![]() |
![]() |
![]() |
![]() ![]() |
![]() |
![]() |
![]() |
![]() |
![]() |
![]() |
![]() |
![]() |
![]() |
![]() ![]() |
![]() |
![]() |
![]() |
![]() |
![]() |
![]() |
![]() |
Помнишь, как в Сочельник одно из зеркал оказалось на старинном лакированном паркете, а другое — на потолке, и мы танцевали, скользя по ним. А потом, достав фужеры, ты долго решала, стоит ли их наполнять. Наш смех отражался от пола, от потолка, от стен, и казалось, что смеются зеркала. Твои каблуки, высокие и хрупкие, оставляли царапины на стекле. Ты говорила, что после Рождества эти порезы затянутся, покроются тонкой корочкой, как человеческие раны. Я не верила, а ты предлагала пари — на смерть. Может, и зря я не согласилась, все равно ЭТО — не жизнь.
Мне всё чаще вспоминается наше первое свидание, в заснеженном парке, помнишь? Мы летали между деревьями и, веришь ли, больше всего я боялась отпустить твою руку. Ты тогда еще не носила перчаток, и твоя ладонь была в моей власти — горячая, обветренная, бесконечно живая, как и вся ты. Ты охрипла в тот день, и, Боже, как я винила себя за это!
А вернувшись домой мы долго сидели на кухне и смеялись, помнишь? Потом вскипел чайник, и мы пили кипяток — я не знала, где взять заварку, а тебе была важна температура, а не запах жидкости. Я до сих пор помню вкус твоих губ — вкус нежности, чуть солоноватый, с последними нерастаявшими снежинками страха. Да, а потом был наш первый безумный танец среди зеркал — ты, смущенная, в нелепом котелке и в свитере до колен, и я, босиком, с волосами до пояса и в твоем широком платке, завязанном наподобие тоги. Картины, которые ты так любила и которые до сих пор для меня — загадка, казалось, были шокированы нашими движениями...
А впрочем, зачем я всё это рассказываю? Будешь дома — передавай привет паркету. Вот и всё. До встречи, Жизнь.
знаешь, после прочтения даже вздрагивают руки...