Человек шел очень медленно, сильно прихрамывал на левую ногу и поминутно останавливался, потирая ушибленный бок. Одет он был совсем не по погоде в легкую осеннюю куртку, с огромной дыркой на рукаве, которую он, казалось, не замечал. Однако мороз, словно издеваясь над ним, медленно покусывал кожу, но при этом не вгрызался окончательно, а, как откормленный кот, игрался с пойманной мышью. Впереди тянулась вереница старых двухэтажных домиков, которые, принарядившись к новогодним праздникам белыми снежными шапками и сверкающими сосульками, выглядели, точно фантомы старинных сказок, сбежавшие со страниц детской книжки. Единственным зримым признаком реальности оставались маленькие красные и зеленые огоньки кодовых замков, мерцавшие на подъездных дверях. Именно они намертво приковывали к себе взгляд Прохожего, неистово желавшего укрыться внутри от этой холодной зимней сказки.

У дальнего подъезда вдруг послышалось веселое попискивание кнопок замка, радостно приветствовавших возвратившегося домой жильца, и Прохожий тут же ускорил шаг, кидаясь бегом навстречу долгожданному теплу. Невзирая на ушибы и хромоту он так лихо преодолел расстояние в добрый десяток метров, что даже хорошему бегуну в пору было бы позавидовать такой прыти. Ему казалось, что он не бежит, а летит по воздуху, не касаясь ногами земли, но лишь потому, что ноги его от холода совсем лишились чувств. Он бежал наперерез через клумбы, разведенные под окнами, разбивая мнимую целостность совсем еще юных сугробов, которые испуганно разлетались из-под его ног мириадами волшебных искр, чтобы облегченно упасть обратно на землю, как только останутся позади.

У подъезда Прохожий оказался ровно в ту секунду, когда входивший успел уже скрыться в темноте подъезда, а дверь за ним затворилась, гулко стукнув о железный косяк. Он дернул за ручку, надеясь, что дверь поддастся, но, увы. Тяжело отдуваясь, Прохожий остался стоять у подъезда, впитывая спиной холод кирпичной кладки стены, к которой прислонился, чтобы не упасть без сил. Его лицо терялось в белых облачках пара, вырывавшихся наружу при каждом выдохе, и в темноте, этим холодным вечером, на пустынной улице, никто не мог видеть его потерянно-одиноких глаз. Никто, кроме окон, которые напропалую подмигивали ему со всех сторон, светом зажигающихся ламп. За занавесками мелькали едва различимые и хорошо заметные силуэты. Каждый из них имел свое лицо, имя и жизнь, но отсюда, из холодного зимнего вечера они скорее напоминали фигуры китайского театра теней, каждая фигура, впрочем, ни хуже, чем лицо и имя говорила многое о человеке. Одна женщина в окне на первом этаже явно волновалась о чем-то. Ее движения были торопливыми и резкими, а иногда сменялись ступором, в котором она замирала на минуту или две, словно вспоминая что-то. А в другом окне, что было справа, этажом выше, играли дети. Разве не это красноречивее любых слов? И еще десятки, и десятки окон, за которыми можно было угадать чье-то присутствие, сливались в пленительное марево ожиданий, возвращений, встреч, простого домашнего тепла и уюта. Неожиданно свет окатил Прохожего с немыслимо близкого расстояния, словно ушат воды, вылитый на голову. Яркость загоревшейся лампы резанула глаза и, проследив ее медленно струящиеся во тьме лучи, он обернулся, упираясь взглядом в чье-то кухонное окно. Кухонька была тесной, но на удивление уютной и, ни смотря на свои размеры, вмещала в себя нечто огромное, хоть и незримое. Наверно, это было что-то в душе обитателей дома. На кухне суетилась молодая хозяйка. В теплом свете большой круглой лампы она, будто бабочка среди цветов, порхала в окружении кухонной утвари. На лице ее ярче солнца блистала улыбка, согревая душу случайного наблюдателя. От этой доброй улыбки Прохожему показалось, что даже воздух вокруг стал теплее, а потом мороз и вовсе незаметно отступил, спрятался в темноте ночного неба, отправляясь лизать своим колючим языком холодные звезды, наверно, чтобы сделать их еще холоднее. Прохожему вспомнилось, как раньше, будучи еще совсем мальчишкой, он, нагулявшийся и замерзший, возвращался затемно домой по точно таким же улицам с низкорослыми пузатыми домиками и заглядывал в чужие окна, словно надеясь взять этим взглядом немного тепла из каждого дома, чтобы с ним было легче преодолеть остатки пути, прежде, чем он сам окажется дома. Заглядывая в каждое следующее окно, он тогда представлял за ним себя, восседающего за столом или на диване, с горячей чашкой чая. Это, если не согревало, то уж точно подстегивало скорее добраться до дома, где мама, как всегда, накормит вкусным ужином, конечно, пожурив немного за опоздание. Где обволакивающая непроницаемость родного дома развеет все тяжелые мысли, еще недавно тревожившие его. Позже мальчик превратился в мужчину, и дома его стала встречать жена, а потом и маленькая дочка. Где они сейчас? Что с ними? Прохожий этого не знал, ровно, как и того, где находился сейчас сам. Ему всегда казалось, что память у него хорошая, но сейчас ее искусно выплетенное полотно оказалось, словно поедено молью и между обрывками последних воспоминаний зияли громадные прорехи забытья. Он не знал, как далеко находится от дома, может, в ста метрах, а, возможно, в сотнях километров, да и если уж говорить начистоту, то дома не было вовсе, а для людей, которых когда-то считал родными, теперь он сделался чужим. Чья вина? Его, только его! Как же раньше он этого не понимал?! Как допустил?!

Прохожий долго вглядывался в темнеющий в дальнем конце кухни дверной проем, словно пытаясь там найти ответы на те вопросы, которые так неожиданно оказались им осознанны только теперь. Но разве можно через окно разглядеть человеческую жизнь? Разве можно рассматривать себя в кривом зеркале этой жизни? Он не был частью этой семьи, не был частью их маленького светлого мирка. Его мир, единственный не погнушавшийся принять его таким, каким он стал, клубился за спиной, начинающейся метелью, а Прохожий все не мог оторваться от окна. Ему очень хотелось увидеть хозяина этого дома, словно это могло принципиально изменить его собственную жизнь. Однако, вот уже семья собралась за столом и приступила к ужину, а хозяин так и не появился. В кухне сидела женщина-хозяйка, старуха, похоже, ее мать и девочка, лет шести. "Неужели они одни?" — с горечью подумал Прохожий и тут же вспомнил, что его жена и дочка тоже коротают вечер в одиночестве. От этих мыслей где-то в груди трепыхнулось. Трепыхнулось и заныло, как раненный зверь, бьющийся в клетке. Казалось, сердце больше не желает оставаться в его груди, словно осуждает его за этот недостойный поступок. Он сжимал кулаки до хруста в пальцах, чтобы прогнать навалившуюся печаль, но она надежно вцепилась своими мелкими острыми зубами в тонкие душевные нити и продолжала медленно грызть, пока что-то не оборвалось внутри и не заставило Прохожего отвернуться от окна.

Он присел на лавку, стоявшую возле подъезда, и опустил голову на промерзшие деревянные рейки, глядя на дорожку, по которой ветер, как ворчливый старик, гонял стайки пушистых легкомысленных снежинок, изредка переругиваясь с вечно обиженным сквозняком, который завел свой "то ли плач, то ли песню" за углом, между гаражей. Неясная фигура на лавке, тем временем, все больше походила на нечаянный сугроб.

***

Прохожий легко прыгал по ступенькам родного, знакомого с детства подъезда. Какой-то умник опять повыкручивал лампочки. На счастье оставил хоть одну, это и помогало так легко подниматься вверх, не беспокоясь о том, что можно споткнуться и упасть. Он одолел уже четыре пролета и почти покорил пятый. Как и думал, лампочка горела на его этаже — папа всегда вкручивал новые. Перед глазами встала родная дверь, но не успел Прохожий вдоволь насладиться ее видом, как "старушка" отворилась. "Наверно", — подумал он: "мама увидала меня из окна". Так всегда бывало раньше, когда он поздно возвращался домой, мама стояла у окна и поджидала Сына, чтобы распахнуть перед ним дверь и, посетовав, на позднее возвращение, заключить в свои объятия. В груди у прохожего свернулся большой ноющий комок.

— Сыночек! — радостно вскричала мать, кидаясь обнимать свое дитя.

По щекам ее двумя бурными ручьями катились слезы, резво преодолевая пороги морщин, и падали на холодную, еще не отогревшуюся грудь Сына. Старуха схватила его за руки и с неожиданной силой потащила в дом.

— Дед, ты посмотри, кто к нам пришел! — закричала она, стоя в прихожей, и из боковой двери, ведущей в зал, тут же вынырнул опрятный старикан.

— О-о-о, здравствуй, здравствуй, сын — пробасил он, протягивая руку для приветствия.

Сын крепко сжал отцовскую руку, заметив, что тот, каким-то чудом, наконец, избавился от своей хромоты и от души порадовался за него.

— А чего один? — удивился отец — Супругу с дочкой где потерял?

— Они будут, но попозже — ответил Сын, закрывая, наконец, распахнутую дверь — Им пока не до нас...

***

Этим субботним утром, рассвет тихой поступью крался по улице, словно стараясь не разбудить умаявшихся за неделю людей. Молодые солнечные лучи, еще не утратили своего детского багрянца и, словно неокрепшие малыши, запрыгивали в окна, надеясь спрятаться от безжалостного мороза, сковывавшего всю улицу. На лавке у подъезда одного из домов темнел странный горб, при ближайшем рассмотрении напоминавший спящего человека. Эту странную фигуру еще не успел потревожить рассвет, запутавшийся в ветвях деревьев, которые застыли прямо на вдохе, когда на них накинулся мороз. По дорожке у дома расползалась тень, похожая на хитросплетенную рыболовную сеть. Она наконец поймала в свои путы фигуру, темневшую на лавке и на добычу тут же накинулись молодые, любопытствующие лучи, непременно желая разбудить глупого человечка, спящего на улице в такой холод, но только легкий иней на безмятежном лице и пригоршня снега, навалившая в откинутую ладонь, ясно говорили о том, что человек этот спит уже слишком крепко , чтобы когда-нибудь снова открыть глаза...