла телефонную трубку:

— Милиция?! Соедините с подполковником Каратаевым. Кто? Как кто, Ирина Рябчикова, супруга Рябчикова. Да-да, того самого! Константин Петрович?! Да, это я! Что у вас за безобразия творятся, мертвецы по дорогам валяются! На двадцать втором километре, я с детьми еду, и вот увидела! Вот-вот, приезжайте!

Блестящий автомобиль помчался дальше, прорывая морозные облака и сверкая в лучах холодного зимнего солнца. Больше Ирочка никогда не видела Сашку. Их дороги разошлись.

ТОВАРИЩ ХАЛЬГЕН

2009 год