Heaven,where is my angel? I need her now.

BfMV

Я не помню, когда последний раз так напивалась, правда, по-моему, такого не случалось даже в колледже. Можете мне поверить, мне незачем врать. Видите ли, я твёрдо решила покончить с собой, как только допишу это… письмо? Записку? Рассказ?

Неважно.

Меня зовут Ингрид Кевин Лидлл. Сегодня мой муж — Ирвин Джонатан Лидлл — погиб в авиакатастрофе, и я не вижу больше никакого смысла жить. Зачем мне нужен весь мир, если в нём нет этих удивительных глаз? Я не знаю.

Но перед тем как уйти навсегда, мне бы хотелось рассказать всем о моём муже, да-да, об Ирвине. Он не был ангелом, но я любила его именно такого, и теперь, когда его больше нет, я хочу, чтобы вы тоже его полюбили, потому что его просто невозможно было не любить. Хотя, зачем я забегаю вперёд, нам некуда торопиться. Начнём с самого начала, нам некуда торопиться, уже некуда.

Это был 19** год, 14 мая, я нашла запись в своём дневнике, поэтому могу сказать так точно. Мне было всего тринадцать, когда Ирвин впервые появился в моей жизни. Как и любая глупая девчонка, я мечтала о красавце пареньке и неземной любви. Глупо и банально, но что поделать. Как всегда вечером я вышла в сад, подышать весенним воздухом, нарвать жасмина, покататься на качели. Обычно там сидел мой отец, мы вместе пили чай, играли в карты и разговаривали. Но в тот день отец был не один, к нему пришел юный, подающий надежды студент, кажется, именно так принято говорить о перспективных молодых людях. Он сидел ко мне спиной, что-то с жаром объяснял отцу, так что я могла видеть только крайне заинтересованное лицо моего папы. Я подошла, в руках у меня был свеженарванный букетик: жасмин, сирень и шиповник.

— Милая, это Ирвин Лидлл, мой студент,— представил мне отец моего будущего мужа, я, помню, страшно тогда на него обиделась, потому что отец был занят на весь вечер, и для меня у него не нашлось времени.

Ирвин обернулся и широко мне улыбнулся, а я показала ему язык и убежала под его громкий смех. Потом я лежала у себя в комнате, вроде листала модный журнал, когда в комнату тихонько постучались. Было уже довольно поздно, поэтому я решила, что это отец пришел извиниться за пропущенный вечер. Но это был Ирвин.

«П-привет, к-к-красавица», — вот, что он мне сказал. Тогда я ещё не знала, что от волнения он заикается сильнее, и его речь показалась мне очень забавной, так что я не смогла сдержать смеха. Сам он мне не понравился. Да и любой тринадцатилетней девчонке он бы не пришелся по вкусу, особенно если она — избалованная профессорская дочка. Я мечтала о ком-то почти совершенном, знаете, что-то вроде молодого Тома Круза или Бреда Пита, Джонни Деппа, ну вы меня поняли. Обычные мечты маленькой девочки.

А Ирвин… Ему тогда было 22, невысокого роста, всего метр семьдесят, он едва доходил моему отцу до плеча. Худой, с болезненно бледной кожей; тёмные короткие волосы, немного растрёпанные; длинные пальцы с проступающими сквозь кожу синеватыми венами. Узкое, с тонкими чертами лицо: язвительная полоска рта, острые скулы, прямой нос, по отдельности — само совершенство, но вместе как-то потрясающе некрасиво, странно, неправда ли?

Но на всё это не обращаешь внимания, осознаёшь где-то на заднем плане, потому что сразу же проваливаешься в его необъяснимые глаза. Они разного цвета: голубой и карий, невероятно яркие, просто удивительно. В обрамлении длинных угольных ресниц, наверное, только глаза и можно назвать в нём этим словом — «красивый».

Он улыбался, широко и заразительно.

«Т-тебе кажется, ч-что я с-смешно говорю?» — он опирается о дверной косяк и складывает руки на груди, всё это не переставая улыбаться. Я закусываю губу и молча киваю в ответ.

— К-кевин сказал м-мне, что т-т-тебя зовут Ингрид, д-да, п-принцесса?

Я снова киваю и незаметно прячу под подушку журнал, понимая, что этот студент считает меня ребёнком младшего школьного возраста.

— М-можно я п-присяду? Хотел и-и-извиниться за т-то, ч-что забрал с-сегодня у т-тебя К-кевина, п-простишь меня, п-принцесса?

Он садится на краешек моей кровати, позволяя мне лучше себя рассмотреть. А я хотела, чтобы он не переставал говорить. Его голос, это что-то по-настоящему волшебное: мягкий, бархатистый, проникающий в сознание.

— Т-ты решила со м-м-мной не разговаривать, Ингрид?

Он склоняет на бок голову и внимательно и очень серьёзно на меня смотрит, я улыбаюсь, думая, что было бы совсем неплохо, если бы он меня поцеловал. Но вслух, конечно, говорю другое.

— Почему? Я готова тебя простить, только если ты мне кое-что пообещаешь.

— Всё, ч-что угодно, п-п-принцесса.

— Никогда не называй меня больше «принцессой».

Он смеётся, обнимает меня за плечи и встаёт с кровати.

— П-пока, Ингрид, ещё у-увидимся.

За ним тихо закрывается дверь, а я понимаю, что влюбилась. Впервые в своей жизни.

Я родилась в августе, моя мама любила мне говорить, что я взяла от этого месяца самое лучшее, она говорила мне, что у меня волосы цвета спелой ржи, а глаза — грозового летнего неба, она говорила мне, что я непременно буду самой счастливой, что выросту настоящей красавицей, говорила и гладила по голове. Я почти не помню её, мне было всего шесть, когда она умерла. Помню только, что в больничной койке она почти потерялась, вместо её чудесных волос была голая кожа, а в глазах — слёзы, ни ресниц, ни бровей. Отец сказал — это был рак крови, и в очередной августовский день, мой день рождения, мы с отцом сидели в нашем саду и смотрели старые фотографии. Ирвин с того раза у нас больше не появлялся, и необъяснимая тоска наполнила всё моё беззаботное до этого существование.

— Посмотри, милая, какой была твоя мама, ты так на неё похожа, — отец всегда слабо улыбался, глядя на наши семейные снимки, он так и не смог найти замену своей Джейн, да и не искал, если честно. Он обнимает меня за плечи и гладит по голове:

— Ты будешь у меня самая красивая, самая счастливая, правда?

— Правда, папа, — осторожно говорю я. Не поймите меня неправильно, я всегда очень любила своего отца, но, когда тебе исполняется 14 лет, хочется праздновать день рождения по-другому, не рассматривая альбомы и поминая умершую мать, а мой отец этого не понимал, он и подарков-то мне толком никогда не дарил, все деньги откладывал на моё образование. Жили мы не очень богато, он был преподавателем в колледже, престижном и большом, но платили всё равно так себе, и основная часть его зарплаты уходила на содержание этого дома с садом, но отказываться от него мы не хотели.

Поэтому, когда кто-то начал настойчиво звонить в нашу дверь, я пулей понеслась открывать. И как вы думаете, кто же там стоял?

— П-привет, к-красавица, — снова сказал мне Ирвин, лица которого не было видно из-за огромного букета белоснежных тюльпанов.

— Привет, Ирвин, — мой голос звучит растеряно.

— Это т-тебе, д-д-держи и п-проводи меня п-пожалуйста к с-своему отцу, — всё так же растеряно я беру протянутый букет, случайно прикасаюсь к его коже, безумно краснею, а секундой позже безнаказанно беру его за руку и тяну за собой в сад.

— Пааааааап, пааааап, там к тебе Ирвин пришел.

В 13-14 я была настоящим сорванцом: лазила по деревьям, гоняла голубей и даже думать не хотела о платьях-юбках. Поэтому и встречала очередной год своей жизни в драных джинсах и потёртой футболке.

Да и стрижка у меня была короткая, мальчишеская; обкусанные ногти [мерзкая привычка, от которой, к счастью, я сравнительно быстро избавилась] и вечно сбитые коленки в придачу к постоянным синякам. Как это уживалось с моими мечтами о принце — не знаю, даже не спрашивайте. Единственное что, у меня были проколоты уши, но в них были простые серебряные колечки: ни одни мамины серёжки мне не нравились, а новые отец мне не собирался покупать, точнее сам он бы никогда не додумался, а просить я не хотела. Нет, мой отец был очень хорошим человеком, почему же был, и есть очень хороший человек, просто он не совсем представлял себе, в чем может нуждаться девочка-подросток. Но мы отвлеклись.

— Ирвин, не стоило, правда, — говорит мой отец, пока я восторженными глазами пожираю свой букет, напрочь забыв, что по-прежнему сжимаю руку папиного студента.

— Что в-вы, К-кевин, я же з-знал, что у в-вашей д-дочери с-сегодня праздник, р-разве я м-мог не п-поздравить дочь м-моего любимого п-п-преподавателя? Я п-подумал, что ей б-будет приятно, — он улыбается, он вообще много и заразительно улыбается.

— Ингрид, милая, может, отпустишь нашего гостя? Пойдешь, переоденешься, попросишь Сьюзи подать чай?

Сьюзи — наша экономка, помогает отцу по хозяйству, я пока не могу делать всего, и это вторая самая большая статья наших расходов, после дома. Я киваю и бегу к себе наверх, сбивая всё на своём пути. Хочется выглядеть хорошо, наверное, впервые за всю мою сознательную жизнь. Я надела лёгкий летний сарафан, просто белый, с красной лентой на поясе, убрала свои короткие волосы красным обручем и очень довольная собой спустилась вниз, нацепив по дороге любимые сандалии.

— Сьюююзи, чай принесёшь, лааадно? — это я прокричала, уже вылетая из гостиной в сад, но за пределами дома остановилась, как вкопанная. Яркое летнее солнце освещало смеющееся лицо Ирвина, лёгкий ветерок трепал его волосы, которые он время от времени пытался поправить. Я бы, наверное, простояла так до самого вечера, если бы не Сьюзи, голос которой вывел меня из состояния задумчивого созерцания:

— Он тебе нравится, да?

— Угу.

— Такое бывает, Ини, пройдёт, он слишком взрослый для тебя, вот наш сосед — Ричард, посмотри на него, он тебе больше подойдёт.

— Ты не понимаешь, Сьюзи, не понимаешь.

Она смеётся и слегка подталкивает меня,

— Ну, беги, они тебя только и ждут.

Через пару секунд я уже стояла перед моим отцом и Ирвином.

— А в-вот и наша большая д-девочка, тебе исполнилось ч-четырнадцать, да, Ингрид?

Я киваю, не понимая, к чему он клонит, почему-то не сажусь за стол.

— У меня для т-тебя есть н-настоящий подарок, как к-красавице от её п-поклонника, — отец смеётся, а Ирвин протягивает мне небольшую бархатную коробочку, у меня перехватывает дыхание. Серьги, невероятно красивые серьги с очень блестящими камушками.

— Ирвин, это слишком дорогой подарок, я думаю, мы не сможем его принять.

— П-профессор, в-ваш курс у меня уже з-закончен, так что на в-взятку это не тянет, тем б-более, что дарю я не в-вам, а этой юной л-леди, — он смотрит на меня своими невероятными глазами, я мучительно краснею.

— Но Ирвин, это же золото, — не унимается отец, — и, и..

— К-кевин, я вас п-прошу, считайте это м-моим выпускным п-подарком, — перебивает его Ирвин, — они ей очень п-пойдут, вы же з-знаете, что …

— Да-да, Ирвин, я прекрасно знаю о твоей семье, и всё-таки.

— Пааааааап, — я уже сняла свои надоевшие колечки, — паап, помоги надеть, тут какая-то странная застёжка.

— Нет, Ингрид, вот наденешь — оставишь себе, нет — отдашь обратно господину Лидллу, всё-таки я считаю, что это слишком дорогой подарок, и мы не можем его принять.

— Ты не можешь, а я могу, — я показываю язык отцу, а Ирвин смеётся.

— П-правда, Кевин, не в-воспринимайте это т-так болезненно, — говорит он, пока расстёгивает серёжки, — подойди-ка б-ближе, Ингрид, — быстрым и ловким движением он застёгивает одну, потом вторую. От него одуряющее пахнет дорогим одеколоном и вблизи глаза кажутся ещё более красивыми, ещё более манящими, — посмотри, к-как здорово.

Потом мы ещё долго пили чай с черничным пирогом и интересными разговорами.

— Кстати, Ирвин, — вдруг спрашивает отец, — а что ты тут забыл? Я думал, ты отдыхаешь где-то на Гаваях.

— Н-нет, Кевин, мы с Т-тришей к-колесим по Европе, р-решили заехать сюда, вас п-проведать с Ингрид, кстати…— он допивает свой чай, смотрит на часы и продолжает, — ч-черт, Триша меня заждалась, н-наверно. Засиделся я, — он виновато улыбается, а из глубины дома, словно в подтверждение его слов, слышится недовольный женский голос: «Ирвин, чертов, Лидлл, я тебя на части порву, ты знаешь, сколько я тебя уже жду? Нашел себе очередную шлюху и рад? Чертов кобель, только не говори, что пришел к профессору — не поверю», — тирада завершается появлением миниатюрной пухлогубой брюнетки с умопомрачительной фигурой и повадками разъяренной тигрицы.

— Триша М-мартинс, моя д-д-девушка, — представляет её помрачневший Ирвин, вся его доброжелательность и общительность сползли с лица в одно мгновение, он уже не говорит, а почти шипит, — п-поздоровайся с профессором, милая, и с его дочерью, у которой сегодня д-день рождения.

Его рот кривится, глаза готовы испепелить всё на свете, но мне таким он нравится даже больше.

— Добрый вечер, вы уж простите, но за ним нужен глаз да глаз, так и норовит зажать какую-нибудь …

— Триша, ты, п-по-моему, заговариваешься или пьяна, в любом с-случае тут дети, п-прости, Кевин, и Ингрид — особенно, м-мне очень жаль, что я испортил вам т-такой вечер, м-мы пойдём, это будет лучше всего.

Он берёт под руку свою девушку и почти тащит её за собой, она и не думает успокаиваться, выкрикивает в его адрес ругательства, обвинения и имена каких-то девушек. По щекам у меня текут слёзы, я не хочу в это верить. Слава богу, отец понимает это по-своему.

— Милая, он не хотел портить вечер, эта Триша — первая красавица нашего колледжа, но в голове у неё солома, если честно. Вечно устраивает скандалы.

Но я уже реву в голос и несусь в свою комнату, где достаю дневник и сквозь пелену слёз, едва различая тонкие строчки, записываю подрагивающей рукой: Ирвин, чертов, Лидлл, ты будешь моим и только моим, хочешь ты этого или нет.

Немного успокоившись, переодеваюсь в любимые джинсы и спускаюсь вниз, к отцу.

«Расскажи мне об Ирвине, папа», — прошу я, он пожимает плечами.

— Он из очень богатой семьи, но родители им вечно недовольны, видишь ли, детка, они всегда хотели, чтобы их сын был спортивным, знаешь, эдаким красавчиком, популярным, как главные герои во всех этих сериалах про колледжи. А он, сама видишь, не такой. Да ещё и это заикание… Он заикается с детства, раньше это было практически невыносимо, и вылечить никак не получается, даже с их деньгами, но сейчас уже не так всё страшно, за студенческие годы он порядком улучшил свою речь, но по-прежнему, когда волнуется его почти не понять. Знаешь, — тут мой папа улыбнулся, — это удивительно, но Ирвин пользуется большим спросом у девушек, хоть убей не понимаю, что они в нём находят, взять хоть Тришу… Хотя как студент он мне очень нравится: исполнительный, внимательный, вдумчивый, например, когда мы с ним решали…

— Ладно, папа, спасибо, я поняла, — целую его в щеку и иду на кухню, к Сьюзи.

Сажусь за стол, наливаю себе молока и рассматриваю свои руки.

— Скажи, а я красивая?

— Очень, Ини, очень.

— Как ты думаешь, Сьюз, Ирвин станет со мной встречаться?

Она садится напротив, смотрит мне в глаза и тяжело вздыхает. Она ещё очень молодая — ей всего 25 или 28, но мне она кажется дико взрослой.

— Ини, послушай меня, лучше всего будет, если ты забудешь о нём, ему уже 22 и, я думаю, ты не готова встречаться с таким взрослым мужчиной, пойми, для него «встречаться» — это далеко не то, что для тебя…

— Ты имеешь в виду секс? — обрываю её я, она смеётся.

— Не только, Ини, для него это ответственность, понимаешь, в таком возрасте уже всерьёз задумываются о будущем, о семье, даже детях, я видела, как он смотрит на тебя. Милая, ты для него ребёнок и в этом качестве ты ему очень нравишься, но, боюсь, не больше. Я не хочу тебя ни обнадёживать, ни отговаривать, просто говорю, как есть.

— Но я же не всегда буду ребёнком, и ты же сама сказала, что я очень красивая.

— Ох, Ини. Конечно, не всегда. Я думаю, тебе для начала надо отрастить волосы и начать носить что-то кроме этих ужасных джинсов и маек, правда. Так ты выглядишь почти как мальчишка, а пока давай, допивай и спать.

Потом наступила осень, за ней — зима и весна, опять без сюрпризов и по расписанию. Ирвин у нас бывал часто, и я всегда встречала его очень радостно, а он не забывал меня баловать всякими мелочами вроде перламутровых заколок, его любимых белых тюльпанов, восхитительного швейцарского шоколада и дисков с новыми фильмами. Всё это было специально для меня и безумно приятно. Они с отцом то писали статьи, то делали научные проекты, я никогда не вникала, но внимания он на меня почти не обращал: чмокал в щеку при встрече и проскальзывал к отцу, а потом так же рассеянно прощался. Так продолжалось около трёх лет, менялись только девушки, которые то и дело закатывали скандалы у нашего дома. Не могу передать словами, как меня это бесило. Он по-прежнему считал меня девочкой, а между тем я ей давно уже не была.

Мои восхитительные сливочные волосы уже спускались ниже лопаток, я носила юбки и была самой красивой девушкой своей школы. Черт побери, да у меня уже тогда грудь была третьего размера. Но для него я по-прежнему являлась маленькой дочкой его любимого профессора.

Так бы это всё и тянулось, если бы однажды Сьюзи не поскользнулась в ванной — её рука неестественно вывернулась, вызвали врача, и выяснилось, что у неё закрытый перелом. Отец поехал с ней в клинику, совершенно забыв, что к нему сегодня должен прийти Ирвин. Мне было очень жаль Сьюзи, но… благодаря её падению у меня в распоряжении на целую ночь, а, может, и больше оказался совершенно пустой дом и Ирвин Лидлл собственной персоной. Более удачного случая мне бы не представилось никогда.

Как всегда в дверь позвонили ровно в семь — Ирвин патологически пунктуален. Я закусила губу и открыла.

Это снова был май, только теперь мне было 17, я надела лёгкий сарафан, распустила волосы. Он скользнул по мне рассеянным взглядом, протянул янтарный браслет и пошел в сад, молча. Честно, я готова была его стукнуть. Но… как и ожидалось, скоро он пришел, растерянный, на кухню.

— Ингрид, а г-где Кевин? Я п-принёс ему заключительный в-вариант статьи, мы же договаривались…

— Сьюзи сломала руку, и он отправился с ней в больницу, они переночуют либо там, либо у тети Сьюз, она живёт прямо напротив.

— Ясно, я оставлю т-тогда, он прочитает п-потом, п-пока, — он целует меня в щеку. Но я уже придумала, как его задержать.

— Папа попросил тебя со мной остаться, он волнуется, — ничего такого, конечно, он не просил, но…

— Д-да? А почему он не п-п-позвонил?

— Да, — я подхожу вплотную к Ирвину, мы одного роста, смотрю ему в глаза, улыбаюсь, целую в губы. Он пятится.

— Ч-что ты делаешь, Ингрид?

— Да посмотри же на меня, Ирвин, посмотри. Я уже давно не маленькая девочка, а ты меня не видишь, не хочешь видеть.

— Ингрид, п-перестань. Я ухожу.

— Ты не уйдёшь, Ирвин. Иначе я всем расскажу, что ты ко мне приставал и пытался меня изнасиловать.

Его глаза вспыхивают, рот кривится в усмешке.

— Даже т-так? И чего же ты от м-меня хочешь, п-принцесса? Тебе н-нужна новая игрушка, на этот раз ж-живая? Красавице н-не хватает её ухажеров, с-сверстничков?

— Заткнись, ты ничего не знаешь, ничего.

— Д-да что ты говоришь?

Он надвигается, ослабляя галстук, расстегивая верхние пуговицы рубашки, проходит мимо меня — к столу и опирается об него, повернувшись ко мне спиной.

— Ты д-дочь моего профессора, моего учителя, д-делай, что хочешь, но с-сейчас я уйду и всё. З-закончим на этом.

— Нет, чертов Лидлл, никуда ты не уйдёшь, потому что знаешь: поверят мне, а не тебе. И ты сделаешь всё, чего я хочу.

На самом деле сейчас больше всего я хочу разреветься, потому что всё идёт далеко не так, как я себе представляла, голос предательски дрожит, и, кажется, Ирвин это замечает. Он поворачивается, подходит ко мне и прижимает к себе, гладит меня по спине.

— П-послушай меня, Ингрид, я н-не знаю, что ты там с-себе надумала, но я н-не тот, кто т-тебе нужен. П-посмотри мне в глаза, дорогая, п-пожалуйста. — Я поднимаю глаза, из которых начинают течь эти дурацкие слёзы, а он аккуратно их вытирает, проводит пальцем по моим губам. — Ты т-такая красивая, совсем юная, неиспорченная. Ингрид, я п-плохой человек, пойми, очень п-плохой, извращенный, я склонен к с-садизму, помешан на с-сексе, черт, да я и с м-мужчинами сплю. Я тебе говорю в-всю правду, п-потому что ты м-меня знаешь т-только хорошим, я н-не хочу тебя обманывать, правда, н-не хочу, не хочу с-сделать тебе больно, понимаешь?

Я прижимаюсь к нему и глотаю слёзы, которые не в силах остановить.

— Я знаю, я всё знаю, я говорила почти со всеми твоими девушками, они мне на тебя жаловались, знаешь, как мне было больно это слушать? Но мне плевать, слышишь? Ты будешь моим, хочешь ты этого или нет, ясно тебе?

— Я ухожу, Ингрид.

— Нет, ты не уйдёшь, я не позволю тебе. Знаешь, что ещё я выяснила? Что ты не способен ударить женщину, это твой практически единственный моральный принцип, правда же?

Толкаю его обеими руками, воспользовавшись его замешательством, валю на пол и смеюсь, как сумасшедшая.

— К-какого черта, Ингрид...

— Да разуй наконец свои глаза, Ирвин, я по тебе с 14 сохну, так что хоть на одну ночь ты будешь только моим.

Он смеётся, выгибая спину, закрыв глаза.

— Не ожидал от т-тебя такого, принцесса, по-моему, это уже т-ты меня насилуешь.

Это начинает раздражать, и я как-то по инерции начинаю колотить его кулаками, иногда отвешивая звонкие пощечины.

— Я просила никогда больше не называть меня «принцессой»!!!

— Т-тише, тише, ты м-меня угробишь. Хорошо, ну с-скажи мне, что я должен т-теперь делать?

— Посмотрим, — ухмыляюсь я, да-да, я победила. Снимаю с него галстук, уже зная, как его использовать, начинаю расстёгивать рубашку, пока сам Ирвин улыбается и рассматривает меня.

— Я с-смотрю, ты настроена р-решительно, — он продолжает издеваться, но мне уже всё равно: в моей власти его тело, и эти восхитительные глаза смотрят только на меня, — Джинсы н-не боишься с меня с-снимать? — продолжает он, я молчу и только с силой сдавливаю его соски.

— Эй, полегче, — шипит он, в возбуждённом состоянии его заикание магическим образом улетучивается. Расстегиваю ремень, борюсь с непослушными пуговицами на джинсах.

— Ингрид, подумай хорошенько, я уже с трудом сдерживаюсь, а если ты, ааааааааааах... — я не даю ему закончить, запуская руку ему в штаны.

— Что же будет, м? Давай, расскажи мне, Ирвин, я жду.

Но он молчит, выгибается вслед моим движениям, кусает губы, закрыв глаза, тяжело дышит. Он мой, только мой. Теперь и навсегда. Провожу языком от низа живота к его груди, потом по шее, поднимаюсь к приоткрытому рту и жадно его целую. Он тихо стонет мне в губы, я ждала этой ночи последние три года, и даже в самых лучших моих снах не было так хорошо.

Его руки пытаются судорожно хватать пол: сжимают и разжимают кисти, он хочет меня остановить, но каждый раз, когда он начинает мне что-то говорить, я затыкаю его новым поцелуем. Мне надоедает бороться с отголосками его порядочности, я останавливаюсь сама, слезаю с него и встаю.

— Решила поиздеваться, милая?

Не могу оторвать от него взгляда: волосы в полнейшем беспорядке, липнут ко лбу, расстегнутые джинсы едва держатся на бёдрах, порванная белая рубашка и руки, связанные его же галстуком.

— Вставай и пошли, продолжим в другом месте, милый, — ухмыляюсь, глядя на то, как он медленно поднимается.

— Я так понимаю, выбора у меня нет?

— Правильно понимаешь, — пока мы идём по лестнице прямиком в мою комнату, задаю вопрос, который меня волнует больше всего на данный момент, — Это потому что я его дочка, да? Если бы мой отец не был твоим профессором, ты бы давно со мной переспал, да?

— Да, — теперь ухмыляется Ирвин, а я со всей силы бью ему челюсть.

— Ублюдок, — выкрикиваю я, проталкивая его в свою комнату, в уголке его рта обосновалась тоненькая струйка крови.

— Ты меня прикончишь, сладкая, — комментирует он, прежде чем повалиться на кровать.

Черт возьми, как тяжело сейчас это писать, вспоминать каждую деталь, каждую мелочь. Но я помню, помню всё. До сих пор. Это была самая счастливая ночь в моей жизни, одиннадцать лет назад. Его солёная кожа и стоны удовольствия. Я его мучила всю ночь, так и не сняв с себя сарафан, его горячее дыхание и тихий шепот, этого не забыть. Я просто не могла насытиться его телом, просто не могла. Но сейчас это невыносимо вспоминать. Потому что его больше нет, нет, нет, нет, черт возьми. Больше нет моего Ирвина. Больше нет, я не могу в это поверить, это неправильно, слышите меня, неправильно. Так не должно было быть, никогда.

Смотреть на него спящего — настоящее счастье, я улыбалась и целовала его закрытые глаза. Гладила его по голове, обнимала. А он лежал рядом и спал, мерно дыша. Когда Ирвин спит, его лицо становится совсем детским и очень беззащитным.

Тогда же я сделала ещё одну запись в своём дневнике — последнюю: Теперь он мой и я никому, никогда его не отдам.

Снова раздался звонок, который вывел меня из своеобразного оцепенения. Конечно, можно было и не открывать, потому что у отца были свои ключи, а я больше никого не ждала, сделаю вид, что дома никого и всё. Но это мог быть и отец, решивший таким образом меня разбудить, и, если я ему не открою, он может запросто подняться в мою комнату. Сами понимаете, что последний вариант меня совсем не устраивал, поэтому я наспех собрала волосы в хвост, и побежала вниз. И кого же я увидела? Аннет — молодую французскую фотомодель: медные волосы и умопомрачительной длины ноги, вот и всё, что можно о ней сказать.

— А где Иг’вин? Он сказаль мне, что пойдёт к своему пг’еподавателю, но его не быль всю ночь, вы не знает, где он? Он оставиль этот адг’ес.

Я злорадствую, очень велик соблазн проводить девицу наверх и показать ей, где же Ирвин, может даже, рассказать, чем он был занят всю ночь, и, непременно, рассмеяться в лицо этой самоуверенной идиотке. Но вместо этого я растеряно хлопаю ресницами и невинно говорю, что он не приходил. Вообще.

— Как не приходиль? Но Иг’вин же не мог меня обмануть, я не вег’ить этому.

— Слушайте, вы уже третья за сегодня, кто его ищет, мне это уже порядком надоело…

— Как тг’етья? Если… если вы его увидель, то скажите ему, что я его бг’осать, скажите?

— Хорошо, — подвожу я итог нашей беседе, захлопывая перед её плачущим лицом дверь.

Поднимаюсь обратно с широкой улыбкой на лице, мой любимый уже проснулся, правда, пока он открыл только левый — голубой глаз.

— Д-доброе утро, — он мне улыбается, потягивается и отчаянно зевает. Я, молча, на него смотрю, до сих пор не могу поверить, что это был не сон.

— И ч-что ты теперь х-хочешь от меня, к-красавица? Скажи, а т-то меня ж-ждёт Аннет…

— Не ждёт, — отвечаю я с некоторым вызовом.

— А т-ты о-откуда знаешь? — он вопросительно изгибает бровь, я продолжаю,

— Она заходила утром, пока ты спал, просила передать, что бросает тебя.

Он смотрит в пол, потом поднимает взгляд на меня, невероятно тёплый и язвительный одновременно.

— Я б-буду жестоко мстить т-тебе, милая, — с этими словами он поднимается с кровати, — вот только д-джинсы натяну и сразу же н-начну.

Ещё никогда в жизни мне так нежно не мстили, я даже успела немного пожалеть, что связала ему руки этой ночью, но тем лучше было сейчас.

Через несколько часов мы лежали на моей кровати, усталые и счастливые, я положила ему голову на грудь, а он гладил меня по голове и прижимал к себе. Джинсы, кстати говоря, надеть ему так и не удалось, но не думаю, что он об этом жалел.

— Ингрид?

— Да, я слушаю, — на самом деле говорить не хочется, но вопрос подразумевает под собой наличие ответа, к тому же мне становится интересно, что же последует дальше. По крайней мере, он не стал называть меня «принцессой», это прогресс.

— З-знаешь, о чем я подумал?

— Даже не догадываюсь.

— Мне к-кажется, что ты н-не выдержишь со м-мной и м-месяца, я т-тебе надоем. Что т-такой красавице д-делать рядом с таким как я?

— А что все твои девушки делали?

— Тратили мои д-деньги и трахали мне мозги, всё п-просто. Когда т-ты такой урод, обычно п-привлекают только д-деньги, но их сложно н-не понять, кто захочет б-быть со мной просто т-так.

— Ирвин, ты дурак, — рассмеялась я и укусила его за ушко, он только поморщил нос.

— Давай с тобой поспорим, а? Раз уж ты так уверен в своей правоте, м? Я утверждаю, что продержусь год, как минимум.

— Хм… это с-серьёзно, на что спорить б-будем?

— Если выигрываю я, то ты на мне женишься…

— А если я?

— Тогда, милый, я выполню любое твоё желание, абсолютно любое, включая танцы голышом на главной площади и самоубийство.

Он смеётся, долго, безудержно.

— З-значит тебе в любом с-случае придется выйти з-за меня, красавица, — я ложусь прямо на него и заглядываю в его необъяснимые глаза, а он как назло отводит взгляд,

— Почему? — только и могу спросить я.

— Что «п-почему»?

— Почему ты не смотришь мне в глаза?

— П-потому что у м-меня они ужасные, и я не х-хотел бы, чтобы ты видела это так б-близко.

— Ну, ты и дурак, Лидлл. У тебя потрясающие глаза, я их обожаю, как и любую часть в тебе. Одна беда: ты полнейший идиот, но зато у тебя есть одно огромное преимущество перед всеми остальными двуногими.

— Это к-какое же? — он отвечает почти обиженно, а я улыбаюсь и провожу пальчиками по его губам.

— Люблю я тебя, дурака, именно такого, — теперь он тоже улыбается, прижимает к себе ещё крепче и целует. Но в ответ ничего не говорит.

Мы валялись так долго, потом Ирвин сказал, что ему пора, что он и так пропустил рабочий день, на что я возразила, что его телефон всё равно молчал. А он просто чмокнул меня в нос и шепнул мне на ушко перед уходом, что успел вовремя выключить этот чертов мобильник.

То лето было у меня таким напряженным: я поступала в несколько колледжей. Конечно, у меня уже была пара приглашений, которые я получила в течение года, но я хотела учиться именно в папином: там читал лекции мой Ирвин. Естественно, я поступила, да ещё и отцу не пришлось тратиться на образование — я получила стипендию. Но тут мне даже палец о палец ударять не пришлось, дело в том, что её учредила специально для меня фирма Лидлла. Хотя такое положение вещей меня несколько напрягало, но никто кроме меня и Ирвина не знал о настоящей подоплёке этого дела, отец был просто вне себя от радости, и я решила, что, может, так и надо. В любом случае Ирвин никогда потом не намекал и никак не напоминал мне про эти деньги.

Самое плохое во всей этой приятной с одной стороны суете было то, что у меня совершенно не оставалось времени на личную жизнь. Да и Ирвин работал как проклятый. Он как раз вошел в правление отцовской компании, и ему необходимо было оправдать это доверие: работая с убыточным филиалами семейного предприятия, вытягивая их обратно в море успешной деятельности. За все три летние месяца мы были вместе от силы несколько дней, каждый из которых Ирвин сумел превратить в настоящую сказку: мы катались на лошадях, ездили на страусиную ферму, отдыхали в домике у лесного озера, ходили в кузницу… Эти вспышки радости и счастья помогали мне ещё лучше относиться к отцу, с большим пониманием и вниманием.

Впрочем, как раз из-за отца у нас произошла первая ссора, да и последующие зачастую начинались тоже с этой темы. Мой любимый хотел, что бы я всё рассказала и уже представила отцу Ирвина как моего молодого человека, которого я обожаю с которым я встречаюсь на данный момент. Но я считала, что отец не поймёт, он, как и Сьюзи, придерживался мнения, что я должна встречаться со сверстниками, благо их за мной увивалось какое-то невообразимое количество. Даже смешно вспоминать. В общем, вышло так, что наши отношения с Ирвином оставались тайной.

Кто бы знал, как я ждала первого учебного дня, как я хотела увидеть своего Ирвина, стоящего за профессорским столом, читающим лекцию или ведущим семинар. Это так сексуально, невероятно.

Но как всегда всё пошло не так, как я хотела. В смысле я поступила на юридический, а Ирвин читал математический анализ. В лучшем случае мне светил только один семестр с ним и то, если повезёт. Но вот в этом мне как раз и повезло: его назначили нашему потоку лектором. Естественно, что в колледже наши встречи стали более частыми, чем, например, летом. Но почему-то мы решили держать всё в тайне, было так интересно прятаться ото всех, устраивать свидания в «непопулярных» местах. Я себя чувствовала кинозвездой, за которой охотятся сотни тысяч камер. Волшебно.

Но совместно проведённое время всё сокращалось и сокращалось, не по моей вине, хотя учебная нагрузка была довольно большой. Ирвин просто тонул в работе, она отнимала все его силы, и обычно к вечеру он просто валился с ног от усталости, а, если учесть, что жили мы не вместе, то становится понятна причина того, что он стал более вспыльчивым, раздражался по пустякам и дико меня ревновал.

Но в этом он был не одинок, я тоже его ревновала и с пугающей регулярностью закатывала ему скандалы. Вокруг него вечно увивалась стайка по уши в него влюбленных студенток, и я знала, что с большинством из них он спал. Это было невыносимо.

Нет, я видела, что он меня любит, что я для него особенная, но отношение Ирвина к сексу меня просто выводило из себя. Он считал это чем-то незначительным. Как для заядлого курильщика выкурить сигарету, так же просто для него было спутаться с кем-то на стороне, причем и пол такого одноразового партнёра для него не имел значения. На этом фоне меня угнетала ещё одна вещь, пожалуй, она вышла на первый план: Ирвин никогда мне не говорил, что любит меня.

Я была на пределе и даже начинала жалеть, что поступила в этот колледж, но, подумав, каждый раз решала, что видеться с ним раз в месяц или того реже, было бы куда хуже. Я бы точно сошла с ума от тоски. В этих переживаниях и обычных учебных хлопотах прошли мои первые три месяца учебы в высшей школе. Пока курс матанализа у нас ещё не начался, но я уже твёрдо решила, что буду в отстающих, чтобы мой лектор проводил со мной побольше времени.

Эта психологическая пытка меня порядком выматывала, я начала подолгу сидеть в библиотеке, с двойным усердием подошла к учебе, а среди студентов за мной закрепилось прозвище — снежная королева, я почти ни с кем не общалась, а если и общалась, то крайне холодно. Кроме Ирвина мне никто не был нужен и на их банальные дурацкие ухаживания я просто не обращала внимания, куда им даже до одного ошеломительного взгляда моего любимого, и сравнивать не стоит.

Так всегда бывает, что один нелепый случай выбивает тебя хоть и из неприятной, не совсем удобной и скучной, но такой привычной и размеренной колеи повседневной жизни.

Помню, я тогда увлеклась «Божественной комедией», снова читала в библиотеке, краем глаза отметив, что Ирвин тоже пришел туда. Я всегда садилась так, чтобы видеть, кто входит в зал. Таким образом мне удавалось иногда получить от Лидлла дополнительный поцелуй, а то и не один. Я уже думала тихонько встать и отправиться к Ирвину, но тут ко мне подошел Эван, капитан команды колледжа по баскетболу. Знаете, из тех красавчиков, которые встречаются со всеми подряд, со всеми «популярными» и очень собой гордятся. Полное отсутствие даже малейших признаков мозговой деятельности, зато потрясающе развитые мышцы и уложенные гелем светлые волосы в комплекте к голубым глазам. Меня от него тошнило.

— Эван, что ты забыл в читальном зале библиотеки? Комиксы выдают на дом, ты знал?

— Очень смешно, я не читаю комиксов.

— Прости, а вот букваря, кажется, у них нет. Ну, или их все выдали нашей сборной, — продолжаю я, не отрываясь от книги.

— Ты всегда такая злая, Джонс?

— А у тебя проблемы с памятью, Лирс?

— Может, оторвёшься от книги и посмотришь на меня?

— Зачем это, интересно? Если мне захочется посмотреть на кого-то менее интеллектуально развитого, чем шимпанзе, я всегда могу выкопать дождевого червя, он хотя бы менее самовлюблен и тщеславен и куда более симпатичен, чем ты. А ещё он молчит и не мешает читать. Потому что в читальном зале, на удивление, люди читают, неожиданно, правда?

К этому моменту на нас уже начали обращать внимание остальные посетители библиотеки, пока они только недовольно поглядывали в нашу сторону, но уже было ясно, что скоро со всех сторон поползут шипящие замечания. Раздражение поднималось во мне почти неконтролируемо. И всё из-за этого тупого Эвана.

Не думаю, что я ему так уж нравилась, просто на тот момент я была единственной девушкой курса, которая никак не высказывала своей в нём заинтересованности, потому что у меня её попросту не было.

— И всё равно я хочу пригласить тебя на свидание, в эту среду, в ресторан «У Луи».

— Ты же знаешь, что я не соглашусь.

— Почему?

— Нет.

— Да объясни.

— Просто нет, и всё.

— Так не бывает, просто — нет. Эвану Лирсу не отказывают.

— Как видишь — отказывают. Я повторюсь, нет.

— Да как ты… — он уже занёс руку, готовый скинуть на пол мои книги и тетради, но внезапно так и замер в этой неудобной позе, с гримасой неудовольствия на лице: кто-то держал его за руку, переводя её в банальный захват.

— М-молодой человек, — услышала я знакомый голос и расплылась в улыбке, — видимо в-ваши родители не потрудились п-привить вам элементарные правила хорошего т-тона, но вы уже б-большой мальчик и м-могли бы сами догадаться, ч-что слово «н-нет», не очень-то похоже на «да», и р-решение дамы надо уважать. Не устраивайте б-базар там, где это просто н-неприлично делать, з-здесь вам не стадион и м-мешать другим своими криками, я в-вам не позволю, — Ирвин говорит тихо, очень язвительно, под аккомпанемент беззвучных благодарных взглядов читателей.

— Да какого черта вы себе позволяете, да вы знаете, кто я?

— М-мне совершенно плевать. Хоть говорящая м-мальтийская болонка, п-правила для всех одни и те же, увы, не я их п-придумывал. В п-противном случае, вы б-бы так легко не отделались.

— Отпустите меня, немедленно.

— Отпустите м-меня, немедленно, с-сэр.

— Отпустите меня, пожалуйста, сэр.

— Я р-рад, что мы п-поняли друг друга.

Эван поворачивается к Лидллу и хмыкает: студент почти вдвое шире преподавателя в плечах и выше где-то сантиметров на 20-25. Тут происходит неожиданное: с криком «тварь» Лирс бьёт Ирвина в челюсть. Из моей груди вырвался испуганный вздох, потому что удар был такой силы, что Ирвина хорошенько приложило головой о стоящий за его спиной стеллаж с книгами, которые посыпались с полок немыслимым дождём.

— Будешь знать, как унижать меня при моей девушке, — вот как сказал этот выродок — Эван.

Теперь всё внимание было приковано к нам, я почти кожей ощущала все эти любопытные взгляды. Сидела на своём месте, уставившись в книгу, не помня себя от страха за Ирвина. Я даже подойти к нему не могла, так боялась. Эван положил мне на плечо руку, какая мерзость. Я встала, методично собрала свои книжки, сложила их в сумку. Черт возьми, она стала весить так, будто в ней добрый десяток кирпичей. Я как следует размахнулась, но ничего не произошло. Вообще. Ирвин остановил мою руку, по выражению его глаз я поняла, что он был бы огорчен, если бы я применила методы Лирса.

— Ещё встретимся, — бросил на прощание Эван.

— Н-непременно, — ответил со странной ухмылкой Ирвин и вышел следом.

Но я ошиблась, предположив, что разборка продолжится уже вне стен библиотеки. Ирвин пошел к себе, и я заметила, что его походка нетвёрдая. Это всё грозило просто феерических масштабов скандалом, в центре которого неизбежно оказалась бы я. Но… я знала, что Ирвин просто не может такого допустить, поэтому он и не стал продолжать этот цирк, но… Но ещё я знала, что сейчас ему очень плохо и далеко не физически, хотя и это тоже.

Ирвин очень комплексовал по поводу своей внешности и особенно заикания, тут масла в огонь подливали его родители. Они были вечно им недовольны, мечтали видеть сына кем-то вроде того же Эвана. Денег у них хватало, и это позволяло им думать, что мозг Ирвину не нужен. В общем, полнейший бред, но в соответствии с комплекцией, конечно, физическая сила — не конёк Ирвина. И сейчас, в который раз, его снова ткнули в это лицом. Из-за меня. На глаза наворачивались слёзы.

Но не вступиться Лидлл тоже не мог, он знал, что обречен на поражение и всё равно…

Слишком больно, почему, почему его нет. Не могу в это поверить, я даже не смогла досмотреть этот уродский репортаж. Больно, почему больно до такой степени?

Тихо, но настойчиво стучусь в его дверь. Пока меня встречает только настороженная тишина. «Ирвин, открой, это я, и я знаю, что ты там», — никакой реакции. Я в отчаянии толкнула дверь, собираясь уйти, и она, к моему удивлению, приоткрылась, я вошла. Тихо и пусто, свет не включен. Странно.

Он лежал на кровати в одежде и пялился в потолок.

— Т-ты пришла, чтобы надо м-мной поиздеваться? Т-тогда можешь уходить, м-мне и так плохо.

— Что с тобой? — я сажусь рядом и беру его руку в свою. — Я просто очень волнуюсь за тебя, вот и всё. Эван поступил очень подло и мог причинить тебе серьёзный вред, я так испугалась, что даже не подошла прямо в библиотеке, а потом ты так быстро ушел. Ирвин…

— Ч-что, Ирвин? Я уже д-двадцать семь лет И-ирвин, т-толку, — он отдёргивает руку и подходит к окну, стоит ко мне спиной.

— Я не понимаю, в чем проблема, милый.

— Н-неужели? Я был н-не способен т-тебя защитить, выставил с-себя полным идиотом, с-слабаком, которму п-по лицу заехал т-тупоголовый имбецил п-переросток, как я п-по-твоему должен себя ч-чувствовать?

— Это не так, любимый, — подхожу к нему и обнимаю за плечи, — ты же не виноват, что он оказался таким куском дерьма, милый, ну…

— …т-ты же не в-виноват, что р-родился таким, да? Это т-ты хотела сказать?

— Не пори чушь, я тебя люблю, а остальное не должно тебя волновать. Почему ты срываешь теперь злость на мне, чем я виновата? Я хотела поблагодарить тебя за то, что избавил меня от домогательств этого урода, не перестаю удивляться твоему сарказму…

— …п-поэтому, д-дорогой, мускулы тебе ни к ч-чему, ты же всегда м-можешь ответить едкой ф-разочкой на п-пару увесистых оплеух. А д-душевные травмы твоих оппонентов б-будут заживать куда болезненней и дольше, чем т-твои сломанные рёбра.

— Ирвин Джонатан Лидлл, ты ведёшь себя как маленький капризный ребёнок, вбил себе в голову какую-то ересь и теперь пытаешься и меня заставить в неё поверить.

— Ты умная д-девочка, Ингрид, но тут ты б-бессильна, я…

Но к этому моменту я уже успела понять, что переубедить этого упрямца мне не удастся, по крайней мере, обычными методами.

— Милый, заткнись и поцелуй меня, — резко обрываю его я и разворачиваю к себе.

— Р-решила сменить тактику?

— Да заткнись уже, правда, надоел, — я отчаянно улыбаюсь и кусаю его за губу, оттягивая её на себя. Он смеётся и прижимает меня к себе, мы валимся на пол всё с тем же громким смехом.

— Я с-сейчас запросто м-мог лишиться губы, к-которую мне и так разбил этот к-красавчик.

— И лишишься, если не перестанешь о нём говорить, я начинаю ревновать, Ирвин.

Ещё раз взглянуть в эти глаза перед сном — так просто и я счастлива. Вымотанные, но довольные мы уснули, обнимаясь.

На следующий день я проснулась от его шипящих ругательств.

— М-мать их за н-ногу, я проспал с-семинар, Ини, п-проспал, будь он неладен. А у т-тебя есть первая пара?

Зеваю и отрицательно качаю головой.

— Ч-чертов галстук, ну их всех п-пойду в свитере.

Встаю с кровати, поправляю Ирвину галстук и целую его.

— Ты у меня самый лучший. Но тебе и, правда, пора, давай, а то у тебя будут неприятности.

Я как в воду глядела. Все последствия «драки» в библиотеке всплыли как раз в канун рождества. Тут для ясности нужно упомянуть, что отчим Лирса был ректором колледжа, чего ни я, ни Ирвин не знали, потому что дела нам до него никакого не было.

Сначала Эван пустил слух, что Лидлл развращает своих учениц, подговорил пару тупоголовых девиц, и они написали жалобы. Всё это делалось исподтишка, за спиной Ирвина и до определенного момента он даже не подозревал о том, что нажил себе такого врага. Но все они были совершеннолетние и особого резонанса эти действия не вызвали. Никаких возмущенных мамаш и слёз на камеру. Конечно, Лирс пытался повлиять на отчима, но и тут его ждал провал: Ирвин был отличным преподавателем, помогал колледжу находить спонсоров, устраивал научные конференции и ссориться с ним ректор не хотел, у него-то в отличие от приёмного сына мозг был, можете мне поверить.

Однако дело приняло неожиданно плохой оборот, когда Эван отстал от Ирвина и стал следить за мной. До совершеннолетия мне было ещё три года, а наша связь с господином Лидллом не обладала особой секретностью, то есть мы её не афишировали, но и не доводили до паранойи негласность. Так снова из-за меня Ирвин попал в историю. Причем сначала он ничего не хотел мне говорить, он считал, что я должна быть ограждена от всех проблем и бед, которые только могли бы меня коснуться. Но почему-то свои измены он к категории проблем не относил, хотя мы говорим не об этом.

— Милый, что случилось?

— Н-ничего, — он только пришел с улицы, хмурясь, отряхивал пальто, и на его волосах еще был снег, а бледная кожа стала даже немного румяной от холода.

— Ирвин, это раздражает. Я же вижу, я не слепо-глухо-немая наивная дурочка, как ты, наверное, думаешь. Если ты мне ничего не будешь говорить, то как, по-твоему, мы будем общаться?

Начались рождественские каникулы, отец и Сьюзи уехали и попросили присмотреть меня за домом, естественно, что присматривала я вместе с моим будущим мужем.

— Я г-говорил с мистером П-паркеннидлом. Этот Эван оказался куда б-большим ублюдком, чем мы м-могли себе представить. Он ц-целую пропаганду р-развернул за моей спиной, видимо очень с-сильно на тебя запал. В любом с-случае сейчас мне остаётся только у-уйти по собственному желанию, — он садится на диван, я сижу в кресле напротив и подаю ему кружку горячего чая.

— Почему? Неужели всё так серьёзно?

— Б-более чем. Видишь ли, Ини, если я этого н-не сделаю, то, б-боюсь, на меня вообще м-могут завести уголовное д-дело, — голос Ирвина спокойный, самый обычный, он пьёт чай и смотрит на меня, чуть улыбаясь одними глазами.

— Если это шутка, то очень глупая, Ирвин.

— М-милая, у меня, конечно, п-проблемы с чувством юмора, н-но не настолько же.

— И как он тебя оклеветал, м?

— Это так в-важно? Поверь, т-ты мне ничем не поможешь.

— Черт возьми, да когда, наконец, дойдёт до твоей упрямой башки, что мне важно всё, что с тобой происходит, не из-за очередной дурацкой побрякушки, которыми ты затыкаешь всех этих девок, а потому что я люблю тебя, идиота, хотя ты делаешь всё, чтобы я от тебя отстала навсегда.

Он ядовито ухмыляется, в последнее время, он только и делает, что язвит без перерыва.

— Ну, если ты так х-хочешь знать. Но, не д-думаю, что тебе будет очень п-приятно слышать. В общем, он п-последил какое-то время за т-тобой и мной. Сопоставил факты, с-сделал нехитрые выводы. Тут, как видишь, особого у-ума не надо. Нашел несколько о-обозленных на меня с-студентов и состряпал м-милейшую историю: п-преподаватель сначала с-спаивает и совращает н-наивную доверчивую д-девочку, а п-потом угрозами заставляет её с-сожительствовать с собой. Я д-даже несколько у-удивлён, как это н-недоразвитое хордовое с-смогло так всё продумать. Теперь, если ты начнёшь опровергать клевету и говорить о добровольности, это будет в-воспринято так, будто это я в-вынудил тебя шантажом о-обелить меня. З-занятно, правда?

У меня трясутся губы, я не знаю, что делать. Но Ирвин выглядит таким спокойным, таким уверенным…

— Но я ничего такого не слышала…

— Это п-потому, что ты не очень-то и общаешься со в-всеми, эти слухи давно б-бродят, просто я не в-видел смысла обращать на н-них внимание и твоё в т-том числе.

— Это значит, что тебе придётся уволиться? Из-за меня? Это ужасно.

— Д-да ладно тебе, особых д-доходов преподавание не п-приносит, но н-неприятно, конечно. Правда, есть один вариант, п-при котором я бы м-мог остаться при своей отменной р-репутации. Но он уже был единожды т-тобою отвергнут.

— Ирвин, объяснись.

— Я официально п-прошу твоей руки у Кевина, м-мы объявляем публично о п-помолвке, а они все м-могут засунуть свои поганые языки с-себе же в задницы.

— Но…я не…

— Я н-не настаиваю, выбор остаётся з-за тобой. Если д-дело в кольце, то… — он протягивает мне такую же бархатную коробочку как та, в которой были первые подаренные им серьги, только на этот раз внутри восхитительное кольцо белого золота, сплошь усыпанное разной величины камушками.

— Ну, ты и дурак, Лидлл. Знаешь, я хочу познакомиться с твоими родителями и конкретно пораспрашивать их о твоём детстве. Сдаётся мне, они тебя часто роняли. Или ты действительно надеялся, что я тебе откажу?

— Ты н-ничего не замечаешь? — Ирвин криво улыбается, почти неуловимо.

— А что такое? Кстати, где ты смог достать такую же коробочку, а?

Он молчит и просто смотрит мне в глаза, потом ставит на столик пустую чашку и подпирает подбородок рукой, взгляд становится ещё более ехидным, если это вообще возможно. Я не понимаю, что могло вызвать такую его реакцию, только если…

— Ты что купил его вместе с серьгами?

Он кивает, тонкие пальцы прикрывают кривящиеся губы, тёмные волосы в беспорядке спадают на лоб — это я заставила его сменить прическу, так мне нравится гораздо больше.

— Мой отец приедет только через два дня, надеюсь, два дня-то ректор подождёт с твоим увольнением?

Снова сдержанный кивок, мы оба молчим.

— Ты н-ничего не хочешь м-мне сказать?

— Ну… только если — я люблю тебя, милый.

Ирвин скептически приподнимает бровь, пальцы правой руки барабанят по столу.

— Л-ладно, говорю прямо. Я в-вижу, что тебе далеко н-не всё нравится в н-наших отношениях, т-так? Я бы попробовал ч-что-то поменять, чтобы тебя н-напрягало хотя бы меньшее число в-вещей, но ты держишь всё в с-себе, а сам я не м-м-могу понять, что не так. Если тебе с-сложно признаться, глядя мне в г-г-глаза, то я предлагаю п-просто написать м-мне список н-неприятных моментов, к-которые в моих с-силах исправить. Ты мне дашь его н-на рассмотрение, и мы п-п-прийдём к какому-то к-компромиссу. Идёт?

Сразу ясно, что любимый безумно волнуется: речь теряет четкость, он заикается в разы сильнее. Сама собой на моём лице распускается улыбка, всё-таки Ирвин необыкновенный человек. Я очень благодарна ему за эту возможность: лучше его понять, стать ещё ближе к нему, разрешить целый ряд психологических проблем, избавиться от недопонимания, — в общем, вы меня поняли.

На самом деле я давно заметила, что в выражении глаз Ирвина присутствует одна постоянная составляющая, что-то невыразимо грустное, но что конкретно, я тогда не понимала. Но мне можно это простить, мне было всего 18.

— Тогда я пойду писать, хорошо, сладкий? — встаю с кресла и целую его в лоб, не забываю взъерошить волосы. Он молчит и почему-то хмурится, уже по пути наверх я слышу едва различимое — «Ирвин, н-нельзя так скучать по человеку, к-который рядом с тобой».

Я всегда считала, что люблю больше, но, похоже, ошибалась. Кажется, это не я его добилась, а он меня. Но в любом случае сейчас всё это абсолютно неважно, потому что мы вместе и счастливы, чего ещё можно желать?

Потом мы сидели на кухне, пили жасминовый чай и обсуждали то, что я написала. Он смеялся, я была этому рада, потому что в последнее время он почти всегда был мрачен, и я никак не могла понять, в чем же дело.

Все мои претензии одной его фразой оборачивались такими мелкими и безобидными, что я даже немного краснела. Все, кроме одной, я так и не посмела написать её — постоянные измены. Он обнимал меня и поглаживал по голове, я сидела справа от него, и Ирвин то и дело скашивал на меня свой карий глаз.

— А ты всегда будешь любить меня? — я не знаю, зачем я тогда это спросила, я была в нём уверена, но какое-то иррациональное любопытство заставило меня произнести вслух эту нелепицу. Я, уже было, хотела рассмеяться и обратить всё в шутку, но Ирвин неожиданно замолчал и задумался. Прикрыл глаза и заговорил, как-то хрипловато от обычного его голоса, но как всегда безупречно.

— Я не могу с-сказать, что люблю тебя, м-милая. Ты же не скажешь, ч-что любишь свою руку, ногу, н-не скажешь, что любишь с-солнце или небо, хотя ты могла бы п-прожить и без них, м-может, даже неплохо п-прожить. Но ты не хочешь п-представлять свою жизнь без всего этого, п-потому что это будет уже не твоей жизнью, не твоим счастьем, а жалкой п-подделкой. А т-теперь умножь это чувство с-само на себя р-раз эдак пятьсот, тогда получишь примерное представление о т-том, как ты мне дорога... Прости, мне н-надо работать, статья с-сама не переведётся, правда же?

Он поднимается, целует меня в уголок губ и идёт в отцовский кабинет. Я чувствую, что Ирвин не хотел мне этого говорить и сейчас очень на себя злиться за столь явное проявление своей привязанности, как будто, не говори он об этом, для меня бы всё оставалось в тайне. Но была в его словах всё та же непонятная горечь, которая всегда плескалась в глубине его необъяснимых глаз. На столе осталась его книга — сборник стихов японских поэтов, никогда не понимала этого увлечения Ирвина. Но сейчас, снова повинуясь минутному порыву, я открыла книгу наугад.

Вдвоём или своим путём,

И как зовут, и что потом.

Мы не спросили ни о чем,

И не клянёмся, что до гроба…

Мы любим.

Просто любим оба.1

Эти строчки я заучила, тут же. И потом каждый раз, когда я думала о нас, о том, что с нами стало, я вспоминала их, и становилось немного легче. Ведь он действительно меня любил до самого конца своей жизни, я знаю это точно, потому что я жива, а он — нет.

Больше всего я жалею о том, что не смогу сама закрыть эти глаза. Не смогу попрощаться с ним, не смогу сказать, что давно за всё его простила, что была с ним несправедлива. Я хочу верить, что он выжил, но это невозможно. Там, в новостях, сказали ясно — погибли все. Все. Все. Как приговор. Ужасный, дикий, несправедливый приговор. Но так ведь нечестно, это же я над ним издевалась. Я, а не он. Моими последними словами, господи почему, были: «Я тебя ненавижу, ублюдок, слышишь, ненавижу». Я помню, как сузились, словно от сильной боли его зрачки, как он тихо ответил, что улетает завтра утром и просто хотел попрощаться. Почему, почему я его не остановила? А ещё он сказал, что ему на всё плевать, что он готов подать на развод, если я скажу ему, глядя прямо в глаза, что не люблю его больше. Я промолчала, и тогда мой Ирвин ушел, развернулся и ушел, не дожидаясь ответа. А потом я пошла обедать, полная идиотка. Я не знаю, как он провёл свой последний день, да и вряд ли теперь узнаю, хоть обпейся его любимым виски, хоть обплачься. Его не вернуть. Знаете, когда я думаю, что стало с телом моего мужа, моего любимого мужа, к горлу подкатывает тошнота. Его останки будут искать в радиусе нескольких километров от места крушения, они будут смешаны с грязью, деталями самолёта, частями других пассажиров. Я бы хотела умереть вместо него, но, увы, получиться только вместе. Сижу в его любимом кресле, пишу свою чертову затянувшуюся прощальную записку, пью его любимый виски и гипнотизирую этот пистолет. Пистолет тоже его. Скоро, совсем скоро, только допишу, чтобы и вы могли его полюбить, представить эти невообразимые глаза. Как это больно. Неужели ему было так же больно всё время?

Учёба шла довольно однообразно, и друзья у меня так и не появились, более того, я была словно в аппозиции, особенно после объявления о помолвке. Конечно, отец был крайне удивлён, но и не меньше рад, сам он втайне всегда мечтал о том, чтобы свести нас с Ирвином. Почти всё своё свободное время я проводила в библиотеке, теперь мы жили вместе с Ирвином, да и в выражении чувств можно было проявить большую свободу. Появились и новые трудности: меня начали травить поклонницы мистера Лидлла, а к нему, в свою очередь, лезли все эти бесконечные баскетболисты. Впрочем, он им давал отпор, а вот у меня ничего не получалось, поэтому я сбегала в библиотеку. Именно там я познакомилась с одним из своих лучших друзей, правда, он учился на медицинском, но библиотека у нас была общая.

В то время я зачитывалась Достоевским и как раз хотела взять новую книгу, выбрала и потянулась за ней, не заметив молодого человека, который, видимо, тоже её присмотрел. Столкнувшись руками, мы принялись неуклюже извиняться, а он даже застенчиво покраснел.

— Малкольм Бэддок, — представился он крайне серьёзно и протянул руку.

— Ингрид Джонс, — улыбнулась я в ответ.

Он тоже был в сборной по баскетболу, тоже под два метра ростом, но все слухи обходили его стороной: когда команда начинала обсасывать очередную сплетню, он обычно затыкал уши плеером. В библиотеке мы виделись и до этого, причем довольно часто, но как-то повода познакомиться не было. Господин Бэддок ни с кем не встречался, по крайней мере, на тот момент, и не стремился к этому, поглощенный усвоением новых знаний. Понятно, что в сборной его не любили и только ждали повода, чтобы выпихнуть, но как раз повода никак и не находилось. Малкольм был себе на уме, в конфликты не встревал, отлично играл и чужих девушек не отбивал.

Брюнет с ореховыми глазами, прямым носом и смущенной улыбкой. Зубы его отчаянно просили брекетов, и в скором времени Малкольм признался, что у его родителей попросту нет на них денег. Чтобы учиться в этом колледже Бэддоку пришлось получить стипендию одного из фондов, в противном случае быть ему не хирургом, а официантом. Но он умный мальчик, поэтому сейчас подрабатывает помощником библиотекаря — «И деньги платят, и учиться можно прямо тут» — как он сам это комментировал. Но всё это я узнала много позже, а пока он смущенно улыбнулся и продолжил нашу своеобразную беседу.

— Очень приятно.

— Мне тоже.

Он рассмеялся и протянул мне книгу.

— Это похоже на одно из действий марлезонского балета, стоим и расшаркиваемся друг перед другом как дошколята, глупо, правда?

— Правда, — соглашаюсь я, мне приходится чуть запрокидывать голову, чтобы смотреть ему в глаза, — Довольно поздно, почему ты всё ещё в библиотеке?

Малкольм вздыхает и закатывает глаза.

— Анализ учу, мне бы хоть тройку получить, ни черта в нём не понимаю. Я буду хирургом: по анатомии — 5, химия — 5, латынь — тоже, а этот анализ всё портит. Получу пару — лишат стипендии, я ведь почти все семинары прогулял. Тоска.

— А кто ведёт?

— Не помню, на «Л» фамилия вроде, а, может, и нет. Он баскетболистов не любит, так тренер наш сказал, обычно он может помочь, если с предметами что-то не так. А я впервые обратился, потому что совсем засада, и сразу облом. Капитану нашему большую часть оценок просто так ставят, смотреть тошно.

— Лирсу?

— Угу, ему. Эй, выше нос, я не хотел грузить. Давай покажу тебе, где лежит «Преступление и наказание», здесь ты его точно не найдёшь.

Против воли я улыбнулась и решила помочь своему новому знакомому, от которого так и исходила приятная энергия хорошего человека, знаете, как это бывает.

— Малкольм, а ты случайно ничего обо мне не слышал? — я решила осторожно расспросить его, мне казалось маловероятным, что о нас с Ирвином ещё кто-то не знал.

— А должен был? Ну… кажется, Эван пару раз упоминал, что ты ему отказала и что-то там ещё, но я не вникал, не люблю такие вещи, а уж в исполнении Лирса это вообще — туши свет. Но играет он хорошо и капитан, что надо. Правда, вне площадки предпочитаю с ним не общаться, как и он со мной. Как и вся команда со мной… — в противовес этим довольно грустным словам Малкольм широко улыбнулся.

— А фамилию преподавателя не вспомнил?

— Да зачем тебе? Сдам как-нибудь, наверное, — сказал он не очень уверенно.

— Помочь хочу, — пожав плечами, ответила я чистую правду.

— Это очень мило, Ингрид, но он явно не из тех, кто ведётся на уговоры хорошеньких студенток. Правда, я был только на одном семинаре и то — спал. Но… мне он показался клёвым, говорит хорошо, только немного заикается, но так даже красивее звучит, необычно так.

— Мальк, ты же спал, — называть его сокращенным именем показалось мне таким естественным, даже после такого непродолжительного знакомства, я знала наверняка, кто-кто, а Бэддок не обидится.

— ээээ… я успел это заметить, пока он меня отчитывал и выставлял из аудитории, — покраснев, ответил Бэддок.

— Ясно, спасибо за книгу, увидимся, — махнув ему на прощание, я пошла к Ирвину, в том, что именно мой благоверный преподавал Малкольму матан, сомнений у меня не было.

Мой любимый с кем-то говорил по телефону на весьма повышенных тонах, рядом, на столе, расположился ноутбук, лежали книги и какие-то бумаги.

— Отец с-совсем с катушек съехал. Поручает мне з-заранее провальные д-дела, всё, для того чтобы не дать мне приобрести в-вес в совете директоров. Он до сих пор считает м-меня неполноценным, это после трёх удачных сделок, м-материал для которых по началу б-был, ой каким, ш-шатким. Просто бред к-какой-то, — прокомментировал он, положив трубку.

— Но ты же справишься, ещё никто не мог противостоять твоему обаянию и деловой хватке, правда же? — подхожу к нему и целую в щеку.

— Ты сегодня п-поразительно снисходительна ко мне, неужели, моей м-малышке Ингрид что-то от меня н-надо? — он чуть наклонил голову, позволяя уголку рта саркастически отклониться. Я вспыхнула оттого, как легко он меня разгадал.

— Ну… раз уж ты сам понял. Я тебя никогда не просила о таком, но… всё бывает впервые, да? Поставь, пожалуйста, тройку моему другу, анализ не его профильный и… его лишат стипендии фонда, если он провалит твой предмет.

— И?

— Его выгонят из колледжа. Он не сможет сам оплачивать образование.

— Ингрид… мне это не н-нравится, совсем не н-нравится. Ладно, расскажи о н-нём поподробнее и, если ты меня убедишь, ч-что это будет верным решением, т-то я помогу. Но н-не очень на это рассчитывай. Ах да, если он н-не ходил на мои семинары или из к-команды по баскетболу, т-то сразу — нет.

Мы сидим в креслах напротив друг друга, между нами небольшой кофейный столик.

— Он ни разу не слышал эти сплетни про нас с тобой. Да, он играет в команде, но они только и ждут, как бы выпереть его, потому что он держится от них подальше вне зала. На твои семинары он, правда, не ходил и единственный раз, когда он там был, он спал, и ты его выгнал. Когда я предложила ему свою помощь он мне сказал, что ты, конечно, клёвый и всё такое, но уговоры хорошеньких студенток на тебя не подействуют. Теперь он просиживает в библиотеке черт знает сколько времени, чтобы хоть как-то вытянуть на тройку. А стать он хочет хирургом. Ирвин, пожалуйста.

Он тяжело вздыхает, одаривает меня долгим тяжелым взглядом. Сплетает пальцы и, наконец, после небольшой паузы начинает говорить.

— А имя у этого п-прекрасного незнакомца имеется? Или лучше ф-фамилия. А, может, он н-настолько оригинален, что не имеет такого рода опознавательных з-знаков вообще?

— Ирвин…

— Ладно, л-ладно. Это будет исключением, п-первый и последний раз. Так как насчет ф-фамилии?

— Бэддок.

— Чудесно, м-милая. А теперь пойдём спать, а? Я устал как с-собака.

Я посмотрела на часы: всего половина десятого, хм…

— Ладно, давай. Ты иди, я приду чуть попозже.

Ирвин благодарно, но слабо мне улыбается и идёт в спальню. Я достаю из комода новое белье, ухмыляюсь, надеваю его. Через десять минут я уже стою перед кроватью [невероятно красивая и решительная] и что же я там вижу? Мой благоверный спит, стянув к себе всё одеяло и обложившись подушками.

— Поговаривают, что ты — голубой, — я улыбаюсь и доедаю свой шоколадный кекс, Малкольм выглядит удивлённым.

— Не слышал, почему я обо всём узнаю последним? Я должен был быть первым в курсе такого дела. Это было бы, по крайней мере, логично, не находишь? — он пьёт крепкий кофе и задумчиво теребит прядь волос.

— Мне Элисон по секрету шепнула, она обеспокоена, что ты ещё никого из группы поддержки ни разу не пригласил на свидание, по её мнению это ненормально. Они уже озадачились поиском для тебя парня… Ты кекс будешь?

— Нет, забирай. Элисон — это которая?

— Блондинка ммммм по-моему со связей с общественностью.

— Мда, всё равно я не знаю. Вот скажи, Инь, почему я никого не знаю, но при этом уверенно держусь в лидерах тех, про кого сплетничают?

— Мальк, надо хотя бы иногда обращать внимание на внешний мир, плеер из ушей вынимать по праздникам, например. Как матан?

— Не поверишь, — он ухмыляется. — Сдал на «хорошо». Круто?

— Как так?

— Ну… во-первых я не настолько безнадёжен, я же готовился: знал всю теорию, кое-как решал простенькие пределы и интегралы, в общем на зачёт тянуло. Но мне повезло, и я получил выше оценку, чем рассчитывал. Тебе спасибо Инь, кстати. Ты же вроде хотела с этим, черт, как его… поговорить. Поговорила, кстати?

— Нет, Мальк, не удалось.

— Мда, передай Элисон при случае, что у меня девушка есть. Но всё равно спасибо ей за старания. До когда-нибудь, Инь.

— Пока, Мальки, — целую его в щеку и открываю конспект, надо кое-что повторить перед парой. Стоп. У него есть девушка? Надо будет потом расспросить этого конспиратора.

Но тут ко мне подошел Ирвин и сел на место, которое только что освободил Бэддок.

— Привет, милый, — мои губы осторожно касаются его носа.

— И т-тебе — привет, — он зевает и выглядит очень усталым. — Ну что, я в-выполнил твою просьбу. Кстати, он оказался н-не так уж и б-безнадёжен. По крайней мере, п-потрудился подготовиться. Я п-поставил ему «4» с минусом, н-неплохо, милая?

— Я надеюсь, ты ему не говорил о моём в этом участии?

— А он н-не знал?

— И не узнает, правда же?

Ирвин смотрит на меня исподлобья, чуть приподняв брови, — словно издевается. Молчит. Я демонстративно облизываю пальцы, запачканные шоколадом. Любимый едва заметно улыбается и шепчет мне на ушко перед тем, как уйти: «Приходи сегодня пораньше».

Моей «свободной» жизни пришел конец после третьего курса. Так уж вышло, что самым важным месяцем моей жизни стал август — месяц моего рождения. Какая ирония. Но свой двадцать первый день рождения я помню так же ясно, как и первую ночь с Ирвином.

Это был день «П», как я потом всегда его называла и втайне праздновала отдельно.

Каждый год на всё лето мой единственный друг — Малкольм — уезжал к своей матери в Девоншир и помогал там ей с отцом [которого парализовало в результате несчастного случая, Бэддок упомянул об этом однажды и вскользь, он не любил эту тему из-за жалостливых замечаний]. Поэтому праздновали только семьёй: я, папа, Ирвин и Сьюзи.

Ирвина не видно было в доме с самого утра, правда, первую половину дня я просидела в комнате, подбирая наряд, сооружая прическу, гадая, что же мне подарят и прочая, и прочая… Да мало ли дел у хорошенькой уже совершеннолетней девушки в день её рождения?

Весь дом был украшен алыми и белыми атласными лентами, тут и там были понатыканы букеты тюльпанов, так что сразу становилось понятно, кто всем этим занимался. Сад выглядел просто волшебно: деревья, увитые цветочными гирляндами и лентами; повсюду воздушные шары разных размеров и тоже — красные и белые.

Ещё вчера вечером ничего этого не было, более того, Ирвин просто ненавидит всю эту «романтическую чепуху», но… я не раз ему говорила, как люблю иррационально непрактичные красивые вещи, которые просто создают атмосферу. И вот…

Все сидели за столом, дожидаясь меня. Ирвин улыбался, широко и открыто, как давно уже не улыбался. Сьюзи, иногда поглаживая уже сильно выпирающий животик, хлопотала у стола, то и дело порываясь пойти на кухню за чем-нибудь ещё. Отец спокойно разливал чай. Ирвин оборачивается и, словно между прочим, говорит: «Выходи за меня, п-принцесса». Это был лучший подарок за всю мою жизнь. Тем больнее было сейчас потом.

Я никогда не любила осень по-настоящему. Это вечно серое небо с жирными набухшими тучами, этот тусклый умирающий свет одинокого солнца, нескончаемые дожди и промозглый холод. Лужи и грязь — вот она, моя осень. Она была такой каждый год, без исключений. Конечно, были и солнечные дни в золотом грибном лесу, вечера у камина и цветущие астры, но… по мне, так всё хорошее в осени — прощание лета, которое так извиняется за то, что ушло слишком рано, оставив в сердце зияющую дыру. А ты со мной тоже попрощался, милый. Это я тебе не ответила. Ты всегда прощался так, будто никогда больше не вернёшься. Фаталист. Каждый день, как последний. За окном снова осень, как в нашу свадьбу. Снова начало ноября. Снова море грязи и первый снег. Чистый первый снег, как обещание скорой зимы.

Маленькая деревенская церковь и только свои: самые близкие друзья и родители. Вот и всё. Вот и все. Я так жалела, что Малкольма не было на свадьбе, так жалела, что ты его так и не увидел в качестве моего друга.

Простое белое платье, море твоих любимых белых тюльпанов, свечи и ветер, сбивающий с ног. Огромный торт, шелковые простыни, тонкие обручальные кольца.

— Вы согласны?

— Да.

— Вы согласны?

— Да, тысячу раз — да.

Как же я тебя люблю, дорогой мой, даже теперь, когда тебя больше со мной нет. Теперь я смотрю видеозапись с нашей свадьбы, ты её перенёс на dvd… Ты её часто смотрел, видимо. Она была в твоём проигрывателе. Так больно. Ты улыбаешься, много улыбаешься. Выглядишь таким счастливым, по-настоящему, искренне счастливым. Как давно я не видела тебя таким. И вот сейчас, я почему-то пишу так, будто ты сможешь когда-нибудь это прочитать. Словно ты опять поручил написать мне всё, что меня не устраивает. Знаешь, я не буду это зачеркивать. Потому что я люблю тебя, сладкий. Люблю.

— Посмотри мне в глаза.

— Зачем?

— Посмотри, я сказала.

— Н-не собираюсь. Какого ч-черта, Ингрид? Вживаешься в р-роль истерички-жены? Для начала н-неплохо, но, поверь, это не т-твоё амплуа.

— Заткнись и покажи мне твои зрачки. Ты опять? Ты обещал.

— Я п-помню. Да ладно тебе, это же не конец с-света. Мне надо расслабиться, п-понимаешь?

— Есть другие способы, Ирвин. Чтобы больше этого не было, иначе…

— Что т-тогда? Что ты сделаешь?

— Позвоню в полицию, а лучше сдам тебя в клинику. Меня очень беспокоит твоё увлечение марихуаной.

— Её я б-бросил курить, я же обещал.

— Чертов дурак, — я бросаюсь на него с кулаками, не выдерживая стеклянного взгляда и его невероятной взвинченности, кажется, ему даже тяжело стоять на одном месте, по крайней мере, спокойно.

— Ты понимаешь, что это дерьмо тебя убивает?

Он смеётся. Теперь он смеётся страшно, неестественно, задыхаясь.

— Ты т-так ведёшь себя, принцесса, как б-будто тебе не плевать.

— Долбанный идиот, из какой задницы ты вылез на этот раз? Где тебя носило все выходные? Почему у тебя всё тело в синяках, царапинах, засосах? Ты думаешь, я — слепая? Думаешь, ничего не понимаю? Думаешь, может быть, ещё, что я буду терпеть всё это? Ты ошибаешься, чертов Лидлл. Вали отсюда. Реши, наконец, для себя, что тебе важнее: я или наркотики. Реши, пока не выберешь — на глаза мне не показывайся. Придешь снова под кайфом, считай, ты меня потерял. Ты меня понял, понял? Ответь, чертов обдолбанный идиот.

— Понял, м-милая. Прекрасно п-понял.

И он ушел. Просто ушел, тихо прикрыв за собой дверь. Мы были женаты от силы год. Он уже уволился из колледжа — на преподавание просто не хватало времени. Его отец отошел от дел, а фирма вступила в эру процветания спокойного роста. А сам Ирвин… сам Ирвин начал всерьёз увлекаться так называемыми «лёгкими» наркотиками. Я за него боялась: всё чаще вечерами его глаза казались черными с едва заметными цветными полосками радужки. Всё чаще поведение зависело от разряда принятого вещества, стеклянный взгляд и неестественный смех. Это было страшно. Ещё он стал пропадать на несколько дней и тогда я знала, он пил отвар грибов. А ещё было ЛСД. Он говорил, что видел неземные города, рождающиеся планеты и умирающие звезды, и везде видел меня. Всё сияло и сверкало и смещалось вправо, всё было как-то обрезано. Он видел нефтяные пятна уходящих в поднебесье сводов готических соборов, видел разного рода нечисть, сам частенько бывал ею. Ощущал отдельно свою кровяную систему, ловил единорога, встречал нимф…

И обо всём этом рассказывал мне. Как сказку на ночь, словно это было забавно и очень весело. Словно это происходило не с ним. Словно это было безопасно.

Часто у него шла носом кровь. Всё чаще и чаще. Он не хотел меня слушать. Я боялась его потерять, но он не мог остановиться, я это понимала. Это было слишком интересно и ново, чтобы он мог сказать — «нет».

В тот вечер я рыдала, завернувшись в его любимый плед. Поводов для истерики было целых два, один другого лучше. Первый, естественно, — мой муж, второй… Второй был не менее ужасный. Я в тайне от Ирвина перестала предохраняться, но ничего не происходило. Я пошла на обследование. Бесплодие.

Тоска и безнадёжность, вот с кем я коротала свои вечера, пока мой возлюбленный проверял свой организм на прочность. Но едва ли его можно в этом обвинять.

Из плена неприятных мыслей меня вывел мобильный телефон — сообщение. «Я не могу без тебя, это последний раз. Люблю».

Я решила всё ему рассказать, приехать на его холостяцкую квартиру, которую он пока не продал, и рассказать всё. Вместе мы сможем что-то придумать, непременно. Ирвин никогда не нарушал обещаний, данных мне. Я была в нём уверена, вызвала такси и поехала к нему.

Многоэтажный дом светлого кирпича в центре города встретил меня приветливым сиянием холла и добродушной улыбкой консьержа, несмотря на поздний час. Я была тут впервые, если честно. Ирвин эту квартиру использовал для деловых переговоров, что-то вроде неформального офиса. Он частенько ночевал тут.

Молоденького консьержа, судя по бейджику, звали Дилан, он тут же вежливо, но вполне требовательно осведомился, к кому пришла леди. Я улыбнулась и ответила, что к господину Лидллу.

— Он просил не беспокоить его, мадам, простите. Обычно господин Лидлл предупреждает о посетителях любого рода, особенно о поздних.

— Меня он будет рад видеть, я уверена.

— Не думаю, мэм, видите ли, его указания были весьма точны — никого не пускать. Мне очень жаль, придите завтра, — это он проговорил сухо и официально, а потом добавил уже как-то сочувственно. — Честное слово, мисс, вам лучше сейчас его не видеть, прошу вас…

— Миссис, — поправила его я, не дослушав его совета. Он не знал Ирвина, не знал наших с ним отношений. Конечно, было приятно такое участие от постороннего в сущности человека, но я не собиралась отступать. — Миссис Лидлл.

— Пожалуйста, не ходите туда, миссис Лидлл, если он вам дорог. Это будет большой ошибкой.

— Послушай, Дилан, тебе не кажется, что вот это уже не твоё дело? — этот настойчивый паренёк начал выводить меня из себя. Он тут же вспыхнул и сдался, поняв, что и правда сунулся, куда не следует.

— Конечно, — сказал он, — добро пожаловать, миссис Лидлл.

Поднимаясь в лифте, я ощутила лёгкий укол совести — всё-таки этот Дилан хороший парень, если подумать, зря я с ним так обошлась. Надо будет извиниться, точно. Но на душе по-прежнему было неспокойно, былой уверенности не осталось и следа. Честно, я хотела поехать домой и встретиться с мужем уже завтра, но… Моё хвалёное упрямство взяло верх, не зря же я, в конце концов, сменила среди ночи фешенебельный пригород на центр, потратив на это добрых два часа. На увеселительную прогулку такие действия походили меньше всего.

На лестничной клетке всего две квартиры. Открываю дверь своими ключами — их мне дал Ирвин, как знак доверия.

Играла музыка. Громко, почти оглушающее. Я тихо прикрыла за собой дверь и поморщилась. Была только одна вещь, в которой у нас с Ирвином вкусы оказались диаметрально противоположными, эта вещь — музыка. Я всегда любила джаз, могла слушать его часами. Конечно, настоящего «горячего» уже нет в природе, за редким исключением, но… джаз — моя любовь. А мой благоверный обожал так называемый хардкор, жесткие гитарно-ударные темы и непременно срывающийся то на шепот, то на крик голос солиста. Я не могла это слушать, а он не мог слушать джаз. Говорил, что эта музыка протухла, что она для флегматичных стариков. И вот сейчас в его доме снова это полу кричащее исполнение на фоне истеричных музыкальных тем.

Я принялась оглядываться. Ничего особо из себя не представляющая прихожая в нейтральных тонах с парой пейзажей и кожаным диваном. Прямо напротив входной двери — приоткрытая дверь в его кабинет. Светлые стены, минимум мебели и море книг. Я пошла по коридору, заглянула в спальню, которая тоже оказалось пустой. Огромная кровать, пушистый ковёр, небольшой шкаф и комод — Ирвин не любил мебель. Про себя я отметила отсутствие зеркал. Настала очередь гостиной, из которой и доносились громовые раскаты музыки. И снова — никого. Как и в ванной, как и в туалете. Зато в ванной обнаружилось единственное зеркало, я поправила прическу и подкрасила губы. Пошла на кухню, больше ему негде было быть.

Я считала, что он никогда не сможет сделать мне больно. Даже если очень захочет, но я ошибалась. Он меня предупреждал, тогда, в самом начале, пять лет назад... А я не поверила, думала: он изменится, но и тут я ошибалась. Оказывается, я только и делала, что ошибалась.

В зубах у Ирвина — сигарета, в руке — литровая бутылка виски, почти пустая, там едва ли осталось граммов 150-200. Но хуже всего не это.

У Ирвина психология наркомана, ему физически необходима зависимость. Хоть какая-нибудь. Любая. Он не может полностью слезть, он может только сменить одну зависимость на другую. Я это знала, я хотела ему помочь.

Пока не…

Я даже не могу говорить, так мне противно. Стою и наблюдаю. На моём муже нет рубашки, джинсы расстегнуты, голова с прикрытыми глазами откинута назад, дыхание срывается. Бесконечно красивый, бесконечно порочный.

Нет, он не красив, в привычном понимании этого слова. И никогда таким не станет. Он красив по-другому, извращенной, болезненной красотой падшего человека, который всё ещё пытается бороться с собой. Хотя уже на самом дне, хотя уже обречен.

Обреченность… Именно она всегда была с ним, на самом дне его глаз и в мимолётных улыбках, в его нежелании признавать свои чувства ко мне.

Он знал с самого первого дня, что этот момент настанет. Знал и пытался оттянуть всеми силами, всеми правдами и неправдами. Но это было неизбежно, и он это знал. Он был обречен. И я вместе с ним.

Сейчас Ирвин был не один, он был… он был вместе с каким-то пареньком, я не могла сказать, сколько ему лет — не было видно его лица. Этот незнакомец целовал шею моего Ирвина, водил своими руками по его спине, спускался своими проклятыми губами всё ниже, и ниже, и ниже.

Я очнулась: холодная ярость накрыла моё сознание волной. Раз, и теперь я была готова с той же маниакальной силой мстить тому, кого хотела секунду назад оградить от всего на свете. Наверное, я обезумела от этой боли, но больше всего мне хотелось поквитаться с человеком, который единственный во всём мире мог совершить такое одним своим существованием.

— Хватит, — выкрикнула я, но меня никто не услышал из-за этой дурацкой музыки. Тогда я пошла в гостиную и выключила её к чертям.

Словно всё, что копилось годами, наконец нашло выход в неистовом гневе, который меня охватил — кажется, я кричала. Наверное, я была очень убедительна, потому что мальчишка (на вид ему было около 17-19 лет) сначала спрятался за Ирвина, а потом и вовсе закрылся в ванной. Но до него мне и дела не было, я бы просто выставила бедняжку за дверь и стала бы разбираться с муженьком. Но вышло даже лучше: за неимением первого пункта можно было сразу приступить ко второму, несомненно, более приятному.

Скорее всего, Ирвин не ожидал, что меня увидит здесь и сейчас. Видимо, от удивления он молча слушал то, что я почти бессвязно выкрикивала. А я высказала всё, что могла, я почти успокоилась. Почти простила.

Зачем? Зачем я посмотрела на него? Зачем заглянула в его глаза?

Эти восхитительные глаза абсолютно бессмысленно открывались и закрывались, с расфокусированным взглядом и ненормальными зрачками. Губы растянуты в ехидную усмешку, рука машинально придерживает джинсы, чтобы те не упали на пол, по груди рассыпаны следы от укусов, засосы.

Он меня не слышит, он меня не понимает. Он сейчас далеко отсюда.

«Ненавижу» — впервые подумалось мне. Что-то жгло изнутри, и я никак не могла понять, что же это такое. Я хотела, чтобы он понял. Я хотела, чтобы он услышал.

В последний раз.

Именно тогда я решила разлюбить Ирвина Джонатана Лидлла. Навсегда.

Я взяла его за руку и потащила за собой к раковине, подставила его голову под кран и включила ледяную воду. Он начал вырываться, приложился о смеситель, не рассчитав движения, после этого, издав слабый стон, притих. Вода, стекающая с его головы, окрасилась в розовый. Но мне было плевать, мне его было не жалко. Так прошло где-то с минут 15, но не могу сказать точно, я не засекала время. Я его отпустила тогда, когда он попытался что-то мне сказать.

По нежной бледной коже катилась ледяная вода, спутанные мокрые волосы падали на лицо, глаза смотрели более осмысленно, в растерянных зрачках отражалась я. Ирвина трясло от холода, он сполз на пол и обхватил колени руками, пытаясь согреться. Я молча наблюдала, просто ждала, когда на него можно будет вывалить всю информацию. Я собиралась быть жестокой, потому что других методов этот человек явно не принимал. Он тоже молчал, кусал губы и смотрел прямо перед собой. Не выдержав, я нарушила тишину первой.

— Ты не хочешь объясниться, милый? — обращение к нему я прошипела так, что это выглядело, чуть ли, не ругательством. Было непривычно смотреть на него сверху вниз. Всё казалось странным и совсем неправильным. Ирвин сидел в той же позе, правда, больше не дрожал, но говорить он, судя по всему, не собирался. Просто смотрел на меня.

А меня это бесило. Я уже не могла себя контролировать. В бешенстве я скинула со стола скатерть и стоящие на ней чашки и тарелки: осколки и белая ткань жалобно осели на пол рядом с мужем, который даже не шевельнулся. Просто смотрел на меня. Его бездействие только усиливало мою злобу. Всё время вспоминались бессмысленный взгляд и противная усмешка. «Я сотру её с твоего лица, ублюдок», — мои мысли были короткими, агрессивными и новыми. Никогда раньше я не могла всерьёз назвать своего Ирвина «ублюдком», даже в мыслях. А теперь это выходило как-то само собой, очень легко и доставляло определенное удовольствие.

— Будешь молчать? — я взяла массивную сахарницу и запустила ей в мужа, который только флегматично отклонил голову. Посыпались осколки тяжелого голубого стекла (ручная работа) и устелили плечи Ирвина. А он всё молчал.

— Мог бы что-то ответить, проявить хоть каплю уважения к законной жене. Ты же обещал мне, и что? Что я тут вижу? Какого черта, скажи мне, какого черта я должна это терпеть. И часто ты так развлекаешься? И после этого ты смеешь ко мне прикасаться, можешь говорить, что любишь меня, и растягивать эти губы в бесстыжей усмешке? Посмотри на себя, ты мне противен, ты жалок. Ты просто ничтожество. Молчишь? Ты — подонок, Лидлл.

— А ч-что ты хочешь услышать? Т-ты же права и сама об этом з-знаешь. Хочешь, чтобы я п-попросил прощения? Нет, не хочешь. Т-тебе же плевать. Ты р-разочаровалась, да, сладкая? Но я же п-предупреждал, помнишь, принцесса?

Его спокойствие, неторопливая логичная речь — всё поддерживает клокочущую злость внутри, всё способствует моему срыву. Хожу по кухне, натыкаясь на мебель, сворачивая всё на своём пути.

— Да как ты смеешь так со мной говорить? Ты, ты… ты просто слизняк, который даже нормально ответить мне не может.

— О да, с-сейчас я, по-твоему, д-должен начать оправдываться, п-примерно в таком духе: Я б-был трезв, правда-правда. Я не был п-под кайфом, честно-честно. А с этим м-мальчиком мы собирались склеивать к-картонные макеты кораблей, м-мамочка. Самой не с-смешно, Ингрид?

Что-то оборвалось внутри, какая-то тоненькая жилка: я нашла, как отомстить Ирвину. Ему будет очень больно, гораздо больнее, чем мне. Я рассмеялась.

— Ты прав, это глупо.

Подхожу к нему; целую, долго, требовательно — в последний раз. Смотрю в его глаза — он догадался, Ирвин — умный мальчик. Но пока это возможно, он не будет верить.

— Знаешь, я хотела тебе сообщить, что беременна, — выдерживаю паузу. — Так как в моей жизни ты был единственным мужчиной, то сомнений нет, от кого, — ещё одна пауза.— Но теперь, после увиденного… Я не хочу от тебя детей. Я не хочу тебя больше видеть. Никогда. Я тебя ненавижу, ненавижу, ясно тебе?

— К-какой срок? — тихо спрашивает он, голос срывается и подводит своего хозяина. Глаза Ирвин прячет. Он будто сжался, я почти могу почувствовать его боль.

— Третий месяц.

— Но…

— Так иногда бывает. Но ты, я вижу, не понял. Я ухожу от тебя, подаю на развод. И ребёнка своего ты никогда не увидишь. Меня ты не купишь, сладкий, я не буду больше тебя терпеть…

Он меня перебивает глухим, хриплым вопросом:

— Значит, т-ты терпела, а не л-любила?

Теперь я молчу, просто не знаю, что ответить. Не имею ни малейшего понятия. Хочется обнять его и пожалеть, пока ещё не поздно, пока ещё не всё потеряно. Хочется рассказать, что не могу без него даже дышать. Хочется убрать с его лица волосы и расцеловать его бесценные глаза. Но на кухню выходит тот самый мальчик, про которого я почти забыла. Садится рядом с Ирвином, берёт его руку в свою. Ирвин никак на него не реагирует, я не уверена, что он вообще заметил появление этого субъекта. Но для меня это значит только одно — пути назад нет. Решила разлюбить, значит, решила. Иначе ничего не изменится.

— А ты думал, тебя можно любить?

Он снова дрожит, вжимается в стену, поднимает глаза…

— Уходи. Уходи, п-проваливай, мать твою. Ты не п-получишь ни развода, ни р-ребёнка. Я поверил тебе, п-поверил, что есть люди, к-которым нужны не только мои деньги. Какой же я д-дурак, повёлся на с-старую уловку с неземной любовью. А ты оказалась х-хуже всех этих шлюх, т-только вот ничего тебе не светит. Ты н-не знаешь, деточка, с к-кем ты связалась. Ты меня н-не знаешь.

— Я сама подам на развод, стоит им рассказать, как ты себя ведёшь, и всё. Любой суд мне поможет.

Ирвин смеётся, не так, как обычно со мной, по-другому, от этого смеха мурашки по коже.

— П-помнишь, милая, день н-нашей свадьбы, помнишь, брачный к-контракт? Перечитай на д-досуге, да подумай. Я надеялся, что это л-лишняя перестраховка моего отца, но, оказалось, нет. Ты, п-принцесса, повторила его слова, в точности. «А ты д-думал, тебя можно любить?» Он прав, прав, а я-то идиот н-не хотел этому верить. Спасибо, что ещё раз ткнула м-меня в то, к-какой я урод. Там лежат н-ножи, я могу повернуться спиной сам, чтобы т-ты не перетрудилась. Нарисуем крестик, ч-чтоб наверняка убить, а то т-так не слишком гуманно выходит.

Мальчик подаёт голос, он разговаривает с невообразимым акцентом, слова выходят словно рубленые, но понять можно.

— Я тебя люблю.

Ирвин снова смеётся.

— П-подожди меня в спальне, хорошо?

Мальчик кивает и уходит. Ирвин встаёт, подходи ко мне, опирается о плиту.

— Т-такси вызвать или проводить до двери?

Потом было очень плохо. Много слёз, одиночества и непонимания. Я убеждала его и, прежде всего, себя, что Ирвин Лидлл стал мне безразличен, даже противен. У меня почти получилось, скажу я вам. Я на самом деле очень упрямая, немного слишком, но тут уж ничего не попишешь.

Что было дальше?

Дальше потянулась вереница однообразных дней, ночей, проведённых в полузабытьи, постоянные сомнения и истерики. Я себя больше не понимала. Вообще.

Ирвину я сказала, что у меня случился выкидыш из-за нервного потрясения. Врачи подтвердили, что детей иметь я [больше] не могу. Но он даже не смотрел на диагноз, он поверил мне на слово. Он всегда мне верил. И категорически не давал мне развода.

На людях мы по-прежнему изображали счастливую семейную жизнь, красивую пару или как там это обычно бывает у «успешных». Так получилось как-то само собой: я не хотела расстраивать отца, а Ирвин заботился о своей репутации, которая, к слову, удивительным образом оставалась безупречной.

Это была опасная игра, на грани возможного. Иногда мой муж слишком увлекался, но я ему напоминала, о произошедших переменах. Порой очень грубо. Я понимала, что Ирвину очень больно, теперь он был уверен: я его разлюбила. Более того, он считал, что сломал мне жизнь. Он почти больше не улыбался, стал крайне мрачен, практически нелюдим. Но всё равно людей тянуло к господину Лидллу, была в нём та искра, которая делает мир вокруг человека ярче, заставляет чувствовать себя живым, когда попадаешь в поле зрения его разноцветных глаз. Секретарши Ирвина стали как на подбор: среднего роста стройные блондинки с голубыми или серыми глазами. Повсюду его сопровождал джаз или блюз. Как там: «когда уходит любовь, остаётся блюз», помните?

Самое забавное во всём этом, что я тоже осталась одна, правда, мне было существенно легче. Дело в том, что я знала наверняка: Ирвин меня любит, несмотря ни на что.

Мой единственный друг с университетских времён — Малкольм — несколько отдалился от меня, он взял академический отпуск в колледже: его отцу стало хуже, он практически умирал.

Мы увиделись с Бэддоком перед рождеством. Он был измученный, с кругами под глазами и впалыми щеками.

— Как учеба? — спросила я, сделав глоток восхитительного бананового капучино. Мы сидели в моей любимой кофейне, угощала я.

— Нормально, — он пожал плечами. Кажется, черты его лица заострились, взгляд приобрёл большую жесткость. У него даже не нашлось сил возражать насчет оплаты, обычно он старался платить и за меня, на правах друга и мужчины.

— Мальк, что случилось?

Он поднимает на меня свои ореховые глаза, пожимает плечами. К кофе даже не притронулся. На него засматривается официантка.

— Инь, я недавно отца похоронил. Ему было всего 47, Инь, 47. И ничего нельзя было сделать, совсем ничего. Зачем тогда всё это, если люди умирают, несмотря ни на что?

Он говорит глухо, он говорит горько. Ему всё равно, слушаю я или нет.

— Мать совсем сдала, хорошо хоть Сандра там с ней. И близнецы, вообще все с ней, кроме меня. Бывшие папины жены. Их четыре, официальных. Он умел жить, да?

Молчим. Я допиваю кофе. Малкольм неожиданно улыбается.

— Худшее, что можно делать, так это грустить о непоправимом, Инь. Запомни и никогда так не поступай. Лучше расскажи, как твоё замужество, а то я и свадьбу пропустил, и с супругом не знаком. А ещё друг называется.

— Как… непоправимо загублено, — я улыбаюсь. Стараюсь улыбаться. Действительно, если приложить некоторое усилие, то в этой гримасе на моём лице можно разгадать улыбку.

— Что? Я не могу поверить, Инь. Ты же его так любила. Этого не может быть, просто не может быть. Неужели нельзя ничего исправить?

— И сейчас люблю, но это скоро пройдёт, я уверена. Я не хочу ничего исправлять.

— Стой, подожди. Ты несчастна?

— Да, но…

— В разрыве виновата ты, а не он, да?

— Да, но…

— Ты можешь ещё всё исправить, но мешает гордость или что-то типа того?

— Да, но…

— Знаешь, как хирург я могу поставить диагноз: типичная бабская дурость.

Он кривится, неловким движением выворачивает кофе на столик и начинает его вытирать бумажными салфетками. Я задыхаюсь от негодования.

— Да кто ты такой, чтобы так со мной говорить? Да что ты вообще понимаешь?

— Я твой друг, Инь. Я никогда бы не стал говорить с тобой подобным образом, если бы не видел, что ты сознательно мучаешь человека, который тебя обожает. Мало того, ты ещё и сама мучаешься. Кидаешься на меня, хотя я просто высказал твои же мысли вслух. Разве я в чем-то ошибся?

— Проваливай.

— Что и требовалось доказать. У меня хватает проблем и без этого девочка-луна. Прощай, не думаю, что найдёшь в себе силы когда-нибудь извиниться передо мной, после того, что сейчас наговоришь. Мне будет тебя не хватать.

Он перегибается через столик, целует меня в щеку, а я почти трясусь от злости.

— Придурок, психованный идиот, чертов мальчишка, ты ничего не понимаешь. Никогда, слышишь, никогда не смей говорить со мной больше. Не хочу тебя видеть, вали отсюда, Бэддок, вали и побыстрее, — кричу ему вслед. Обессиленная сажусь за столик, роняю голову на руки и почти задыхаюсь в рыданиях.

Девочка-луна… Так меня называл только Малкольм, чаще просто — Инь. Но это одно и тоже. Бэддока всегда интересовал Восток. Инь — женское начало мироздания: луна, звёзды, ночь, коварство и холод. Только он мог серьёзно во всё это верить.

Но он ушел, оставив за собой тень людского горя и непоколебимой стойкости. Я осталась одна.

Однако Малкольм не пропал бесследно, хотя, как он и предсказывал, я так и не нашла в себе сил извиниться перед ним или просто встретиться. На каждый день рождения я получала от него неизменный букет и открытку с пожеланиями счастья. Телеграммы на рождество, пасху и день дружбы (этим днём стал день нашего знакзнакомства в библиотеке). Иногда мне приходили письма с рассказами о жизни Малкольма и фотографиями, всё время он спрашивал, как у меня дела, что нового. Но никогда он не предлагал встретиться, никогда не звонил. Однажды вместо почтальона букет мне принесла симпатичная девочка, лет 14, блондинка со стальными серыми глазами, как выяснилось позднее — сестра Малкольма — Сандра, но тогда она отдала подарок Ирвину, меня не было дома. С той самой первой встречи с моим мужем она не давала ему покоя: звонила, писала и караулила у подъезда. Мне было смешно, Ирвину — больно.

Она была живым напоминанием обо мне, совершенно на меня не похожая, только если отдаленно, но такая же трогательная в своей любви маленькая девочка, которой когда-то была и я.

Бесконечные приёмы, фуршеты и неофициальные встречи, где Ирвин не выпускал мою руку из своей, где он мог спокойно кусать меня за ушко, целовать в шею, иногда, даже, посасывать мои пальцы, слились в одну томную круговерть неосуществленных желаний. Но и я не отставала, дразня его, как только можно и нельзя. Это было интересно. И мне было этого безумно мало.

После того, как я попробовала любовь других мужчин, я испытала ряд разочарований. Никто не мог сравниться с Ирвином, количество не переходило в качество, как это ни печально. Были у меня и поклонники, смазливые мальчики: телеведущие, певцы, бизнесмены. Я их по именам даже не помню, а Ирвин — помнит, помнит всех, до единого. Он мне перечислял как-то в одной из наших бесчисленных ссор, никого не упустил.

Мне было не с кем говорить, и я вымещала свою злость на моем муже. Била посуду, громила его квартиру, швырялась в него всем, что подворачивалось под руку.

Ирвин почти всегда был пьян, к вечеру — точно. Он выкупил контрольный пакет акций фирмы, которую раньше возглавлял его отец как президент совета директоров, имея около 15%. Открыл сеть баров и ресторанов. Дела уже вертелись практически без его участия, но он всё равно с маниакальной одержимостью работал, работал, работал.

Единственный раз, когда он пригласил меня на неофициальную встречу, просто так, был около полутора лет назад. Он хотел познакомить меня со своим новым другом, но я решила, что поеду на Мальдивы с очередным своим ухажером. И уехала.

После этого Ирвин не приглашал меня даже на извечные деловые встречи «без галстуков», но с женами.

Потом он как-то вскользь обронил, что ужинает с Сандрой и Малкольмом вечером, и я напросилась с ним. Это было нетрудно.

Бэддок сделал вид, что не узнал меня. Он был очень вежлив, подчеркнуто учтив, отлично выглядел, но в его взгляде не было прежней теплоты. И в этом только моя вина. Там же мне представили нового друга Ирвина — Деко Бове и его девушку — Сандру Биггз, сводную сестру Малкольма. С некоторым сарказмом я отметила, что, по всей видимости, этому Бове больше по душе брат его девушки, впрочем, всё это было мимоходом, на фоне обычного острого приступа хандры.

Глупо. Но мне нечего вспомнить за прошедшие девять лет, кроме бесконечных однообразных ссор, кроме постоянной пустоты в груди и обещаний себе, что ещё немного и станет легче. Надо ещё чуть-чуть потерпеть, и я научусь жить без Ирвина.

Но теперь я поняла, что без него, меня просто нет. Никогда не было без него. И не должно было быть. Он сделал меня счастливой, а я…

Типичная бабская дурость, да?

Последняя ссора была такой же, как все, за исключением того, что была последней. Я даже не хочу описывать ни её, ни что-либо после той ноябрьской ночи. Мир словно выцвел, в нём не осталось ничего, кроме серого осеннего неба и заплаканных ночей. Теперь у меня отобрали последнее моё сокровище — сознание того, что ты дышишь. Пусть уже не со мной, но ты есть, и я могу тебя любить.

Теперь тебя больше нет, милый, но я всё равно люблю тебя. Я всё равно буду с тобой. Даже смерть не разлучит нас.

Я заканчиваю свою записку, слишком долгую и сбивчивую, простите меня за это. Но вы должны понять, что… Счастье это…так просто.

Я люблю тебя, Ирвин.

И всегда буду любить, всегда.

Твоя Ингрид.

Эпилог.

Ресторанные дворики — это, пожалуй, лучшее, что придумали люди в сфере обслуживания за последние лет 20. Действительно, если вы идёте с компанией человек в 5-6 куда-то поесть, то сразу же возникает столько трудностей: у кого-то аллергия на сою, кто-то на дух не переносит даже запаха говядины, а кто-то не может и дня прожить без шпината. Вот и думай тут. Но есть ресторанные дворики в больших магазинах, где каждый может выбрать еду на свой вкус. Что-то сродни супергероям, только лучше: без лосин и трусов поверх. Хотя без дурацких лозунгов и тут никуда.

Сегодня вечером в этом торговом монстре — «Вселенной» — как обычно кипела жизнь. Люди, увешанные пакетами с покупками и непомерными амбициями, сновали туда сюда, жевали и оживлённо переговаривались.

За одним из столиков сидела радостная компания, обменивалась шутками и улыбками.

Шесть человек: две семейные пары и два обнимающихся парня.

— Инь, так он вошел в комнату, когда ты уже собралась снимать предохранитель с пистолета?

— Именно т-так, Бэдд, она к-конечно красавица у меня, но глупая…

Девушка, которую назвали Инь, показывает всем язык и целует своего заикающегося мужа. В её глазах бесконечная любовь.

— Могли бы сказать мне спасибо, ну ещё и Джеку, — подаёт голос второй парень и добавляет после некоторой паузы, — вообще-то я рассчитывал на поцелуй, господин Бэддок, если ты не понял.

Темноволосый, говоривший первым, пожимает плечами.

— Дома сочтёмся, господин Бове, — он заговорчески улыбается.

Китт и Мишель сосредоточенно кормят друг друга пиццей.

— М-миша, когда ожидаете Китта-младшего?

Крошка Джейни смущенно отводит взгляд, а её муж отвечает за неё.

— Вообще, мы хотим, чтобы родилась девочка…