Halgen — Морская жена

В морозно-сухой Руси есть один сырой уголок. Ее сын, заблудившийся в чуждых водах, окутанный заморским серым туманом. До чужих стран тут ближе, чем до родных просторов, но в сторону первых вместо распростертых объятий смотрели многочисленные стволы черных пушек. Нет, этот угол, несмотря на свой туман и свою воду, оставался верным сыном своей матушки, ее защитником, бесстрашно вошедшим в чужие края, а не робким изменником, ищущим лучшей жизни.

Краюха земли была пронизана паровыми гудками. Клубы дыма смешивались с туманом, отчего неприятно царапало в носу и першило в горле. С низкого берега были хорошо видны источники этого всепропитывающего дыма — широченные трубы черных броненосцев. Вокруг них, как мальки возле островов, сновали стаи маленьких корабликов, но их было почти не видно рядом со стальными исполинами.

Из каждого черного острова-броненосца торчало по пучку орудийных стволов. С берега они казались тоненькими, как серные спички, но каждый из здешних жителей (не говоря уж о моряках) отлично знал, что одна такая «спиченка» может легко разнести половину города. Конечно, она никогда этого не сделает, ибо все орудия были направлены в сторону моря, за которым, конечно, обитает неприятель. У него тоже есть броня, есть корабли, вот для них и сделаны эти чудовищные машины. Ихние кораблики, разумеется, меньше, броня у них — тоньше. Коснись, случится война — наши огненные стрелы проткнут их корабли, как мальчишеские булавки — жуков.

Иногда броненосцы передвигались с места на место. Глядеть на такое зрелище сбегались все местные ребятишки. Когда трубы выплевывали в небеса дымные шапки, детишки радостно хлопали, а когда исполин приходил в движение — едва не перепрыгивали деревья от радости. На спокойной глади неглубокой воды поднимался водяной холмик и накатывался на берег. Нырнуть в него прямо в одежде и промокнуть с головы до ног считалось у мальчишек геройством. Ведь их рубахи и штаны потом хлюпали той водой, которая плескалась у борта самого броненосца!

На одной из улочек городка-острова жил с семьей старенький унтер-офицер Семен Петрович. С этой улочки были хорошо видны морские волны и стоящие на рейде корабли. Однако престарелый моряк редко смотрел в ту сторону. «Вот на нашем веку было! Белые крылья парусов над головой, будто не идешь по морю, а летишь над ним! Наш фрегат оттого и назывался красиво, «Самолет»! А теперь чего? Коптилки какие-то, перделки», отзывался он о современном флоте. Семен Петрович уже давно служил в какой-то береговой конторе, где только и делал, что шелестел бумагами, которые отдаленно напоминали ему паруса молодости. За работой он все время рассказывал о дальних походах под парусами, о былых сражениях, чем весьма надоел сослуживцам. Адмиралов своей молодости он, конечно, хвалил, а современников — ругал. «Вот битвы были! И адмиралы — светлые головы! Надо было смотреть, откуда ветер дует, какой он силы, и как корабль так к врагу подвести, чтобы он еле-еле против ветра полз, а ты мимо него на всех парусах по ветру промчался. Ба-бах! Мачты у него рушатся, на палубе — костерок пылает, матросы как дурачки туда-сюда носятся. Смешно глядеть, когда ты — победитель! Командир их на мостике (если уцелел, конечно), репу почесывает. Он тебя даже рассмотреть не успел, а от него уже только рожки-ножки остались! Если командир толковый, то одному можно было пятерых победить. А теперь что? От ветра эти дымилки не зависят, рули куда хочешь. Если у одного адмирала их будет пять, а у второго — десять — сразу понятно, что победит второй. Сила есть — ума не надо! Тоска одна! Можно смело ставить командира, у которого бы вместо головы другое место находилось, только бы побольше пыхтелок ему дать!»

Но его дочка Верочка, никогда не видавшая парусников, была о броненосцах другого мнения. Вместе с ребятами она жадно ловила их гудки, а когда кто-нибудь из мальчишек доставал бинокль, то вместе с толпой бежала на берег, и смотрела в него, стараясь уловить каждую частичку кораблей. Вернувшись домой, она брала цветные карандаши и старательно рисовала броненосцы, спрашивая у отца, что для чего у них предназначено.

— Тебе-то это зачем? — хмуро спрашивал унтер-офицер, — Хоть бы парусники рисовала — там красота! А тут что? Пых-пых, чух-чух, и все!

— Папа, а меня туда возьмут? Хотя бы самым младшим матросом?!

— Нет, конечно, не возьмут!

— Но сходить посмотреть хоть можно?

— И посмотреть нельзя! В мою бытность дам и девчонок вообще к кораблям близко не подпускали. Теперь, конечно, времена иные, штабной адмирал свою супругу и дочку на корабль водил. Только не адмирал это, а заднее место. Ему-то ничего, он у себя в штабе карандаши грызть будет, а людям беды накличет! Случись что (тьфу-тьфу-тьфу), люди погибнут, а он даже не вздрогнет! Нет, не те адмиралы на моем веку были!

— Как накличет беды?! — удивилась Верочка.

— Особа женского пола на военном корабле — это к беде!

— Почему? — не поняла Вера.

— Примета такая есть. Откуда она пошла — я сам не знаю, наверное — заморская. Но сбывалась уже сотню раз. Так что и не думай!

Верочка скуксилась и отправилась в свою комнатку. Впервые за жизнь она услышала, что ей чего-то нельзя не потому, что она — маленькая (это дело поправимое, можно подрасти), а потому, что девчонка. Это уже никак не исправить, и таинственное нутро черных кораблей останется для нее сокрытым навсегда. Какое страшное, непролазное это слово, будто большой ржавый замок, не открываемый никаким ключом — «навсегда»!

Когда человек узнает, что некая часть мира непролазно от него отгорожена, все силы его души рвутся в эту запретную комнату. И Вера стала рваться в запретное железное нутро. С отцом и с матерью они частенько отправлялись на маленьком пароходике в большой город за покупками и простыми забавами. Но ни огромный, туго набитый людьми город, ни цветастые обновки, ни звери в зверинце, ни шумные представления в цирке не завлекали ее так, как сам пароходик. У него ведь тоже есть труба, где-то в нутре пыхтит паровая машина. Значит, он чем-то похож на броненосец, только намного меньше.

Однажды на пароходике вместе с ними отправились и Березовы, у которых был сын Борька. Во время путешествия Вера с Борькой исчезли с глаз беседующих родителей, и проникли в пароходные недра, люк в которые оказался не задраен. Первое, что поразило детей — это темнота, разбить которую не могли даже редкие электрические лампочки. Еще там было тесно, Боря и Вера едва протискивались по узким пароходным кишкам. Наконец они добрались до помещения, похожего на колдовскую пещеру из сказки. Все стены здесь были озарены красным светом, возле огненного проема шевелились два рослых человека с лопатами.

— Кочегарка, — шепнул Боря.

Кочегары были так заняты своим нелегким делом, что не обратили на ребятишек никакого внимания. Дети отправились дальше, пока не уловили горячее дыхание пара. Вскоре перед ними выросло что-то ходящее туда-сюда, чавкающее, почти что живое. Но блеск необычно чистого железа выдавал в странном существе его машинность, механичность.

— Вот она, паровая машина! Главное, что есть на корабле, его сердечко! — счастливым голосом произнес Боря.

— Да?.. — спросила Вера, не веря своим глазам и ушам. Позднее она часто вспоминала этот миг, мысленно называя его самым счастливым мгновением своей жизни (даже тогда, когда жизнь оказалась почти что прожитой).

Дети еще долго переглядывались, улыбались, вслушивались в паровое биение железного сердца. Наконец, как это всегда бывает в подобных случаях, явился машинист и прогнал их.

— Что такие грязные, где вы были? — спросили родители.

— Мы пошли на палубу чаек кормить. А там один дедушка мешок с углем везет. Мы о тот мешок споткнулись и на него упали, — быстро соврал Борька, прежде чем Вера успела открыть рот.

— Ай-йай-йай! Внимательнее надо быть! Смотреть под ноги! — запричитали матери. Разумеется, им и в голову не пришло разыскивать этого дедушку с мешком, а тем более задумываться, почему ему на старости лет пришло в голову тащить на себе уголь с острова в город, где угля полно?

Паровая машина заслонила в Верочкиной памяти все, что произошло дальше в тот день. Даже когда они в театре смотрели редкий спектакль, перед глазами Веры продолжали ходить поршни машины и взлетать клубки пара.

Кроме наблюдения за кораблями Вера полюбила еще приходить на пристань, куда причаливали катера с матросами, унтерами и офицерами. Она жадно смотрела на них, особенно — на офицеров, затянутых в красивую черную форму. Ведь эти люди приходили из самого нутра броненосцев, где они были как дома. Некоторые из них запросто, почти шутя управлялись с паровым чудом, которое для Веры казалось столь же сложным, как сама жизнь. Другие же орудовали у пушек, возле их спящей силы, перед которой самая крепкая броня — что бумага перед ножом. Но были еще и те, кто без устали смотрели в покрытую рябью даль, вели сквозь нее корабль, чувствуя его, как родное тело. Никто из этих моряков не мог бы сказать, где заканчивается его кровяная плоть и начинается холодно-стальное тело корабля.

Вера с удовольствием смотрела на людей моря, хоть и оказавшихся на берегу, но все равно чующих в себе свой корабль. Привыкшие к волнам глаза смотрели в нагромождение домов тем же взглядом, каким они пробивали напоенный солеными брызгами простор.

Бывало за день перед глазами Веры проходили сотни морских людей. Кто ростом повыше, кто — пониже, кто — потолще, кто — тоньше. Ни с кем из них Вера не заговаривала, словно боялась переступить какую-то невидимую черту, разделяющую два мира. Сердце чуяло, что такое событие не может произойти просто так, при этом обязательно должно произойти что-то значительное, может — страшное. Она сама поймала себя на мысленно произнесенном слове «страшное», и теперь боялась уже самого этого слова.

Глаза тем временем продолжали свое дело. И они выделили-таки из множества моряков одного, молодого мичмана. Из катера он всегда вылетал первым, и делал это с каким-то тонким изяществом, будто его тело умело летать и по воздуху. В глазах мичмана чудился огонек, который был отблеском большого пламени, что пылало в нем. Проходя мимо Веры, он всякий раз поворачивался в ее сторону и улыбался широкой и веселой улыбкой. Сквозь эту улыбку как будто текла сама доброта, и Вера потом долго стояла на месте, не в силах даже шевельнуться.

«Кто же, как не он — настоящий хозяин моря?! Сколько я офицеров видела, но такой — он один! И, как настоящий, сильный хозяин он, безусловно, добрый!», раздумывала Верочка, когда пила с родителями чай. Отец с матерью в то время были поглощены своей беседой.

— Мы, моряки, поздно женимся. Какая радость жениться рано, если потом семье только и остается, что ждать?! Да и самому в море как-то неспокойно, когда знаешь, что дома — жена с ребятишками. И так служба у нас тяжелая, а тут еще гложешь себя, как там дома, все ли в порядке?! Коснись, не вернешься — и всех сиротами оставишь. В наши времена было сурово, из каждого похода пять-десять моряков не возвращались, и то если без войны.

— Куда же они девались?

— Кто от поноса умирал, кто от лихорадки, если в жаркие страны ходили. Бывало, волной за борт в шторм смывало, и не найти уже человека в пучине. Когда буря, то только смотри, как бы самого не смыло. С рей, бывало, падали и разбивались, но то от неопытности. Теперь вроде морякам лучше стало. Можно и горячий борщ на корабле сварить, и по мачтам лазать не надо, и борта высокие. Но все одно, море есть море, оно всегда знает, кого к себе забрать.

— Не поймешь тебя, — удивилась мать, — То ты хвалишь свои парусники, то ругаешь.

— Не ругаю. Я говорю, что народу там больше гибло. Но что поделаешь, служба она и есть служба. Чем она опаснее, тем потом жизнь вкуснее кажется!

Вера из этого разговора запомнила лишь, что моряки женятся поздно. Значит, когда тот мичман вырастет, он сможет жениться на ней! От этой мысли у Веры захватило дыхание. Она дождется его, обязательно дождется, и к тому времени, конечно же, подрастет!

В следующий раз Вера полетела на пристань, как на крыльях. «Главное, чтобы он почаще меня видел, чтоб запомнил! Может, он в море скоро уйдет и надолго, а как вернется, обязательно вспомнит!», думала она, становясь на свое привычное место с краю пристани.

Снова мимо проходили моряки. Один за другим. Когда стало смеркаться, Вера увидела своего мичмана, который на этот раз неожиданно повернул к ней. Девчоночье сердце затаилось в груди.

— Кого ждешь, прелестное создание? — неожиданно изрек он густым, приятным басом, и Вера подумала, что как раз такой голос она и ожидала от него услышать.

— Отца, — сам ответил на свой вопрос мичман, — На вот, держи!

Моряк протянул Вере какую-то диковинную заморскую сладость, завернутую в яркую блестящую бумажку. Попробовать ту сладость Верочке так и не удалось — всю жизнь Веры она пролежала на самом видном месте в домах, где она жила, сохраняя прикосновение пальцев того моряка ее детства.

Мичман сделал шаг, чтобы уйти. И тут Вера, неожиданно для самой себя, пропищала:

— Как Вас зовут?

— Меня? — пожал плечами моряк, — Алексей.

Вера еще долго стояла на месте и рассматривала обертку, переливающуюся в лучах закатного солнца. Наконец, отправилась домой, сохраняя сладость в своем крохотном кулачке.

— Нашим на востоке не сладко. Бьют япошки, — рассказывал отец матери, когда Вера вошла в дом.

— Япошки?! Они же маленькие! Русский их одной рукой валить может. Ты же сам говорил!

— Маленькие-то они маленькие, но у них разной техники много. Английские черти им напродавали, чтоб против нас дрались. Ведь англичане, гады, нашего флота боятся, и хотят чужими руками его разбить. Так в Крымскую было, так и теперь. Опять-таки для японцев война рядом, хоть каждый день на нее солдат и корабли отправляй, о патронах со снарядами уже не говорю. А для нас — ух как далеко. Кораблю полгода идти, на паровозе — полмесяца ехать.

— Почему на пароходе дольше?

— Ему надо вокруг всей Африки и всей Индии обходить, ближе — никак. А там и порох отсыреть может, и пушки заржаветь. Есть такие места, где ржавеет все, у меня даже медаль заржавела!

— Что же правительство думает?!

— Правительство думает от нас корабли посылать. Там своих кораблей мало. Вот и решили сделать Вторую Тихоокеанскую Эскадру из броненосцев и крейсеров. Еще суда обеспечения в нее включат — угольщики, холодильник, госпиталь и тому подобное.

В ушах Веры грохотало оглушающее «Вторая Тихоокеанская эскадра». Она постепенно понимала, что сочетание этих слов проглотит ее Алексея, отправит его в далекие края, на другую сторону Земли, на иной край света. Ей показалось, будто в один миг родной остров сперва погрузился в земные глубины, потом подпрыгнул на небо, и снова встал на прежнее место. Стиснув до боли веки, она силилась представить себе этот мир таким, в котором не будет Алексея, выпрыгивающего из катера и проходящего мимо нее почти что каждый день.

— Давай чай пить, — предложила мама, увидев стоящую возле стола дочь.

— Не могу… Голова что-то болит… — пробормотала Вера. Она бросилась в свою комнату, где рухнула в постель и стала захлебываться похожими на морскую воду слезами.

Полночи она проплакала. А потом, вылив все слезы, она представила себе Алексея — такого большого, доброго. Если он — хозяин моря, то что же за него бояться? Он все равно всех победит, и с победой вернется домой. А она тогда уже станет большая, «невеста», как говорила о ее будущем мать. Еще она прибавляла, что Вера «расцветет как весенний цветок». Так пусть такой цветок и раскроется навстречу победителю Алексею, вернувшемуся с дальнего океана, дно которого вместо камней покрыто искалеченными кусками вражеского железа!

Утром мать, собирая отца на службу, тихонько вздохнула:

— У многих ведь жены, дети… Как они теперь… Что им делать?

— А ты разве не знаешь? Ждать! Моряку надо знать много премудростей, а его жене — только одну морскую премудрость, но очень-очень важную. Премудрость ждать!

И сердце Веры будто расцвело. С раскрывшегося красного бутона тихо опадали остывшие капли вчерашних слез. Да, она будет ждать, как настоящая морская жена!

Через пару дней на главной площади играл оркестр. Мелодии были бравые, но с легоньким наплывом грусти, как все русские боевые песни. Главным был недавно появившийся марш «Прощание славянки», который оркестр играл три раза подряд. В глазах музыкантов стояла грусть, замешенная на едва уловимом чувстве вины. Они провожают других, но сами никуда не отправляются, только посылают им вслед свою музыку.

Целые ручьи слез стекали в белые дамские платочки. Наверное, если их все отжать, то соленой воды набралось бы на целое новое море. Плакали и дети, не желая расцеплять свои руки на шеях отцов. Над площадью летели одни и те же слова, порождаемые разными голосами:

— Все будет хорошо. Вот увидишь! Мы победим и вернемся!

Если закрыть глаза, то могло показаться, будто это говорит сам островной город. Каждый его камешек, каждый домик, каждая земляная крупица. И в душе уже не оставалось сомнений, что все так и будет.

Цепкий взгляд Веры отыскал в толпе и Алексея. Но… Он был в объятиях какой-то белой дамы с высокой прической. Они о чем-то говорили, и дама все время извлекала свой платочек. Веру, он, конечно, не замечал, как не замечал и площади со стоящим в ее середине огромным собором.

«Он не со мной! Не со мной!», твердило Верино сердце. С какой бы радостью она, если бы могла, отправила бы в море вместо Алексея эту даму, не пожелав ей на прощание ничего хорошего. У Веры защипало в глазах, и она расплакалась. Но ее слезы остались незамеченными среди бурлящих повсюду слезных потоков. Маленькое единичное горе всегда подминается под себя большим, общим без всякой надежды быть когда-то услышанным.

Наконец, моряки направились к катерам. Пошел туда и Алексей, но от его прежней легкой походки не осталось и следа. Будто трехпудовый мешок взвалили ему на плечи. Медленно, будто нехотя, он шагнул на катер и помахал оттуда рукой. Этот жест, в отличие от поцелуя и объятий, очень широк, и потому Вера приняла его и к себе. Конечно, он прощается с ней!

Труба катера задымилась, и белая дама смотрела на нее, продолжая тереть свои глаза платком. Вскоре катер растворился на фоне беспощадно-черного борта броненосца. Расставание завершилось, но никто не ушел. Ведь броненосцы оставались на месте, значит, свои были здесь, рядом. Так и простояли они до вечера, и Вера стояла возле незнакомой белой дамы. А вечером остров утонул в протяжном гудке, и это казалось мучительнее, чем, если бы город затопили беспощадные волны холодного моря. Дымная туча, расцвеченная молниями искр, окутала эскадру. Корабли сдвинулись с места, и пошли резать беззащитную гладь воды. Частые волны ударили покорный прибрежный песок, но никто уже не кричал и не хлопал в ладоши. Даже тем ребятишкам, чьи отцы не уходили в дальние моря с эскадрой, и то было не весело. Ведь они лишались таких привычных, родных кораблей, которых уже не будет возле берегов острова. Когда они вернутся, и вернутся ли?

2. Ожидание — 1

На следующий день море казалось удивительно чистым и каким-то бедным. Одни лишь чайки носились там, где еще вчера пыхтели и дымили стальные гиганты. Охотившиеся за рыбой птицы лишь подчеркивали необычную пустоту морской глади.

Множество слезливых глаз блуждало по гладким водам, вглядываясь в их пустоту. Смотрели туда и соленые глаза белой дамы. А Верочка смотрела на саму белую даму. "Морская жена должна ждать", вспоминала она отцовские слова. Теперь предстоит ждать им обоим, их ожидания схлестнутся в борьбе, и одно из них победит. Вера окинула свою соперницу уже не девчоночьим, а почти взрослым, женским взглядом. "Через пару годочков у нее морщинки появятся, она постареет, уши обвиснут", размышляла она. Почему-то больше всего дочке унтер-офицера нравилась мысль о том, что у белой дамы отвиснут уши, в то время, как сама она "расцветет подобно розовому цветку".

И начались дни ожидания. Обыкновенно это чувство похоже на большую лапу, стремящуюся вытянуть чаемый объект из глубины будущего времени. Но Верочкино ожидание скорее походило на меч, который перерубит соперницу.

Однако человек так устроен, что просто ждать он не может. Ожидание — не работа, оно не выливается в движение рук и ног. Не порождает оно и новых мыслей, заставляя лишь старые воспоминания ходить по одному и тому же кругу сотни, тысячи раз. Неподвижность и постоянство ожидания как будто растягивают время, которое всякий ждущий стремится сжать, вырезать и выбросить из своей жизни.

Поэтому когда к Вере пришел Боря и предложил посмотреть "кое-что интересное", она тут же с радостью согласилась. Она вдруг вспомнила, что все еще мала годами, из-за чего может себе позволить кое-какие детские забавы. Белая дама им, конечно же, никогда не предастся, а, значит, ей придется все также вспоминать моряка и смотреть на горизонт, стремясь обогнуть своим взглядом роковую черту, разделяющую воду и небо. Выходит, время для нее будет идти дольше, и она скорее сдастся...

Когда Вера и Боря шагали по небольшой дорожке, ведущую в заросшую кустами часть острова, она уже не вспоминала о своем ожидании, превратившись из будущей морской жены в прежнего ребенка. Боря тем временем увлеченно рассказывал:

— Мы с тобой видели паровую машину. Но она есть на каждом пароходике, даже на буксире, который баржу с грязью таскает. Но на настоящем корабле есть еще пушки. Машина и пушка — вот главное, что есть на корабле! И я сам смастерил пушку!

— Как же ты ее смастерил?! — удивилась Вера, тут же настроившись на разговор с Борей.

— Очень просто! — махнул он рукой, как сделал бы любой мальчишка его возраста, — Конечно не такую пушку, как на броненосце, их целые заводы мастерят, одному мне такое не под силу. А я придумал пушку, как на старых кораблях, где еще с дула заряжали!

— На старых кораблях!.. — мечтательно проговорила Вера, вспомнив отцовские рассказы о парусниках.

— Ну да! Взял кусок трубы, заткнул его с одной стороны затычкой. Потом, когда у отца на складе был, набил за пазуху пороха и сюда принес. Я ведь знаю, какой он, порох!

"Все хвастается", усмехнулась про себя Вера.

— Порох теперь в пушку набить надо, а снарядом будет кусок железа, я его в порту нашел. Вот и все! Вроде когда рассказываешь, то просто, но я целый месяц работал, части для своей пушечки искал. А назвал я ее в честь тебя — "Вера".

— Ну зачем так, в мою честь?! — притворно-скромно ответила Верочка.

— Так надо, — запросто ответил маленький артеллерист.

Они вышли на небольшую полянку. Боря залез в кусты, где у него, надо думать, находился тайник. Вскоре оттуда появилась сама "пушка", мешочек с порохом, лопата и кусок железки.

— Я сейчас яму выкопаю так, чтобы ствол был к морю направлен. Снаряд полетит и попадет в воду. Мишень потом поставлю, когда буду знать, как она стреляет. Думаю даже старую лодку где-нибудь найти, залатать, поставить на якорь и по ней стрельнуть. Чтоб как в настоящем морском бою. Но пока что надо опробовать.

С этими словами он принялся копать яму. Земля здесь была песчаной, копалась легко, и вскоре ствол был надежно установлен.

— Потом думаю и лафет сделать, чтобы как настоящая пушка была. Только пока не знаю, из чего. Можно, конечно, из дерева, но выдержит ли?

Пошатав руками ствол, он принялся заталкивать в него порох. Работал он так старательно, что Вера смотрела с уважением. Потом на свое место встал и "снаряд".

— Думаешь, выстрелит? — усомнилась Верочка.

— Куда она денется?! — ответил Боря, засовывая в специально просверленную дырку длинный шнурок-фитиль.

—

Когда приготовления были закончены, дети молча постояли у орудия, с уважением его разглядывая. Боря гордился своим трудом, но опасался, как бы случайно не попасть впросак. Вера немного ему завидовала, ведь сама она даже додуматься не могла до такого, чтоб своими руками смастерить подобное чудо. Наконец Боря принялся поджигать фитиль.

— Надо отойти и лечь, а то мало ли что, — напутствовал он.

Вера покорно отошла и легла в траву, прикрыв руками свою голову. Тоже самое сделал и Боря. Так они лежали как будто долго. Ничего не происходило, и Верочка решила, что фитиль уже погас, или порох отсырел, одним словом — ничего не получится. И она приподнялась.

Остров вместе с морем потонул в страшном шаре грохота. Казалось, каждая частичка их мира обратилась в ужасающий звук и яркий свет. Через мгновение этот свет погас. Больше она ничего не запомнила.

Очнулась Верочка в госпитале, и сперва не могла понять, отчего когда она закрывает правый глаз, левым видит лишь непроглядную тьму. Не может же быть, чтобы половина белого потолка была ярко освещена, в то время как другая его половина тонула во мраке! Нестерпимо болела голова и левая половина лица, нельзя было даже открыть рот.

— Что же ты, дуреха, наделала, а? — услышала она отцовский голос, который был где-то рядом, — Вот теперь без глаза и лицо сожжено! Мы тебя растили-растили, а ты... Эх... Мать чуть руки на себя на наложила, как узнала...

— С Борей что? — почему-то прошептала Вера первое, что пришло ей на ум.

— Ах, что ему, бандиту, будет? Цел и невредим, куак огурец. Да хоть бы он без глаза остался и рожу сжег, и то лучше бы было. Мужику рожа ни к чему, шрамы ей только красота. А глазом и одним видеть можно, у нас адмирал одноглазым был. Но ты же — девушка...

— Что со мной?.. — прошептала Верочка, до которой только начал доходить смысл отцовских слов. Но родитель не ответил.

Через пару дней ей стало лучше, и Вера смогла посмотреть на себя в зеркало. Но ничего она не увидела — левая половина ее розового личика скрывалась за строгими больничными бинтами, из-под которых сочилось что-то гадкое, кровянистое.

"Я что же теперь, навсегда страшной останусь? И такой Алексею покажусь, когда он вернется?!", ужаснулась Вера, и почувствовала, будто ее душу укусила большая, очень ядовитая змея. Яд растекся по сердцу, и из всех вкусов в ней остался лишь один — горький.

Три дня она плакала сквозь жгучую боль, которую причиняла каждая слеза, капавшая из левого глаза. Потом, когда слезы кончились, ей осталось лишь разглядывать потолок, считая на нем трещины, переплетавшиеся возле стен в причудливые узоры, разгадать которые не смог бы ни один профессор.

Наконец, с нее сняли повязку. То, что открылось в зеркале ее правому глазу было ужасно, но к этому ужасу Вера теперь была готова. С левой части лица смотрела мрачная пустая глазница, окруженная многочисленными рубцами, похожими на кожу жареной курицы.

Глаз ей вставили стеклянный. Хоть он ничего и не видел, но все-таки глазница уже не пугала своим мраком и пустотой. Дома несчастную Веру встретила мать. Она заметно похудела, глаза у нее ввалились, как будто большая часть плоти растворилась и вытекла наружу соленой водой.

Родители свою дочку, конечно, не ругали, ибо не волен человек распоряжаться своим прошлым, а та беда, которая с ней случилась, может стрястись лишь один раз в жизни. Горевать они тоже перестали — уже свое отгоревали. Наоборот, теперь они старались побольше шутить и смеяться, чтоб приободрить своего ребенка, но смех получался кислый и кособокий, как непропеченное тесто.

В конце концов, решили говорить только о делах, лежащих далеко за пределами их семьи. Рассуждая о них, человек как будто вырывается и из своего дома и из тела, невидимкой переносясь в дальние края, к таким событиям, по сравнению с которыми человечек — все равно что песчинка возле песчаной горы

. — Наши все идут. К Мадагаскару подходят. Говорят, там дивные края. Сколько по морям ходил, но там побывать не удалось! — говорил отец.

— А до Японии оттуда далеко? — спрашивала мать.

— Считай, только меньше половины прошли.

— Отчего так долго? Корабли же быстрее ходят!

— С ними транспорты идут, они тихоходные, еле-еле. Еще миноносцы, те маленькие, каждого шторма боятся. Вот и выходит, что даже самым быстрым помаленьку тащиться приходится. Это все равно, как я с Веркой гулял, когда она еще только ходить научилась. Но вот воевать им сложно будет, там скорость важна. Придется, наверное, транспорты в каком-нибудь порту оставить, в стране, которая не воюет.

Вера впервые после испытаний "пушки" вышла на прогулку, и, конечно, встретила Борю.

— Прости, прости что так получилось, — начал он, — Я же тебе кричал "Ложись!", а ты вскочила! У меня, конечно тоже промах, трубу тонкую взял, ее разорвало...

Вера презрительно фыркнула.

Боря оторопел, и смущенным взглядом уставился на Веру, будто пытаясь втянуть в себя ее страдания и взвесить их на весах своего сердца.

— Если боишься, что тебя теперь замуж никто не возьмет, то не бойся, — произнес он фразу, которую, наверно, сказал ему отец, когда его наказывал, а потом добавил, перейдя на шепот, — Я тебя всегда возьму.

Вера опять фыркнула и зашагала прочь. Но тут же остановилась как вкопанная. Перед ней прошла уже знакомая белая дама, и прошла не одна, а в обнимку с необычайно чистеньким лейтенантом, наверное — штабным. В сторону Веры никто из них не посмотрел, и они не смогли заметить солнышка радости, вспыхнувшего в ее единственном глазу. "Я победила! Победила! Пусть такой ценой, но победила!", плясало ее сердце. И Верочка подумала, что все не просто так, и ее потерянный глаз вместе с рубцами — расплата за торжество, подобно тому, как русалочке из сказки Андерсона пришлось пожертвовать своим языком.

Родители удивлялись веселью своей дочки, причины которого она стойко скрывала внутри себя. Битва выиграна, и меч ожидания можно спрятать, хотя само ожидание... все равно осталось. Не вернулся же Алексей, не увидел ее, пусть покалеченную, но победившую. Теперь предстояло забыть о сопернице и раздумывать лишь о нем, что было гораздо тяжелее. За несколько последующих дней из жизни выветрился дух борьбы, а вместе с ним и радость победы. Остались лишь наполненные морским туманом серые дни ожидания.

Верочка силилась представить Алексея, как он сейчас в море, среди почти живого корабельного железа. Он сейчас очень далеко, на другой стороне Земли... "Но ведь на другую сторону можно пройти сквозь саму землю! Вот у меня под ногами сейчас — много-много земли, дальше — толща морской воды с разной плавающей живностью, еще дальше — листы железа, а за ними, Алексей, ноги которого стоят там же, где и мои!", придумала как-то она. Конечно, почти что закончившая женскую гимназию, Вера понимала всю нелепость своей мысли, но мысль сделалась навязчивой, и сопровождала ее на каждом шагу. Даже в гимназии на уроке она иной раз ощущала под своими ногами могучую поступь ног мичмана.

Отношения с одноклассницами тем временем испортились, вернее они пропали, лопнули, словно почти невидимые нити паутины. Вроде бы девочки должны были сочувствовать покалеченной подруге, но делать этого они не умели. А чтобы не делать того, чего не умеешь, лучше всего отстраниться, вырезать мешающего тебе человека из своей жизни. Никто из них не задумывался, что лучше всякого сочувствия было бы продолжение старой дружбы так, словно ничего не случилось. Малы они еще были, чтобы задумываться.

И Вере осталось всецело отдаться своему ожиданию, раствориться в нем, как горсти соли в шумной волне. Она полюбила закрывать свой единственный теперь левый глаз и пытаться что-то разглядеть правым. Иногда она замечала, как перед ним проплывают какие-то едва прозрачные контуры неизвестно каких предметов. Постепенно контуры растворялись в непроглядном мраке, и опять там ничего не было. Вера делала передышку, открывала видящий глаз, а потом закрывала его вновь, и все опять повторялось. Раз за разом видимые невидящим глазом предметы делались плотнее и плотнее, постепенно превращаясь во что-то знакомое, узнаваемое...

Вечером, перед растворением в водах сна, Верочка по своей привычке снова прикрыла видящий глаз, и... Перед ней вырос Алексей, втиснутый в железное тело корабля. Он расхаживал по своей каюте, нервно стискивая в зубах черную трубку, из которой уже не шел дым. На столике еще красовалась фотокарточка белой дамы, наряженной в итальянское платье. Но уже чувствовалось, что карточка стала для мичмана чужой. Похоже, он все узнал. Но как?! Каким образом в те дальние края пришла весть? Ведь не сквозь землю же!

Над этим Вера, конечно, не задумывалась. В ней бурлило удивление, смешанное с радостью. Ее невидящий глаз видел больше, чем увидели бы обыкновенные, не выколотые глаза, появись они в каюте мичмана. Вера могла созерцать колебания души любимого человека, его сокровенные мысли, каждое колебание которых немедленно отзывалось в ней.

Большая рука моряка схватила фотографию и беспощадно сжала ее, казнила. После этого глаза мичмана уставились в пустое пространство, прежде занятое белой дамой. Нечем было заполнить пустоту, ведь дама сейчас для него была не просто невестой, но ниточкой, связующей его с Родиной, воевать за которую он и отправился в эти дальние края. Если сердечной связи нет — значит, он теперь сам по себе, один среди этих чужих вод и диковинных островов. Стерлась грань между гибелью и возвращением, пораженьем и победой. Ведь некому встретить его победителем и с гордостью сказать о нем "Мой победитель!" Понятно, народ, встретив его триумфатором, станет плясать и веселиться, но народ всегда готов пить и плясать, ему только дай повод. Если поражение обозвать победой, и разрешить по этому поводу большое веселье, он тоже напьется и запляшет, как миленький. Но среди цветастой массы людей все равно не отыщется ни одного сердца, в которое войдет торжество их победы, или даже горечь поражения.

— Я здесь! Помни меня! — кричала Верочка, но ее слова тонули в земной и морской толще, так и не доходя до ушей моряка. А до его сердца что-то определенно, доходило. Это чувствовалось в его взгляде, в движениях лица. Но его разум, конечно, не мог расшифровать смысл этих волн, ибо не знал об их источнике.

Невидящий глаз закрылся, и Верочка уснула сном без сновидений.

Теперь она все чаще и чаще смотрела своим слепым глазом, и всякий раз ей виделся Алексей. Вот какой-то незнакомый моряк, одетый в такую же форму, как и ее отец (значит, унтер-офицер) наотмашь бьет матроса, стоящего возле пушки. Его лицо окрашивается кровью, изо рта вылетают какие-то разрозненные слова, наверное, в свое оправдание. Похоже, они злят унтера, он широко открывает рот, видимо, кричит что-то громкое, и заносит кулак для нового удара. Но тут перед ним вырастает Алексей и говорит что-то, наверное, яростное, показывая на матроса. Теперь уже унтер отвечает что-то в свое оправдание, но мичман перебивает его, и тот, опустив голову, куда-то уходит.

Вера с удовольствием смотрит на Алексея, который своим видом выражает мысль, что "перед боем, перед смертью мы все равны, как равны мы перед Богом".

Потом Алексей оказывается в маленькой корабельной церквушке, отличимой от каюты лишь иконостасом и горящими свечами. Он зажигает и ставит свечки, крестится, и на его лице видна неслышная молитва. Когда он выходит снова на палубу, то несет с собой мысль, что он все равно — не один.

Гулять на улице она теперь не любит. Ведь там всякий раз ее подстерегает Борька, пристающий с одним и тем же вопросом — выйдет ли она за него замуж? Как-то Вера имела неосторожность сказать "нет", и Боря тут же исчез, чтобы появиться с толпой мальчишек. Мальчишки со всех сторон принялись кидать в нее комья грязи, смешанной с обидными словами. Вера застыла, как вкопанная, не в силах убежать или дать отпор. В итоге грязь набилась даже к ней в уши и в рот. Потом мальчишки куда-то пропали, опять появился Борька, и снова повторил свой вопрос. Верочка, вся грязная и заплаканная, сказала "Да", он долго на нее смотрел, а потом, видимо, не зная что говорить, зашагал прочь, время от времени оборачиваясь и бросая на нее радостные взгляды.

— Как им не стыдно! Над искалеченным ребенком издеваться! — вздыхала дома мать, — И еще при том, что сам искалечил! Вот попадется мне — убью!

— Не надо, Маруся, — отвечал отец, — То дело любовное, тебе бы радоваться, что нашу Веру кто-то любит, а ты... Мальчишки в этом возрасте все такие! Я сам таким был...

— Но ты же над больными не издевался!

— При чем тут болезнь? Ведь Вера не хочет быть больной, и не хочет, чтобы ее такой считали! И хорошо, что к ней относятся, как к равной! Как к подруге, а не как к жалкой калеке!

Вера ушла в свою комнату, и опять закрыла свой глаз. Она увидела, как Алексей сидит за столиком, и что-то усердно пишет железным пером. Было видно, как усердно стремится он заполнить пустоту, оставшуюся после исчезновения из его жизни белой дамы. На листке бумаги красовался корабль, нарисованный чернилами. Из него торчало много пушек, гораздо больше, чем из броненосца, да и сам корабль был раза в четыре больше. Над ним висело три воздушных шара, в корзинках которых рука Алексея нарисовала человечков, смотрящих вдаль через маленькие бинокли. "Наверное, корабль будущего придумывает! Он такой умный!", восхитилась Вера.

Алексей прохаживался по каюте, вращая головой, будто пытаясь поймать ею летающие повсюду идеи. Потом он садился за свой столик, и продолжал что-то писать. Почерк у мичмана был непонятный, и Верочка не могла прочесть ни слова. Но это лишь предавало работе моряка еще большую таинственность, поднимало ее значимость.

Офицер отложил один листок, взял другой, и после некоторого раздумья стал рисовать придуманные им корабли в виде ромбиков. Потом от ромбиков он чертил стрелочки, и даже Вера поняла, что это — выстрелы из пушек.

Вскоре пришла зима, особенно злая на этом острове, открытом со всех сторон яростным морским ветрам. Прохаживаясь между домов, забираясь в глухие переулки, ветер пел угрюмую песню, отчего на душе становилось жутковато, как в наполненном волками лесу. Море сделалось белым, и среди его неподвижной, покрытой снежными облаками ряби намертво застыли вмерзшие немногочисленные кораблики. Смелые мальчишки гуляли по мерзлым волнам, трогали серые борта, получая от этого большое удовольствие. На берег они возвращались покрасневшими и радостными. Мрак зимней ночи едва разбавлялся облаками света от фонарей, безнадежно залепленных снежной крошкой. Иглы изморози больно впивались в носы, щеки и глаза, царапали горло.

Но всякий раз, когда Вера смотрела невидящим глазом, ей открывалось плещущееся теплое море, волны которого разрезали корабли, оставлявшие позади себя хлопья пены.

Пару раз она видела броненосцы, стоявшие в каких-то портах. На берегу суетились полуголые местные люди, иногда — белые, иногда — черные. От них как будто несло жаром. Повсюду росли какие-то удивительные деревья, конечно же, зеленые, да вдобавок еще увешанные какими-то невиданными плодами. Одним словом, то был другой, горячий мир, жар которого был столь постоянным и непривычным для русского глаза, что делал его похожим на Рай. Но вместе с тем Раем он, конечно, не был, ибо не виднелось счастья в глазах тамошних людишек. Глаза русских, забредших в тот дивный уголок, тоже отнюдь не пылали весельем. Ни земля, ни небо, ни теплое море, ни широкое, как будто даже и не наше солнце, не источали из себя той безбрежной радости, мечты о которой у нас пропитывают всю жизнь. Те края были просто другими, и не более того.

Броненосцы меж тем окутывались черно-жирными облаками, среди которых сновали грязные и потные тела матросов. Когда чернота оседала, моряки выплевывали черные слюни, отхаркивали черную мокроту, протирали глаза, после чего ныряли в новый клубок искусственной ночи. Шла погрузка угля — самая тяжкая и мучительная работа на флоте тех времен.

Лицо и руки Алексея тоже покрылись чернотой. Будто мрак южных ночей проник ему под кожу, и уже неизвестно, выйдет ли он когда-нибудь оттуда. Корабли отплевывались дымом, делали паровой вдох, и продолжали свой путь. Борта кораблей украшали русские слова: "Полтава", "Бородино", "Орел", "Пересвет", словно делая их кусочками русской земли, оторвавшимися от тела матери и заблудившимися в чужих морях. А вокруг распростерлась чужая ночь, из которой на чуть светящуюся гладь моря смотрели уже совсем не наши звезды. О чем думали они, когда читали неведомые им русские слова, заглядывали в глаза невиданных русских людей?

Вера теперь жила двумя жизнями. И жизнь вторая, пропитанная морской водой и солью, постепенно сделалась для нее главной, перевесив на чаше весов все здешнее, местное. Времена, когда ей приходилось держать видящий глаз открытым, делались непереносимыми, и она ожидала того мига, когда левый глаз можно будет закрыть на покой, отдавшись второму, отсутствующему оку.

Но наступил день, когда взглянув в дальние края своим тайным оком, Вера едва не вскрикнула от ужаса. Первое, что прилетело к ней оттуда — это огненное облако, заслонившее собою все море с кораблями. Когда огонь рассеялся, ее взору предстала кипящая вода, будто флот попал в исполинский котел, поставленный на большой огонь. Вместо неба виднелся лишь непрекращающийся стальной ливень. Падая на корабль, он вонзался в палубу, рубил и рассекал человеческие тела, не успевшие от него увернуться. Один матрос с оторванными обеими ногами пытался куда-то ползти, оставляя позади себя длинный кровавый след, но еще один осколок намертво пригвоздил его к палубным доскам. И он застыл в бесконечном мертвом поцелуе своего корабля. Рядом с другим матросом вздыбился взрыв, и он рухнул за борт, будто сметенный беспощадной рукой.

Моряк полетел в кипящее море, как в адский котел, произнося напоследок короткую молитву, что застыло в его последнем взгляде. Его падения никто не заметил, люди ничего не видели в этом кроваво-железно-огненном дыму. Лишь их руки и ноги по привычке выполняли то, что было положено. Железо рвалось, как старое платье, повсюду что-то рушилось и проваливалось в растекшиеся по всей палубе огненные озера.

В испуге Верочка открыла видящий глаз. Она даже не подумала, что железо того мира, каким бы острым и страшным оно не было, все равно никогда не сможет ее убить. А огонь, несмотря на весь его жар, все равно не прорвется через водные и земляные толщи и не обожжет еще раз ее лица. Страх — сильнее рассудка. Разум может кичиться своим могуществом лишь тогда, когда нет ужаса. "Но там же Алексей! Как же он?!", опять испугалась Вера, и этот страх оказался сильнее прежнего. Он заставил ее опять открыть потайное око.

Она его увидела. Офицер, теперь уже в лейтенантских погонах (а о погонах Вера знала хорошо, родитель научил) бежал по кораблю, выкрикивая какие-то слова, наверное, команды. Он мчался по каким-то кромешным коридорам, полным угрожающего железа. Человек, который там ни разу не бывал, обязательно бы расшибся, но не моряк, способный вдоль и поперек пройти свой корабль хоть с закрытыми глазами, хоть больной, хоть пьяный. Внезапно перед ним появилось большое колесо, возле которого лежало несколько столь истерзанных матросских тел, что даже Вера уловила стоявший там кровавый дух. "Это — штурвал! Он — в боевой рубке! Им корабль управляется. А сейчас там — одни убитые, значит — корабль никто не ведет, он — живой мертвец!", сообразила Вера, вспомнив отцовские рассказы. Рассказывал он, понятное дело, о парусниках, но, выходит, даже на паровой махине броненосца есть нечто, что роднит его с самыми древними кораблями.

Алексей схватился за штурвал, сила перетекла в его руки и они надулись желваками мышц. Воля вмешалась в царящий повсюду хаос, в ужас войны. Корабль продолжал дрожать от свирепых ударов, огненные демоны сновали по его палубе и надстройкам, но он — снова ожил. Железо, прежде казавшееся неприступным, теперь горело и сдавалось, но броненосец еще огрызался своими орудиями, хотя точность наводки была утрачена, и ни один из снарядов не долетал до черневших на горизонте черточек-целей, вражеских кораблей. Если кто еще мог их видеть, то они ему казались очень маленькими, безобидными, и не верилось, что здешняя пляска смерти происходит от них. Скорее можно было поверить, что железо разит корабли с самих небес или из глубины бурлящих вод, в которых, несмотря на опасность, все равно юлили мелкие рыбешки и трепыхались медузы.

Алексей припал к щели боевой рубки, и Вера увидела то же, что открылось глазам Алексея. А увидел он невообразимое, чудовищное. Корабль, что шел впереди, неожиданно накренился, и стал падать, как попавший на бойню бык после удара мясницкого ножа. Он перевернулся, подняв большую волну, полную копошившихся людей. Его покрытый ракушками киль, похожий на могильный холм, еще какое-то время возвышался над морем. Наконец, исчез и он.

Вера не могла больше смотреть. Она открыла светлый глаз и устремила взгляд на икону Богородицы Казанской. Она стала молиться, не в силах что-либо сделать. Мгновения, которые где-то бушевала смерть, отлились для нее в мгновения тихой молитвы. Так и прошел тот вечер, и наступила ночь, которая тоже прошла. Правда, там, в другом мире, дни и ночи шли по-другому, когда у нас был вечер — там утро, когда у нас день — там ночь. Вера это приметила сразу.

Утром отец ушел на службу, а Вере пришлось идти в гимназию. Во время занятий она ничего не слушала, а если смотрела на учителей — то ничего не понимающим, пустым взглядом единственного глаза, от которого им становилось страшно. В конце концов один из преподавателей решил, что девочка заболела и отвел ее домой.

Отец пришел со службы раньше положенного. Прямо с порога он сказал:

— Наши разбиты!

После этого тихо взвыл:

— О-о-о! Ну почему?! Почему?! Эх, мы в былые времена, да на парусниках, под свист ветерка... Э-э-эх!

— Разбиты?! — переспросила мать, позабыв о предполагаемой болезни дочки.

— Все, все броненосцы на дне, а какие уцелели — те в плену у япошек! Нет больше кораблей у нас! — сокрушался он, тут же позабыв о своей неприязни, которую еще некогда имел к дымящим гигантам.

Городок опять потонул в слезах, на этот раз — безнадежных, окончательных. Эти слезы были лишены всякой силы, а потому лились сами по себе, как река или ручеек. Протяжно и тоскливо гудели колокола в храме, и время между их ударами было сплошь пропитано всхлипываниями и причитаниями.

— Дорогой! На кого же покинул?! На кого оставил?!

— Где твоя могилка?! Могилки-то, и той нет! Куда же цветочки класть, куда детишкам рыдать идти!

Белая дама тоже роняла слезинки. Не могла она не плакать, не рисковала быть раздавленной общим горем. Но в промежутках между падением слез она нет-нет, да улыбалась. Наверное, радовалась своему выбору, ведь штабной лейтенант — здесь, рядом, а где Алексей... Наверное, уже на морском дне, окруженный стайкой трупоядных рыбок.

Где же лейтенант? Вера опять открыла потайной глаз.

У причала покачивалась плавучая груда закопченных железных руин, еще недавно бывших русским броненосцем. На берегу выстроилось несколько десятков оборванных, окровавленных людей, несколько часов назад являвшихся душой искалеченного железа. Корабли умирают так же, как люди — их рукотворное тело покидает душа, вернее — много человеческих душ.

3. Ожидание — 2

Японец смотрел на пленников спокойно, даже с уважением. Хоть его похожее на блин лицо и казалось необычным, ничего страшного в нем не было. Спокоен был и Алексей, на своего пленителя он смотрел без всякой злобы, словно был готов тут же усесться с ним за чашечкой чая (или что там пьют японцы?) и спокойно обсудить все детали прошлой битвы, узнать, как она выглядела с другой стороны. В то же время на лице Алексея была написана досада, которая всегда бывает у того, кто потерпел поражение — что в кухонной ссоре, что в большой битве.

Все-таки видеть Алексея не радостным победителем, а смиренным побежденным было печально. Хотя понятно, что для своей победы он сделал все, что мог, и не его вина, что он был не адмиралом, а всего-навсего лейтенантом одного из броненосцев.

Вера оставила тот мир, где все уже закончилось, осталось одно лишь пресное ожидание, которое протянется теперь неизвестно сколько. Чтобы занять время, она принялась старательно изучать гимназические науки, обойдя в них своих соучениц. Те снова стали ее уважать, и даже просились в подруги.

Чтобы занять навалившееся на нее невыносимо-пустое время, она занялась совсем безнадежным делом — принялась самостоятельно изучать японский язык и историю Японии. Она хотела узнать, что это за народ, который пощелкал, словно семечки, непобедимые броненосцы и пленил ее Алексея. Тонкость японской культуры вызывала в ней восхищение, она даже научилась складывать из русских цветов некое подобие японских икебан и мастерить бумажных журавликов.

— Где ты таких журок складывать научилась? — удивилась мать, увидев творение дочки.

— Японское искусство, оригами.

— Ишь ты! Они, выходит, тоже журавлей уважают, как и мы, хотя на другом краю света живут!

Время от времени Вера закрывала глаз, оказываясь рядом с плененным лейтенантом. Он занимался тем, чем обычно занимаются все битые — махал кулаками после драки. Из бумаги он складывал кораблики, которые, надо думать, означали броненосцы — наши и японские. Потом он расставлял их перед собой, и в очередной раз разыгрывал сражение. Итог был один и тот же — убеждение, что победить было МОЖНО, что победа ускользнула, уплыла, как упущенная незадачливым рыбаком рыбешка. Смертельно хотелось вернуться в тот миг, когда не было еще ни чьей победы, когда за нее можно было БОРОТЬСЯ.

Но повернуть время или прыгнуть в иное пространство лейтенант, конечно, не мог, игра повторялась по новый. Впрочем, если бы он и перенесся обратно, то все равно очутился бы там же, где и был, где видел лишь положенный ему клочок моря и не мог влиять ни на свою судьбу, ни на судьбу флота.

Однажды он играл в кораблики с каким-то японским моряком, который, видно, сочувствовал русским пленным. Они сыграли четыре игры, в двух победил японец, а в двух — Алексей. Пятьдесят на пятьдесят, палка о двух концах...

Постепенно он отвлекся от бесполезных раздумий, взялся за перо, и начал писать книгу, которую никогда не закончит. Писал он, конечно, по-русски.

"Великое видно издалека. И я пишу про свой народ, смотря на него из далекой Японии. Из плена. Только отсюда я смог разглядеть смысл его бытия, который можно обозначить одним-единственным словом — Богоискательство. Здесь это особенно хорошо видно потому, что в отличии от нас японцы, как и все восточные люди, своих богов никогда не искали. Они мыслят, что все боги, и высший Бог — здесь, рядом, вместе с ними. Вернее — что они — в нем, и надо только набраться внутреннего внимания, чтобы Его увидеть. Поэтому всему народу не надо никуда идти, он может стоять на месте, идти должны только его люди, каждый — внутри себя.

Иное дело — люди Запада. Для них Бог — очень далек, столь далек, что нет смысла его искать. Такое занятие будет бесполезным и бесплодным. Вместо него лучше посвятить силы здешней жизни, но прожить ее так, чтобы не прогневать Господа, и тем самым, быть может, приблизиться к нему. Хотя людей Запада я знаю плохо, и точно судить не берусь. С людьми же Востока я сошелся, пусть и поневоле.

Но Русь — не Запад, но и не Восток. Русские люди чувствуют, что разлучены с Богом, и переживают свою разлуку с Господом по-настоящему, со слезами. А оттого Бога ищут. Искали мы Господа в небесах, и для этого строили большие храмы. От тех времен до нас дошли удивительные вещи — огромные храмы среди нищих, покосившихся деревушек, а то и среди темного леса, если деревушки не выжили, были раздавлены временем...

Искали в пространстве. Всякий знает, что русский купец — не чета арабскому или китайскому. Те о наживе думали, а наш — о том, как бы обойти побольше земель, чтобы в какой-нибудь из них, быть может, и встретить Его. Вспомним, хотя бы, Афанасия Никитина. Но купцы все-таки и о своем домишке не забывали, о хозяйстве. А вот странники, которые и по сей день есть, те забывают обо всем, растворяясь в Дороге и веря, что ведет она — к Богу.

Еще есть казаки. Когда-то в порыве огненного богоискательства они мчались на Восток, открывали необъятные просторы, и, почти не закрепляясь на них, мчались дальше. Пока не дошли до моря, до края света, не пришли почти туда, где я сейчас. Мне не представить себе всей глубины тоски, охватившей казака Хабарова, когда его взгляд утонул в безбрежном океане. Земля закончилась, и Бога на ней он не отыскал! Нет на краю света дороге в небеса, о которой говорило столько казачьих легенд.

В мире не осталось белых пятен, и Господь не найден. Русских охватило уныние. И открылся в русском человеке прежде сокрытый талант, который — как противовес Богоискательству. Талант этот — скомороший, театральный.

Был у нас на корабле один лейтенант по фамилии Бернов. Бывший Берно, обрусевший француз. Жаль, погиб бедняга, задавленный японским железом. Он мне говорил, что французские артисты не способны сыграть французских же героев так, как это делают русские.

От тоски русские стали играть, надевая на себя маски инородцев. Играли хорошо, со знанием дела, превосходя даже самих персонажей. В чьи костюмы не наряжался только русский человек — в голландца, в немца, во француза! Желая получше сыграть короля-абсолютиста, и взяв за прообраз знаменитого короля-солнце, Петр 1 стал строить второй Версаль, который тут же превзошел Версаль первый. Играя в голландца, он же сооружал новый Амстердам, и, опять-таки, переплюнул создателей Амстердама старого. А как говорили по-французски дворяне начала 19 века! Любой француз-провинциал обзавидовался бы!

Честно говоря, мне жаль, что мой народ так и не попробовал играть японцев. Интересно бы было, смешно даже, наверное. И, возможно, попытка понять японский дух принесла бы что-то новое русскому Богоискательству, кто знает... Но чего не было, того не было.

Под цветастыми же масками иных народов скрывалось печальное русское лицо, увидеть которое можно, лишь немного отъехав от столицы. Каждая деревня — сотни таких лиц. То люди никого не играющие, но, в то же время, лишенные векового русского смысла.

Теперь нашлись умы, призывающие русских людей к тому, чтобы сыграть сразу все народы, весь мир. И включить в этот спектакль они собираются уже не часть русских людей, но весь народ. Они уверены, что в этом и будет всеобщее счастье, забывая, что под непонятно как скроенной разноликой маской останется все то же русское лицо. Не способна маска принести счастье, ведь под ней будет все та же, озябшая от суровых морозов русская кожа! Так стоит ли бунтовать, лить свою кровь лишь для того, чтобы напялить на себя еще один костюм, на этот раз — даже не чужой, а вообще ничей!

Можно ли найти продолжение Великого Русского Пути? Конечно! Пройдет немного времени, и русский человек поднимется в небо с помощью технического изобретения, летательного аппарата. Русская мысль, конечно, поставит ему свою, коренную задачу — путь в Небеса. Дальше дорога будет вести только вверх, выше Небес, к продолжению Богоискательства. И ничего страшного, что использовать русский человек станет технику, мысль о которой рождена не на Руси. Казаки тоже скакали на Восток на татарских лошадках (русский конь не столь вынослив, ему без воды да без корма тяжко). Главное — это цель, направление, в которое смотрят русские машины."

Вера мало чего поняла из его сочинений, но очень радовалась, что Алексей — такой умный, что он — мудрец, который даже на чужой земле, в неволе, размышляет о своей Родине.

— В Петербург в воскресенье не поедем! — резко сказал отец.

— Почему?! — изумилась мать, — Я так хотела платье с блестками купить! Все-таки жена морского унтер-офицера, а хожу Бог знает в чем.

— Народ разбузился, — ответил отец, — Власти утихомиривают. Но пока все не успокоятся, нечего туда и соваться. Еще, того и гляди, под пулю угодишь. Она не разберет, кто прав, кто виноват, а кто случайно там оказался!

— Ой! — воскликнула мама, — Как же так можно, против царя-батюшки бузить!

— Если разобраться, то нельзя сделать так, чтоб все были довольны. Народу только крикни — тут же недовольных набежит. Тем более, что беда такая, войну проиграли. А кричат те, кто лишь о себе думает, а народ для него — вроде игрушки. Им охота поиграть, они и играют!

Вера тотчас вспомнила слова Алексея о каких-то нехороших людях, желающих нацепить на русских новую "ничейную" маску. "Это — они! Несомненно, они!", сообразила девочка и тут же испугалась.

Впрочем, уже через десяток дней все говорили, что в Петербурге все утихло, и они отправились в город. Купили там и веселые платья, и сходили в цирк, и покатались на каруселях. Всего хватило. Вокруг все было как прежде, будто какие-то там волнения были просто чьей-то выдумкой, посторонней шуткой.

На пригорке красовался японский домик. Ничем не отличимый от тех, что стояли рядом. Маленький, зыбкий, мизинцем проткнуть можно. Внутри — одна-единственная комната, заваленная циновками, на которых сидела красивая японка, державшая у своей груди младенца, девочку. Чуть поодаль, подпирая низкий потолок своей высокой головой, стоял ее муж, ничуть не похожий на японца. Высокий, синеглазый. То был Алексей. Говорил со своей супругой он по-японски, а вот грамоты почти не знал. Да и не нужна она ему. Ведь он — простой рыбак, очень уважаемый среди местных за отличное знание моря, за чутье к каждому его шороху, к каждому плеску. Рыбаки уже легко произносят прежде чуждое для их слуха имя — Алексей.

Он уже ничего не писал, а если раздумывал, то лишь о том, как лучше смастерить какую-то рыболовную снасть. Из его уст не вырывалось ни одного слова на родном языке, который спрятался куда-то в его глубину, и там сонно затих. Разве что молился он все равно Иисусу, не раздумывая о японских богах. Впрочем, в Японии, где буддист мог свободно заходить в синтоистский храм, принадлежность к иной вере не окрашивала человека в чужой, неяпонский цвет.

Одним словом, у него появилась совсем другая жизнь, которая не могла привидиться прежнему мичману Алексею даже во сне. На его лице читалось добродушие, и даже что-то, похожее на радость. Словно кончилась его дорога, и он остановился, прирос к месту, не собираясь больше никуда идти. Все равно восточнее Японии никуда не уйдешь, а шагать на Запад он никогда и не собирался. Тихая семейная жизнь, пусть даже и на чужбине. Родина же смотрела на него пустыми глазами, за которыми не было ничего, что притянуло бы к себе сердце моряка. Друзья погибли, белая дама ушла, родители умерли. Осталась одна лишь Вера, о которой он даже и не знал. Образ Родины не мог застыть в какой-то человеческий облик или даже в картину какого-нибудь уголка родной земли. Не все ли равно, где остановиться морскому бродяге, сыну казаков, бродяг сухопутных?

И он, поцеловав жену и дочь, отправлялся рыбачить, и он был доволен, что в море уже не убивает никого, крупнее рыбы или краба. А возвращаясь, опять падает в объятия японской жены, для которой он — русский герой.

Алексей в объятиях японки. Что еще может означать этот знак кроме того, что лейтенант — потерян?! Потерян для Веры, для флота, для Руси?! Где-то он обретен, и там стал своим, пройдет еще пара лет, и ничего, кроме внешности, не скажет жителям тех земель, что он — русский.

И все же что-то говорило Вере, что нет, он не потерян. Пересиливая душевную боль, она нет-нет, да и поглядывала на бывшего лейтенанта. И замечала, как по его лицу пробегали не скрываемые тайные волны. Он словно чего-то хотел, но сам себе запрещал это желание. Вера чуяла, что это она, незнакомая ему девушка, тащит обратно, на русскую землю, куда уже вернулись все пленники кроме таких, как он. Каждый невидимый для бывшего пленника, а теперь японского русского Алексея взгляд заставлял его тело повернуться в сторону родных земель. И так случалось почти что каждый день.

И вот пришло время, когда что-то лопнуло, разорвалось в душе бывшего лейтенанта. И он опять появился на причале, и его слезы, смешавшись со слезами японки и со слезами трехлетней дочки, оросили их всех и впитались в японскую землю, по преданию, выросшую из капли крови убитого дракона. Он что-то говорил, конечно же, обещал. Наверное, обещал скоро вернуться, говорил, что в Россию отправляется ненадолго, только для того, чтобы поправить родительские могилы, на которые во время службы у него не оставалось времени. Еще поцеловать землю возле отчего дома, сказать пару слов немногим уцелевшим друзьям. И все, после этого — сразу же вернуться, затыкая уши, чтоб не слушать уговоров "остаться дома"! Он никого не обманывал, он сам верил своим словам. Сочетание "остаться дома", то есть в России, казалось ему издевательским, даже похабным. Где, скажите, его дом в России?! А?! А в Японии — самый настоящий дом, со стенами и крышей. Конечно, по-японски хлипкий, но разве можно судить его русскими мерками?! Да и к чему обсуждать прочность дома, в котором он счастлив, где его ждут, где растет его дочь?! Если Россия и подарит ему пятиэтажный домище со стенами, не пробиваемыми пушкой, будет ли ему там также хорошо, как в продуваемой ветром японской халупе?!

Он так думал, и в Россию ехал только на время, чтобы "повидаться и проститься". Красивая японка не сомневалась в его словах. Она кивала головой, что "конечно, надо, ведь это — ваш обычай". Но в то же время они чуяли, что расстаются навсегда, и сказанные слова — не прочнее, чем японская ширма.

Небеса ответили слезливым дождем, таким привычным для Страны Восходящего Солнца. Корма парохода, уходящего во Владивосток, скрылась за туманной занавеской.

Когда Алексей оказался в островном городке, Вера уже закончила гимназию. Она вытянулась, похудела, черты сохранившейся части ее лица сделались изумительными, прекрасными. Но ужасные рубцы и стеклянный глаз, конечно, остались на прежнем месте, как вечная ложка дегтя в бочке меда. Она уже сроднила с ними, приняла в себя, и не отворачивалась от зеркал.

Боря поступил в морские юнкера. Иногда он появлялся дома, щеголял в черной форме, и подмигивал Вере. Один раз даже подарил ей цветы. Она их молча приняла, но не проронила ни слова, продолжая держать в своей душе Алексея.

Ей тоже надо было учиться, а в городке было негде. Отец и слышать не хотел, чтоб отпустить ее одну в Петербург, и устроил работать в свою контору, помогать разбираться с бумагами. Верочка приняла отцово решение покорно. С бумагами она обращалась старательно, очень заботливо, как с детьми. Ей казалось, что в каждой из них скрыта чья-то, быть может уже оборвавшаяся жизнь. Разве можно невежливо обращаться с чужими жизнями.

Наконец, Алексей вернулся в давно покинутый городок. Воспоминания, стоявшие у него чуть пониже шеи, никак не показывались на лице офицера. Теперь он носил уже погоны капитана третьего ранга. Однажды Вера увидела его и бросилась вдогонку, но он, конечно, не заметив ее, вскочил в автомобиль и куда-то поехал. В другой раз Верочка увидела его на борту отплывающего катера, и едва не бросилась за ним в ледяную воду. Алексей всякий раз ускользал, как ускользает солнечный зайчик из-под руки ребенка.

Потом он опять исчез. И Верочка вскоре узнала — куда.

— Офицерам у нас делать нечего. Флота почти нет, развалюхи одни. Они все в Петербурге, на заводах. Там новый флот строят. Четыре железных чуда заложили, которые линкорами называются. В наши времена тоже линкоры были, парусные, и теперь тоже — линкоры, — говорил отец.

Линкоры… Их нависающие над городом туловища были видны даже из пароходика, когда он подходил к Петербургу. Вокруг громоздились целые горы железяк странной формы и непонятного предназначения. Не верилось, что все они вплетутся в корабельное тулово, станут им, и будут такими же неотделимыми его частями, как руки и ноги для живого человека. Корабли глотали свои части одну за другой и медленно переваривали, светясь многочисленными сварочными огоньками. Казалось, что все происходит само собой, за горами стали никто не мог разглядеть многочисленные толпы людишек, превращенных в некое подобие коралловых полипов, впечатывающих свои жизни в высоту родного рифа. Наверное, не все шло гладко. Кто-то из полипов-рабочих, быть может, иной раз и падал, разбивался, заставляя родню рыдать над его сломанным телом. А то и хуже — оставался калекой, поломанный какими-нибудь железками. Над таким рыдали еще больше, его клали на подводу и везли в родную деревню, где он обращался для родных в вечную обузу до самой своей смерти.

Но все это терялось на фоне черно-железных бортов. Даже рабочие, трудившиеся в носу морского «мамонта» не могли ведать, что тем временем случается в его корме. Под ними по площадке ходили инженеры и офицеры. Они разглядывали бумаги, целые кипы бумаг, глянув в которые непосвященный ни за что бы не понял, что перед ним — замысел будущего властелина морей и океанов. Тонкие карандашные черты — суть живое воплощение человечьей воле в его вечной попытке подражать Господу.

Пыхтели паровозы, тащившие на своих плечах бесконечные вереницы вагонов. Вагоны шли тяжело, на каждой стрелке грозно громыхали железом. Задыхаясь в облаках пара, локомотивы дотаскивали-таки свой груз до железных стенок, поворачивались на карусели поворотного круга, и мчались за новым. Невиданное строительство пожирало все.

Работа шла не только здесь. Очень далеко, в краю степей, невидимая рука воли линкоров вспорола темные земные недра глубокими шахтами, и набила их людьми, еще вчера бывших крестьянами, взирающими на золотую рожь в алмазных каплях росы. Из последних сил, сопротивляясь удушающей черноте, пропуская через себя дрянной воздух, они трудились. Часто грохотали обвалы, забирая в глубокую могилу десятки шахтерских жизней. Возле шахт вырастали циклопические черные горы, одаривающие своей царапающей глаза пылью окрестные села и города. Из небесно-белых они превратились в грязно-серые, так же изменился и их народ. Вместо ярко-певуче-веселого, будто вечно праздничного, он сделался пьяно-устало-злым.

Над гладью золотистых степей расцвели ядовитые цветки домен. Глядя на них, можно было подумать, что это — суть застывшая в железе и в камне ненависть к этим краям, всегда жившая в душах царей — Романовых. Печи яростно шипели и смрадно плевались, обращая все, что было возле них, в непролазный дымоход.

Калеча рельсы и шпалы, поезда с увесистыми железными болванками ползли на север. Им навстречу неслись составы, груженные золотистым зерном. Путь зерна — на пароходы, в чужеземные порты, откуда другие пароходы повезут части будущих линкоров, которые нельзя сделать в России. К южным портам катились и вагоны, битком набитые плачущими смолой бывшими деревьями, теперь — безликими бревнами.

Русь напряглась в родовой схватке. Вся ее вековая сила навалилась на одно-единственное место, расположенное в Петербурге, у самых волн. Страна крякнула, поднажала, и махина первого линкора вдавилась в родную стихию. Корабль, вкусивший морской воды, застыл у достроечной стенки. Он продолжал кипеть своей работой, показывая ее тысячами обветренных рабочих тел.

Следом за ним ложились на грудь моря и его собратья. Одним из них было суждено остаться здесь, неподалеку, другим же — пройти сквозь чужие воды, чтобы прийти опять-таки в Россию, но уже в воды другого моря — Черного. Наверное, если бы корабли могли говорить, то первые бы сказали о своей ревности к удаче вторых. Ведь тем — идти по настоящим морям, раскачиваться на волнах, и ловить бортами чаек. Потом — соленые воды Черного моря, любящие свои корабли и бережно поддерживающие их. Нет в тех краях ни холодных льдин, ни мелких вод, вечно сковывающих корабельную свободу.

Северным же кораблям повезло меньше. Идти им предстояло совсем близко — до Гельсингфорса, куда зимой и на санях по льду можно доехать. Вокруг — сплошные отмели, сковывающие этих богатырей, как железные цепи схватывают ноги индийских слонов. Зимой — и того хуже. Ледяной панцирь связывает могучие корабли крепче, чем пеленки — младенцев. Отсюда в этих краях вполне к месту сочетание слов «военная навигация».

Но удача — штука непредсказуемая, и знали бы линкоры северные будущую судьбу южных линкоров, наверное, посочувствовали бы им. Но ведать будущее не дано никому — ни зверю, ни человеку, ни кораблю. И стояли они все рядом, задрав к небу орудия, не ведавшие в своей короткой жизни ни огня, ни мертвящей стали снарядов. Невинные младенцы, пусть и очень большие.

Вера несколько раз пыталась попасть на завод. Она уговаривала сторожей, даже пыталась подарить им шелковые платки собственной вышивки. Но те отвечали кратко «Не положено!» «Нельзя!» и подобными словами-шлагбаумами. В своей конторе она пробовала сделать соответствующий документ, чтобы попасть в царство металла, скрывающее в себе и ее Алексея. Но начальство сказало примерно то же самое, что и малограмотные сторожа. Только в отличии от них еще и перечеркнуло листок с ее прошением цепью каракулей — резолюцией.

Алексей тем временем жил жизнью рождающегося и растущего металла. Он мысленно обращался в душу линкора, которая, конечно, уже пришла на свет и бросила свой отпечаток на бумажные листы, оставив на ней сплетение линий, кругов и надписей. Теперь ей предстояло обрастать стальным мясом, плотью. И она обрастала, заставляя быстрее суетиться грязных рабочих, одинаково полураздетых и в мороз и в жару, пришпоривая длинные руки кранов и кудахчущие внизу паровозики. В железе он почувствовал присутствие своей Родины, которая звонким ударом кувалд выбила из него меланхолию, тоску о далекой стране и покинутых в ней жене и дочке.

Мощь Руси отлилась в сталь, и теперь эта сталь качалась на серо-зеленых волнах тихого залива, похожего на настоящее море, как Жучка на волка. Из их труб уже валил дым, турбины застыли в готовности раскрутиться в своем бешенном вихре, еще раз доказав, что всякое движение рождается из вращения.

Заводы тем временем продолжали работать. Дымный поток их труб, смешанный с металлическим лязгом и криками рабочих, не прерывался ни на мгновение. Вслед за линкорами пошли крейсера, потом — эсминцы, а за ними — штабные суда, катера и прочая водоплавающая мелочь.

Несколько кораблей пришло и в островной город. При виде их, народ замирал, снимал шапки, и крестился. Еще недавно никто не мог поверить, что на свете возможны корабли, раз в пять большие, чем броненосцы. Теперь эти корабли появились перед их глазами, спокойно и без лишних слов доказав свое существование.

Когда вокруг — столько пушек и железа, слово «война» само собой родится в душе, и, минуя человечью волю, выпрыгнет из нее наружу, сделается услышанным. Поэтому когда оно прокатилось над городком, никто не удивился. Никто и не испугался — рядом с грозными, ощетиненными орудиями плавучими островами, смелым себя почувствует даже самый робкий из робкого десятка. После того, как оно было сказано, ничего не изменилось. Прежний дым стелился над берегом, прежние серые махины перемигивались своими огнями. В конторе, где служили Вера и ее отец, даже сказали, что «Враг думал напасть, даже войну объявил. Но потом узнал, что у нас есть линкоры, так сразу и струсил. Теперь у своей границы сидит, нос боится высунуть. А мира не просит опять-таки тоже из трусости. Боится, как бы мы в обмен на мир все море у него не отобрали!»

Но война, однозначно, где-то шла. Каждый номер газеты украшался большим черным заголовком, гласящим про какой-то бой или победу. Впрочем, о поражениях тоже писали, но никто не принимал их близко к сердцу. Казалось, будто далекие солдаты с винтовками просто играют в войнушку, которая не станет настоящей войной до тех пор, пока свой рык не издадут линкоры. Раз корабли стоят здесь, значит, вся далекая война — пустая забава, о которой говорить можно лишь для того, чтобы как-то скрасить пустое время.

В один дождливый день корабли напрягли свои механические мускулы, и, подняв привычную для местных мальчишек волну тронулись в свой морской путь. По городку тотчас пошли слухи, что «терпение у царя-батюшки лопнуло, война ему хуже горькой редьки с хреном надоела, вот он корабли туда и отправил. Завтра уже мир будет!» Но вскоре этот слух столкнулся с другим — что корабли ушли не на войну, а только в Гельсингфорс, где будут стоять, запирая вход в наш мелкий заливчик».

4. Ожидание — 3

С кораблями исчез и Алексей. Вера не знала, что с линкора он ушел на эсминец, ибо не мог вынести железа, неподвижно застывшего на месте. Он уже давно заметил, что в стоящем корабле возникает какое-то жуткое чувство тяжести, вроде сперва и не заметное, но потом раздавливающее душу пудовой гирей. Чем дольше, тем хуже, и вот люди из моряков обращаются в каких-то озлобленных чертей, которым если не подать общего врага — начнут бить друг друга. Отпустили его без лишних разговоров и пересудов, адмирал сразу подписал рапорт и даже пожал ему руку. Он не сомневался, что Алексей бросил тихую жизнь в Японии исключительно из любви к Родине и ее флоту. Сам Алексей, конечно, объяснял свое возвращение тем же самым. Чем он еще мог его объяснить? И адмирал вполне резонно считал, что такой человек должен иметь свободу в выборе места, на котором он будет находиться.

Эсминец Алексею понравился. Быстрый, юркий, он, казалось, разогревал остывающую кровь в жилах моряка и возвращал ему вторую молодость. С этим кораблем он сроднился так, как ни роднился ни с коптящим броненосцем, ни с тяжеленным линкором. К тому же он впервые за свою службу стал командовать кораблем, а это — совсем не то, что командовать лишь его частью. Он ощущал, как малейший трепет, слабейшее дуновение его воли тут же отзывается в реве машин, в дрожании корпуса, и, как будто, даже в плеске волн, крике чаек, свисте просоленного ветра.

Вера, как и прежде, оставалась одна. Сидя у окошка, она прикрывала видящий глаз, и опять смотрела на Алексея, стоящего на мостике своего эсминца. Волны, чайки, иногда — буруны пущенных торпед и факелы взрывов. Морские бои в дальних водах, где сейчас билось сердце ее возлюбленного, передавая свои удары быстрому металлу. Как вышло, что, примагнитив его жизнь к себе, Верина любовь так и не смогла сделать так, чтоб их жизни схлестнулись? Неужели ее сердечко такое крохотное, что никогда не сможет притянуть к себе сердце возлюбленного, вобрать его в себя и самому раствориться в нем? Почему даже когда Алексей и появился в ее городе, то все равно остался без нее, а она — без него? Должно быть, что-то не так в ней и в ее любви…

Раздумья прервал Борька. Он явился в новенькой офицерской форме с погонами мичмана. Завтра он отправляется в море, точнее — в Гельсингфорс, где его ждет неподвижно застывшая глыба линкора «Севастополь». Ему выпало служить на нем, на боге войны, заснувшим в самый разгар величайших битв.

— Может, поженимся? — предложил он с порога.

Вера ответила длинным отрицательным молчанием.

— Значит, потом, — неожиданно ответил он, — Все одно мне завтра на корабль. Но ты не бойся, я вернусь! Обязательно! У нашего училища много цыганок разгуливало, все гадали, зная, как наш брат-юнкер до этого дела падок. И мне одна нагадала, что я в водах не потону, и вражье железо меня не тронет. Хорошая такая цыганка. Хоть часы свистнула, но я на нее не в обиде!

Эти слова он сказал, едва не смеясь, хотя по глазам новоиспеченного моряка летало почти незаметное облако грусти.

— Удачи. Храни тебя Господь, — тихо ответила Вера и перекрестила мичмана. «Как он похож на Алексея, когда я видела его в первый раз! Он теперь уже — капитан первого ранга, а я все та же девчонка, издали смотрящая на него, но так и не встретившая!», подумала она.

— Счастливо дождаться! — рявкнул Боря, и отправился по своим делам, то есть пить вино в последний день своего стояния на родной земле.

По улице бежали мальчишки-газетчики, и громко кричали о боях и победах. Одна из побед была морской — наш эсминец сильно повредил какой-то немецкий крейсер. Человеком, совершившим ее, был Алексей.

«Будь я его законной женой, я бы сейчас так же радовалась его победе, прорвавшейся ко мне сквозь серую подушку ожидания. Все было бы точно так же. Но я была бы уверена, что после всех побед он вернется ко мне. А сейчас… Что если его жизнь опять проскользнет мимо моей. Пролетит где-то рядом, и разойдется, как пути двух рыб в бездонных водах?!»

Эти раздумья отравили радость небольшой победы в большой войне. Конечно, чистая, огненная радость придет лишь тогда, когда она сольется в объятиях со своим Победителем. Скорей бы все закончилось, и он вернулся в городок. Тогда…

Тогда Вера его, конечно найдет, любой ценой. Теперь она не побоится броситься в ледяную воду вслед за катером, держась за грудь бежать по булыжнику мостовой вслед за автомобилем. Если туда, где он окажется, ее не пустят, она перелезет через любой забор, перепрыгнет любой ров, уже не тратя времени на бесплодные разговоры с похожими на снеговиков сторожами.

Она его, конечно, настигнет, догонит, явится ему такая, какая есть — с испорченным лицом, но с вечно ожидающим сердцем. Что она ему тогда скажет? Вера не могла подобрать слов для того момента, всякий раз, когда она их придумывала, безмолвные звуки путались в ее голове. Да и сможет ли она, трясущаяся от счастья, задыхающаяся от бега, выдавить что-нибудь сквозь свои пересохшие губы? Вряд ли! И Вера верила, что моряк почует в ней то самое ожидание, которым она завернула его жизнь, и привела-таки к себе! Не может быть, чтобы он не ощутил в ней источника того притяжения, который привел его из дальних краев в край родного моря!

Как у всякого ожидающего человека, у Веры было много свободного времени. Слишком много. Она привыкла к нему, и лишь изредка старалась его побить каким-то специально придуманным делом. Когда-то она стала вышивать простые узоры на шелке, теперь эти узоры стали походить на сложное сочетание синих волн и красных взрывов. В день она могла вышить целый десяток таких платков. Она их никому не дарила и, тем более, не продавала, а просто складывала в уголке комнатки. Зачем дарить кому-то знаки своего ожидания и потопленных в нем юных и молодых лет?!

Дни и месяцы сливались в бездонную черную бочку, куда девушка больше не заглядывала. Она не жалела прожитого и не чувствовала, что ушедшее каким-то образом делает ее старше. Вера убедила себя, что настоящая жизнь начнется лишь после встречи с Алексеем, тогда и пойдут годы да десятилетия, из девушки она станет взрослой теткой, а потом, увы, бабкой. Но пока тот миг не наступил, времени для нее нет. Сама себе она казалась кем-то вроде не рожденного на свет ребенка, который напряженно ожидает свое рождение…

В Гельсингфорсе тем временем линкоры стояли, как и прежде, грозно и неподвижно. Покой, мешаясь с морским ветром, расходился от них по маленьким улочкам городка. Но в нутре люди изнывали от тяжести стоячего железа. Особенно невмоготу было механикам, каждый день созерцавшим свои машины в неестественно застывшем состоянии. Это все равно как каждый день видеть неподвижно застывшим родного человека. Все силы души уходили в желание подвинуть железо, дать ему ту жизнь, для которой оно отливалось. Тем более что для вдыхания этой жизни корабельный человек и предназначен. Но все знали, что какая-то далекая власть запрещает кораблям жить, дышать и сражаться. Как будто, этот указ был дан для сохранения жизни самих линкоров, их спасения от опасностей морских боев. Но, как нельзя спасти человека от смерти вмораживанием в лед, так нельзя спасти и корабль при помощи искусственного паралича.

Неподвижность, войдя в людскую плоть и кровь, отозвалась в них яростным движением. В сердце каждого матроса, как будто, взорвалась сотня маленьких бомб, и вырвавшийся из них гнев искал цели. Глаза матросов злобно смотрели в спины офицеров, ведь это они не давали кораблям двинуться с места. Понятно, что те выполняли чьи-то приказы, но тех, кто их отдавал, все равно не было видно ни на кораблях ни на берегу. Значит, их не было и вовсе.

Матросские сходки проходили одна за другой, и на каждой из них они пытались придумать какое-нибудь требование к своим начальникам. Но… Ничего не получалось. У всех, конечно, было одно желание — быстрее сняться с якоря и куда-то идти. Движение обратилось в беспощадную мысль, всегда царившую в сотнях стриженых голов. Кто-то уже договорился до того, что «Стоит нам немного пройти и пострелять, как война тут же закончится, на Русь придет мир и счастье. Наши корабли так сильны, что их пушки прогонят не только немца, но и вечный русский холод, всегда делающей Россию несчастной!» Почему же этого нельзя сделать? Да потому что «Злая власть, которая против народа, желает, чтоб война тянулась всегда, и счастья на Русь никогда не пришло…» Офицеров же считали проявлением этой злой власти, ее веревками. Стоит их перерезать — и придет свобода. Корабли, как живые, помчатся по волнам и моментально наведут не только мир, но и жаркое счастье…

Обстановка накалялась, и на одну из сходок командир отправил мичмана Бориса. Когда матросы были в сборе, он запросто спросил у них, чего же они хотят.

— Идти! — хором сказали все.

— Куда? — тут же спросил Борис, не задумываясь, что он наделал, сказав всего лишь одно слово.

Конечно, ответа на этот вопрос никто из матросов не знал. Многие даже не знали, где находится Германия, отправляя ее кто за океан, кто — на дальний юг, кто — на крайний север. Кто-то даже всерьез считал, что она — на дне морском, и оттуда шлет свои войска, а кто-то — что на Луне. Вопрос «Куда?» отлился в их головах неодолимой преградой, грозной каменной стеной, которую все равно надо было преодолеть. В Боре они тотчас разглядели кусок веревки, связавшей их движение.

Наступило тягостное молчание. Надо было что-то говорить. Но что?! На вопрос «куда?» все равно никто не знал ответа…

— И зима ведь, кругом лед, — смутившись, добавил Борис. Опять повисла тишина.

— Ботинки новые выдать, во требование! — нашелся молодой матросик по имени Степан.

— Да! Ботинки! — хором ответили все.

— Давно обещали!

— Будут вам ботинки, — с радостью ответил Борис, думая, что этой невинной мелочью можно исчерпать все море глухой злобы, — Завтра же!

— Добре! — закричал Степан, и его поддержали все остальные.

— А еще какие требования? — продолжил Боря.

— Еще?

— М-м… — мычали матросы, поглядывая друг на друга, и пытаясь отчаянным усилием мысли породить какие-нибудь требования.

— Нет, — робко сказал кто-то, явно сомневаясь в собственном слове.

— Нет… Нет… — подхватило множество голосов.

— Никак нет! — подвел итог Степа.

— Все, тогда разойдись! — гаркнул Боря.

Он повернулся и шагнул к трапу. Внезапно к нему со спины метнулось худощавое тело Степана. В его руке оказался увесистый нож (он был коком). Взмах руки — и нож будто сам собой оказался в мягкой спине мичмана, выплеснув из нее ручеек крови. Боря рухнул на палубу вверх лицом.

— За что? — прохрипел он, и на этот его вопрос никто из матросов не мог дать ответа. В том числе — и сам Степка.

Молодая жизнь выдохнула из не загрубевшего тела Бори. Все вылетело вместе с ней — и несбывшаяся мечта о морских боях и походах, и неразделенная любовь к Вере. Душа, окруженная всем несбывшимся, легко прошла сквозь слои железа, и взметнулась к небу, где всегда все сбывается.

— Бедняга, — промолвил кто-то.

— За что ты его? — спросили у Степана.

— Сам не знаю… — честно ответил он.

— Жалко парня. Он ведь и не злой был, и нашего брата не обижал, — вздохнул кто-то.

— Самому жалко, — глухо отозвался Степка и уронил настоящую слезу.

— Шо же таперь робить? — резонно спросил матрос Витя.

— А ничего, — ответил прежде молчавший бородатый матрос Роман, который был здесь самый старый и самый авторитетный, — Назад пути нет. Нам не сдобровать. Разбирать, кто прав, а кто виноват, теперь никто не будет. Всем хана…

Роман затих, и матросы тут же приуныли. Если уж такой умный человек говорит, что хана… Но Роман тут же снова открыл рот:

— Потому — бей их!!! Все одно, семь бед — один ответ!

— Ура! — обрадовались матросу неожиданному выходу из безвыходного мешка, — Бей!!!

Полосатая толпа матросов, блестя железяками, ножами и кувалдами тотчас рванула вверх по трапу. Через пару часов снег вокруг него стал красным. Теплая кровь дымилась, но не могла прожечь ледяной толщи, чтобы смешаться с родными водами…

Весть о жуткой гибели Бори Вера приняла спокойно. Родители даже подивились ее холоду и подумали, что она так и не простила его за ожог, нечаянно нанесенный им в детстве. Но на самом деле Верочка просто не поверила в слова о его смерти, она приняла их за чью-то глупую шутку, прошедшую через сотню ртов, и ставшую, как будто, правдой. Не могло такого быть, чтобы матросы ни с того ни с сего убили молодого офицера, который если и сделал им какое зло, то только лишь нечаянно или по чужому приказу! В его смерть она так и не поверила до самой своей смерти…

Но с каждым днем в городке становилось все больше неприкаянных матросов, праздно шатавшихся по улицам и ничем не занятых. Сперва, встречая их, Вера лишь удивлялась. Дивилась она и площадям, набитым матросами, где раздавались крики о прекращении войны и о лучшей жизни. До поры до времени такие перемены казались интересными, даже забавными.

Но однажды ей стало страшно. Это случилось, когда одним из вечеров она брела по темной улице, и перед нею выросла огромная волосатая рука. Не откуда-то высунулась, а именно выросла, словно была сгустком окружавшей темноты. Рука вдавила ее в узкий переулок навстречу двум полосатым телам. Только через секунду Вера сообразила, что это были матросы.

— Одноглазая!!! Смотрел бы, кого хватаешь!!! — криво ухмыльнулся один из них.

— Сойдет, — пробасил кто-то за ее спиной.

— Расслабься, и больно не будет, — прошептал кто-то над ее ухом.

Один матрос двинулся на нее, другой принялся недвусмысленно расстегивать штаны.

— Революция… — сказал он задумчиво и как-то мечтательно. Вера впервые услышала это слово, и потом оно всегда связывалось у нее с этим жутким моментом.

Вера завизжала, рванулась. С треском лопнула ее юбка, но сама Верочка умудрилась-таки выскочить обратно на большую улицу и броситься к дому. Догонять ее никто не стал, скорее всего — из-за лени.

Дома Верочка, конечно, расплакалась. Ее видящий глаз опух и заплыл, и она помимо своей воли видела Алексея на мостике его эсминца.

— Что ты там делаешь?! С кем воюешь?! Дались тебе эти немцы?! Враг ведь здесь, вот он! Возвращайся и бей его! — всхлипывала она.

Она представляла себе, как сейчас у берега появится проворный эсминец. Его орудия откроют огонь, и снаряды, конечно, перебьют здесь всех плохих, всех злых, кто есть в этом городке. Парочка снарядов накроет и ее обидчиков, разнесет их на мелкие кусочки, смешает с льдинками и со снегом…

Но, как не призывала Верочка Алексея и его корабль, никто так и не появился у привычного с детства берега. Город все также сотрясался от пьяных песен, ругани, и выкриков о мире и свободе. Вера теперь сидела дома, опасаясь даже высунуться на улицу. Дома сидел и ее отец — контору закрыли за ненадобностью. Благо, что капусты в том году много насолили, ею и питались, прямо как зайцы. Иногда двери содрогались от ударов могучих рук, и отец шел открывать. «Все одно дверь выломают», говорил он. Появившиеся в проеме матросы обыкновенно успокаивались, получив контрибуцию в виде нескольких стаканов спирта и десятка соленых огурцов.

Слово «Революция» не сходило с уст. Повторял его даже отец. Оказываются, революции бывают разные, и когда свершается одна, это еще не значит, что на подходе не будет другой, уже иного сорта. Но для Веры любая революция представлялась одинаково — темным переулком с несколькими страшными тенями и чувством злобной силы за спиной.

Так прожили весну, лето, потом — осень, в которую проклюнулась еще одна революция. Кто-то кричал, где-то стреляли, но все это уже так прочно вплелось в ткань жизни, что было незаметно, будто так и надо. А кто его знает, может — действительно надо?

Поэтому удивительным был тот день, когда все кончилось. У причала дымил мертвецки-сизый, неказистый на вид пароходик. Отец шептал на ухо, что это прибыла новая власть.

По сходням сошел новый начальник. Вера увидела его только издалека, его голова успела лишь мелькнуть между плечами многочисленных здоровенных людей, сопровождавших его. Но этого хватило, чтобы ощутить величайшее отвращение из всех, какие она чувствовала за всю жизнь. Будто разом она увидела всех дохлых крыс мира с выпущенными наружу внутренностями.

Несуразное, "украшенное" выпирающими вперед челюстями и огромным носом лицо снизу было подчеркнуто маленькой бородкой. Такой, какую она видела у чертей на фреске, изображающей Страшный Суд. Глаза "демона" скрывались за блестящими кругляшками пенсне, что было надето на его нос.

Верочка отшатнулась. Она бросилась домой, боясь той жизни, которая настанет при этом существе, которое будто поднялось из донного ила. Существо уже отряхнулось и ступило на берег, где нет силы, способной столкнуть его обратно в воду. Еще вчера бузливые матросы сегодня притихли, их взгляды сделались тревожны. Тревога мешалась с тем чувством, которое в былые времена именовалось раскаянием. Наверное, из всех человеческих чувств оно — самое мучительное, ибо побуждает человека к тому, чтобы совершить невозможное — повернуть вспять свое время, обратить неумолимо прущую вперед стрелу жизни. Но, конечно, у кающегося ничего не выходит, ему остается лишь ронять слезы в своей душе и отдаваться упрямо идущему вперед времени.

Один огромный матрос, небритое лицо которого Верочка увидела первый раз, неожиданно сказал ей "Прости". Голос показался ей до того знакомым, что Вера невольно вздрогнула, будто уколотая длинной иголкой. Она тут же вспомнила, что ей надо прощать. А матрос шел дальше, погруженный в свои невеселые мысли. Вскоре он исчез, растворившись в каком-то переулке.

Контору, где служили Верочка и ее отец, закрыли за ненадобностью. Бывших унтер-офицер засел дома, не расставаясь со своей знаменитой трубкой. Скоро жилище потонуло в клубах дыма. Вере оставалось только вдыхать этот дым, уже не раздумывая о своем будущем. Так, среди дешевого табака, она и узнала, что новым командующим флотом назначен... ее Алексей. Причем, назначение пришло от того самого, от "демона", больше командовать теперь не мог никто. Верочка представила себе светлого Алексея и черного "беса", который, как будто — сам мрак, завернутый в уродливую человекоподобную плоть. Тьма теперь управляет светом, и не может быть сомнений, что распорядится она им только так, чтобы его изничтожить!

"Алексей, придумай... Придумай что-нибудь! Освободи нас! Спаси!", призывала она в своих мыслях.

— Ничего, все еще наладится, — успокаивал себя и домочадцев отец, выпуская из ноздрей струйки дыма, — Флот еще остался, а он — сила. Вот вернется, сразу порядок будет!

Не находя себе дела, Верочка заперлась в своей комнате и прикрыла свой видящий глаз. Опять, как и прежде, появился Алексей. Он стоял на палубе большого корабля, а вокруг стояли серые горы тех самых грозных кораблей, что когда-то были здесь. Линкоры.

5. Встреча

Алексей был растерян. Он рассматривал бумагу, которую держал в своих руках. Вокруг него толпились матросы, те самые, что совсем недавно красили лед офицерской кровью. Но теперь их лица были тихи и смиренны, их кожу будто стягивало что-то сильное, что пробудилось в их нутре.

— Затопить флот, невыполнение — расстрел, — говорил он, окидывая взглядом обреченный корабль, словно прощаясь с ним.

Матросы переглядывались и о чем-то говорили. Было видно, что все они готовы отправиться на дно вместе со своим кораблем, впитавшим в себя самые буйные, самые лихие годы их жизни. Корабельное железо впитало в себя многие их мечты, и многие грехи, совершенные здесь. Как бы то ни было, каждый матрос частью самого себя будто прирос к линкору, и не мог и помыслить, чтобы наблюдать с берега угрюмую воронку, разверзшуюся на том месте, где когда-то стоял его корабль.

— Братцы! — неожиданно просто обратился Алексей к матросам, — Наши корабли выросли плотью и кровью нашего же, русского народа. Мы — часть народа, ставшая живительной силой этих кораблей, их душой. И судьбу кораблей решать не ИМ, но НАМ!

Со стороны матросов раздались одобрительные возгласы.

Алексей спустился в каюту, и его лицо перекосилось неожиданной злобой. Таким злым Вера никогда прежде его не видела.

— Командующий — это отец! Так меня учили, нас всех так учили! Я — отец, а флот сын, корабли и их люди мне — дети. И надо же додуматься, чтобы приказать отцу убить собственных детей, принести их в жертву божеству, известному только ИМ! Столь злая мысль не вошла бы в голову даже самого яростного из русских разбойников! Чтобы породить ее, надо содержать в своем нутре столько зла, сколько в человеке быть не может! Для нее надо быть НЕ ЧЕЛОВЕКОМ!

В каюту вошел какой-то капитан второго ранга.

— Что будем делать?

— Идем в Кронштадт. Здесь оставаться нельзя, немцы уже под боком.

— А как же приказ?!

— Не согласны, можете покинуть эскадру! — резко ответил Алексей, и его ответ скорее выплеснулся не словами, но взглядом.

— Есть! — ответил подчиненный, — Готовить эскадру к выходу!

Целые реки дыма потекли к небесам, словно взывая к их помощи. Застонали турбины. Алексей поднялся на мостик, и окинул пространство, расстилающееся за бортом. Кое-где плескалась веселая вешняя вода, блики которой одаривали взгляд, словно улыбки освобождения из холодного плена. Но со всех сторон радостную воду стискивали куски седого, заматеревшего от долгой зимы, льда. "Пойдем сквозь лед. Если и понесем потери, то уж лучше от родного моря, чем от своих рук", сквозь зубы выдавил командующий.

К вечеру корабли выстроились в колонну и двинулись в путь. Привычная дрожь железа, смешанная с шипением пара, наполняло сердце уверенностью. Командующий был спокоен, он занимался привычным делом — выслушивал доклады командиров кораблей и отдавал указания. Флот опять стал грозной силой, подобной большой руке большого народа, сжатой в кулак.

В каюту постучали. Появился матрос Степан, тот самый, который когда-то воткнул нож в спину Бориса.

— Может, не станем идти в Кронштадт? Кто нас там ждет? ОНИ?

Алексей задумался, и тут же почувствовал, будто сам проваливается в бездонную воронку вроде той, которая остается на месте затонувшего корабля. Кто его и где ждет? Жена, должно быть, о нем уже забыла, нашла себе нового мужа, соплеменника. Лишь иногда, во снах, она, быть может, вспоминает русского моряка, который когда-то вошел в ее жизнь и тут же из нее вышел. В России — две могилки на далеком кладбище, до которого он тогда так и не добрался, и теперь вряд ли когда-нибудь доберется. Друзья давно потеряны, разметали их войны и революции, развеяли, как солому над степью. Лишь в морском городке его ждут, но ждут — недруги. Явно они его ожидают совсем не с добрыми помыслами.

— Вы учились, академию заканчивали, — продолжал говорить матрос, — Неужто в мире какого-нибудь островка нет вовсе без людей или с дикими людьми? Лучше, конечно, с таким народом, где девок побольше. Мы на них женимся, и народ наш расплодится. Туда и пойдем, там пришвартуемся, и построим свою страну, пусть даже и маленькую. Будем жить, как братья, и к нам никто не сунется. Вас правителем сделаем, ведь Вы хоть и благородный, но с нами — заодно. Потому — все равно нам — брат. Церковку обязательно там построим, и молиться станем, грехи замаливать. У меня тоже есть грех, я офицера ни за что ни про что зарезал. Каюсь в нем! А в России теперь и помолиться негде, церкви, говорят, все позакрывали да разграбили, ироды!

Алексей ничего не ответил. Он задумался. Он хорошо помнил свой поход на другую сторону света, и знал там великое множество островов с разными народами. Топлива, конечно, не хватит, но можно будет найти, где заправиться. Хотя бы в Англии. Англичане, поди, обрадуются, что флот из России уходит, даже неважно куда, лишь бы его не было. Они и помогут. А можно и в Англии остаться, а оттуда добраться до Японии. Быть может, там еще проливают слезы о нем, и ждут?

Но вместе с этими мыслями Алексей чуял, словно какая-то сила тянет его туда, где простираются просторы Родины. Сила эта — сильнее смерти, она — созвучна любви. В эту секунду моряк ощутил свою любовь, увидел ее, как трепетный лучик, прорывающий темноту спустившейся на море ночи. Да, есть кто-то, кого он в России любит, эта любовь лишена всех оболочек, ее нельзя обнять и прижать к груди, она способна лишь на одно — вести к себе. На пути к ней могут появляться разные преграды, и даже смерть, через которую тоже придется пройти...

— Пройти... — пробормотал командующий созвучно со своими мыслями.

— Что? — не понял Степан.

— Нет в мире таких островов, — печально сказал Алексей, — Все они уже давно заняты разными странами. Не то сейчас время, как двести или даже сто лет назад. Нигде мы не найдем себе места, нигде не нужны, кроме как дома... Два пути есть отсюда, либо — за кордон, к чужим народам и чужому солнцу, либо — к своим берегам, где ждут опять-таки чужие люди. Кто хочет идти первой дорогой — могу высадить в шлюпки. Немного пройти — и будет край прибрежного льда, а там по льду — и к немчикам. Пожалуйста! Но в наших краях время чужаков когда-нибудь кончится, не удержатся они на большом русском народе. И тогда станут нужны и наши корабли, и мы, кто останется в живых. Потому идем мы туда!

Матрос посмотрел на командующего пронзительными глазами, раскрывающими плоть до самой души. После этого он повернулся и вышел, не сказав больше ни одного слова.

Разрезая весенний лед, эскадра шла туда, где властвовали чужие, где оставалась лишь надежда вместе с зыбкой, лишенной тела, любовью. Ледяное поле прорезала глубокая дымящаяся рана чистой воды. Все длиннее делалась эта рана, приближаясь к родным берегам, на которых вскоре появится единственный в России дом Алексея — могильный холм.

Серые точки кораблей показались на пропитанном весенним туманом горизонте. Они росли, становясь все ближе и ближе. Вера смотрела на них своими заплаканными глазами, не веря в собственное счастье. Пройдет еще чуть-чуть времени, и корабли застынут у берега серыми громадами, и она увидит ЕГО. Своей легкой походкой он сойдет на берег, и объятия заменят все слова. Такая долгая любовь-разлука, несомненно, уже давно стерла все внимание к наружному виду, и моряк, конечно, даже не заметит отсутствующего у нее глаза. Когда две вечно разлученные души наконец находят друг друга и сплавляются в одно большое сердце, ничто уже не в силах помешать им...

Резкий морской ветер больно резал лицо, спутывал пряди волос. Но Верочка не чувствовала боли, она уже ничего не чувствовала, будто без остатка перетекла в любовь. Порывы ветра доносили далекие гудки и шум машин, приближающих свидание, которого она ожидала почти всю жизнь. В это мгновение было уже не до раздумий ни о грозной эпохе, в которую, помимо желания, оказались втиснуты их жизни, ни о черном демоне, захватившем власть над светом.

В середине дня корабли снова, как в былые времена, заслонили своими громадами полоску другого берега мелкого залива. К причалу опять пошли катера, и трепещущее сердце теперь уже взрослой Верочки не сомневалось, что на первом из них — оно, второе сердце.

Несмотря на прожитые годы, Алексей так же легко спрыгнул с катера, и тут же утонул в Верочкиных объятиях. Это были те объятия, не нуждающиеся в каких-то словах или в движениях глаз. Любовь сама все расставила на свои места, мигом заставив вспомнить забытое и додумать неявное. Эти три минуты разрослись до целой жизни и поглотили ее, как солнечный свет поглощает и великую и малую тень.

Казалось, будто весь мир разом сделался таким, каким надо, каким он должен быть навсегда. Совершенство достигнуто, и нет больше нужды трясти мир все новыми и новыми войнами, пытаясь выбить из него хоть малые улучшения. А раз так — не надо никуда двигать военный флот, пусть он навсегда останется рядом с городом-островом как символ вечного возвращения Алексея! На корабли можно пустить новое поколение ребятишек, пусть они там играют, балуются, только пушки следует наглухо заварить, чтобы, не дай Бог, не пальнули. Их дети тоже станут играть на линкорах, а детей у них будет много…

Из как будто успокоенного мира высунулась рука, завернутая в кожаный рукав, и тронула Алексея за плечо:

— Пройдемте!

Вера вздрогнула. Потом завыла пронзительно-тонким голосом, и что, было сил, вцепилась в Алексея.

— Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!

Она вжалась в него, желая смешаться с его кровью, раствориться в ней, а там — будь что будет. Все одно судьбу от крови уже не отцедишь, а ведь она, Вера, и была всю жизнь его судьбой!

За ее спиной опять появились две сильные руки. На этот раз они были в скрипящей коже, пахшей новой властью. Руки отодвинули ее в сторону, оторвали от Алексея. Неужели человечьи ручищи могут оказаться сильнее морей и боев, через которые пришлось идти к этой встрече?..

Уже через минуту Верочка, падая и сдирая с ног кожу, неслась по булыжной мостовой вслед за автомобилем, увозившем его Алексея. Их свидание было оборвано скрежетом ржавых тюремных ворот, об которые Вера обломала все ногти. Кровавые полосы на них не отмывались еще лет двадцать, до тех пор, пока ворота не сдали в переплавку. Где-то теперь частицы Верочкиной кровушки?

А за неприступной стеной начался скорый суд. Судья, бывший рабочий, сам трясся при виде грозного свидетеля, которым был никто иной, как новый начальник, черный демон. Каждый отблеск его пенсне вызывал в нутре судьи трепет, и он лишь послушно кивал головой. Суд был недолгим, его решение сразу же было продиктовано «свидетелем» — приказ не выполнен — виновный должен быть расстрелян…

— У меня дела. Заканчивайте, — прикрикнул он на судью, и отправился восвояси, вытирая рукой несуразную черепушку, для которой в далекой заморской стране уже изготовлялся ледоруб.

Бывший командующий был спокоен. Он чувствовал свой путь законченным, и впервые за всю жизнь испытывал глубочайшее успокоение. Он встретился с Той, Которая его вела, обозрел и облобызал ее плоть, и сейчас чуял Ее близость. Что еще надо для конца жизни?! Ведь в ней уже не останется той недосказанности и недоделанности, что осталась после Бориса, убитого непутевым матросом Степаном!

Расстрельная команда, как всегда, была пьяной, и как при каждой казни невиновного, стреляла мимо. С трех раз не смогли попасть в цель, стоявшую в десяти шагах от них. Положение исправило неожиданное появление недавнего «свидетеля», у которого вовсе не оказалось никаких срочных дел. Когда один из расстрельщиков сам был расстрелян из нагана, двое других быстро завершили исполнение приговора.

Вера тем временем металась по дому, словно искала какой-то путь в другой мир, где все — как у нас, но, в то же время, иначе. В одном из порывов она выколола вышивальной иголкой свой единственный видящий глаз, после чего тут же успокоилась и обмякла. Три дня она лежала неподвижной, не роняя слез и не издавая стонов. Ее стеклянный глаз вывалился, и она страшно смотрела перед собой двумя черными, пустыми глазницами. В те же самые дни от тяжелой болезни умирал ее отец, и мать с ужасом носилась между двумя обреченными телами. Иногда она выбегала в город, стараясь отыскать хоть кого-нибудь, кто мог бы чем-то помочь. Но в городке не осталось ни докторов, ни священников. Страх одиночества сквозил из всех щелей, темной рябью заползал в пустеющие комнаты.

Все они умерли, и первой умерла Вера. На девятый день после гибели Алексея. На ее лице, лишенном глаз, застыла удивительно красивая улыбка. Ожидание закончилось.

Товарищ Хальген

2008 год