Ушла в закат, задернув окна тьмою.

Звезда упавшая, как тонкая стрела,

Перечеркнет судьбу твоей судьбою…

Хелли.

1

Выбрав неверный путь, можно прийти к тупику и растерять, при этом, все содержимое дорожной сумки. Иногда дорога попадается более-менее удачная, и цель достигается очень быстро и без потерь. Мой путь сразу казался бесконечным...

Машина оставила меня на обочине. Я стоял, глядя на ленту асфальта, впечатленный быстрым осмотром и мрачным видом сторожки, где придется жить в ближайшее время. За деревянной постройкой начиналось кладбище, еще привычное и спокойное при свете дня. Но охранять мне его придется в темноте. Работая, я — сова по природе — мог по ночам готовиться к вступительным экзаменам, а днем — отсыпаться вдали от кипящего суетой мегаполиса. Летом поступить не удалось, а дома меня ждал провинциальный городишко, надоевший и серый. Экономить я привык еще в детстве, тем более, здесь не нужно было платить за жилье. Заработанных денег хватило бы на учебу в первый год. Я старался не думать об усопших соседях, о том, что придется копать могилы, опускать в землю гроб на глазах у рыдающих родственников и близких.

Человека уехавшего отсюда звали Киямом. Все мужчины его клана назывались столь странно, и предки их работали на этом кладбище третий век.

Во время беседы он постоянно ловил мои глаза. Странно, что без орденов, зато в мятых коричневых туфлях с дутыми носками — поклонник практичной простоты совкового образца.

Осмотрев разрешение на ношение огнестрельного оружия, он оставил ружье, пару коробок патронов и занятное устройство с единственной зеленой кнопкой. Оно работало на батарейках и издавало звук, похожий на милицейскую сирену. Отличное средство от сектантов, приходящих, по словам Кияма, сюда для безумных обрядов.

Несколько часов я бродил по рядам, читая надписи на памятниках. Трижды наткнувшись на свое имя, вернулся к скамейке у сторожки. Только издалека я заметил у одной из могил девушку. Она будто читала книгу покойному. Ветер играл с ее длинными волосами, черными, как погребальная вуаль. Они сливались с платьем того же оттенка, делающим ее фигуру еще стройнее.

Пошлые желания перечили здешней атмосфере, но меня влекло к незнакомке взглядом и слухом. Ее голос ускользал, как бы я ни напрягался, слова уносились мимо, на пустырь. Девушка обернулась и посмотрела на меня, словно услышала зов вожделения. В зеленых глазах читались не печаль и скорбь, а злоба. Сплюнув, она отвернулась и побрела к калитке. Ее взгляд ударил по ногам, как хорошая водка. Я встал едва, дотянувшись до дверной ручки, и увидел оброненную книгу. Силы, чтобы пойти и подобрать ее, взялись из ниоткуда. «Евангелие от Фомы» — выглядело интересным чтивом, даже на погосте. Вместо закладки лежала карта. На красном фоне виднелся стилет, пронзавший череп. Из бездонных глазниц выползала змея. Девушка не вязалась со знаком смерти, и я поспешил прочесть абзац, обведенный жирно красным карандашом.

«Тот, кто ищет, найдет, (и тот, кто стучит), ему откроют» — удивление разрушило все догадки. Засунув книгу в карман, я зашел в сторожку.

День ушел на обустройство быта. Я мыл полы без швабры, смахивал пыль веником, сматывал паутины и собирал в мешок бутылки, оставленные мне «в наследство» — образ девушки был призом за мои старания. Предшественник разгильдяйски оставил тут свой паспорт, и я положил находку в шкафчик, завернув в тряпку.

Прилежная уборка торопила темноту, разгоняла по укрытиям крыс и тараканов. Они, хоть и живые, раздражали меня больше, чем гробы за стенами. Крысы с ободранными хвостами кормились «местной кухней», их заразные пасти пугали инфекциями и укусами.

Взяв фонарь и ружье, я отправился в обход еще при сумерках. Между мраморными статуями и деревянными крестами можно было затеряться в первый раз, идя на каждый звук, как в лесу. Бродяги могли заночевать в каждом из двадцати склепов. Их двери, по непонятной мне причине, оставались открытыми.

Огромное кладбище освещалось тремя фонарями, рассеянных лучей которых хватало только чтоб нащупать нитку узких тропинок. Морось, начавшись вечером, превратилась в приличный дождь. Капли заставили ворон метаться в поисках гнезд. Птичьи крики удручали больше, чем погода.

Вода, стекая между холмов широкими ручьями, скапливалась у калиток и проходов, подбирая опавшую листву и мусор. Обойдя территорию за полчаса, я вернулся по колени в грязи. Позади меня треснуло, словно на огромную стеклянную полку один за другим выложили кирпичи. Я остановился на полушаге через порог. Чувствуя себя маятником, все же решил пойти на звук.

Сторожку обступали кольца древних захоронений. Старый мрамор поблек и выглядел хрупким свидетелем веков. Вблизи я заметил, как одна из плит покрылась трещинами, словно глыба льда от удара топором. Удар повторился, и белый камень вздулся, точно скорлупа созревшего птенца.

Осторожность вела меня в сторону, а под ногами дрожала земля. Мысли вязли в размякшем черноземе, пока жижа становилась похоже на болотную трясину. Шипение прогнало всякие аллегории из моего мозга, и я понял, что происходящее — реально и осязаемо. Дым валил из-под плиты, настигая и почти касаясь носков сапог. Я медленно отступал назад, не сводя глаз с загробного гейзера, пока не споткнулся о камень. Сперва на коленях, потом — поднявшись, рванул к сторожке. Даже мокрые бревна обдали меня теплом — настоящим и почти человеческим, и шум затих, когда я прижался к дереву.

Отложив ружье, вытер влажные от пота руки об рубашку и решил выглянуть из-за угла. Мрак заставил меня шагнуть вперед, чтобы разглядеть что-либо между ливневых струй. Дождь заглушил звуки, и я не различил никаких предвестников взрыва. Мраморная плита разлетелась мелкими осколками, и колючая боль окропила мое лицо и грудь. Спрятавшись за срубом сторожки, я размазывал кровь по изрезанной коже. Дрожал и вытаскивал мелкие камешки, пока не услышал свист, схожий на стон. Я выставил перед собой ружье почти вслепую. Но через секунду целился в кладбищенскую тишину...

Я сидел, всматриваясь в пучину июльской ночи и покачиваясь на ветру. Призрак себя, прежних убеждений, ведь они не мешали наняться охранять кладбище. Окровавленная рубашка обнимала и леденила спину, но больший холод был внутри от воплощенного суеверия. Порезы ныли, и пришлось вовсе не двигаться, пока тело не свыклось с болью.

Рассвет словно излечил меня, очистил от предрассудков. Я будто вышел из анабиоза, понимая, что сглупил и не обработал раны сразу. Спирт и бинты лежали в сумке, но мне не терпелось опровергнуть или подтвердить ночное сумасшествие.

Плита стояла целехонькая, а рядом с оградой лежал оброненный в спешке фонарь. Выключив его, я вытер пыль с надписи на плите:

«Я бросил огонь в мир, и вот я охраняю его, пока он не запылает».

Слова родили лишь головную боль от недосыпа и шока. Вернувшись к сторожке, я невольно сел на место, где пролежал в обнимку с ружьем больше шести часов. Отпечатки от обуви выглядели жалко, у самой стены, будто под навесом заночевал какой-то бродяжка. Взглянув на ладони — в пятнах глины и крови — я ощупал карман куртки в поисках носового платка. Вместо этого нашел книжку.

Строка, запечатленная на камне, тоже была обведена, то ли девушкой, то ли кем-то иным, кто призвал ее сюда. Я почти уснул, перебирая страницы и выискивая другие помеченные места. Их не оказалось — словно после прочтения пометки исчезали, поджидая новых открытий. Я же растратился морально и физически и, услышав хлюпанье автомобиля по лужам, не мог подняться.

Ко мне приблизился Киям вместе с долговязым мужчиной в черном плаще.

Остановившись впритык, он наклонил голову набок, изучив мое лицо, а затем бегло оглядел владения.

— Как думаешь, тоже сопьется? Смотри, виски поседели... — кивнул Киям.

— Нет, похоже, крепкий, тот то, после первой ночи, набросился на меня. Не помнишь разве? Испуган... Зацепило — весь в крови.

Я молчал, словно никогда не владел языком. Сидел, не шевелясь, и смотрел на двоих пришельцев из нормального мира.

— Пойдем парень, тебя нужно перевязать, подлечить... То, что ты жив, уже дает определенные надежды. — Долговязый ловко подхватил меня и повел в сторожку. От потери крови я упал в обморок на дощатый пол, пахнущий осиной.

2

Я чувствовал себя мумией. Долговязый не пожалел бинта и замотал слои так туго, что рука судорожно и медленно достигала кружки с водой на тумбочке у кровати. Кровь просачивалась даже через толстый слой повязок, словно трупный яд мешал ей сворачиваться и подсыхать.

До сих пор немо, я вращал головой натужно и судорожно, как это делал бы робот. Ходить тоже разучился: рухнул на кровать сразу, стоило попытаться шагнуть.

— Вам лучше отдохнуть, сейчас Киям принесет еду и чистую одежду. Я уверен, у вас есть много вопросов. Я отвечу вам, но чуть позже. А речь восстановиться — видел такое. Первая ночь — самая сложная... Вы были не готовы. — Долговязый наблюдал за мной сидя на низкой табуретки из угла сторожки, — это не просто работа. Но мы вам заплатим... Хорошо заплатим.

— Я.. я могу говорить... Просто от жажды ...

— Только иногда нужно держать язык за зубами! А-то Дитя тьмы… — на пороге появился Киям с двумя термосами на руках. Движением головы он указал Долговязому на дверь. Откланявшись, мужчина вышел на улицу безмолвно. — Скажите, вы ее видели? Она приходила к могиле вчера днем?...

Я молчал, опешив от напора. Киям еще больше сморщился лицом и телом, будто готовясь запрыгнуть на меня и выдавить правду. Его молодецкое пожатие выдавало силу, но отозваться сразу я не смог.

— Ну не молчите!!! Девушка в черном была у могилы? — Тот тряс от нетерпения принесенным мне пайком.

— Она приходила, читала у могилы что-то... Увидев меня, убежала, — просипел спешно, как сумел.

— Значит, она не передавала вам нечего? Это хорошо... Берегитесь ее, не общайтесь… И ешьте... — Киям протянул мне ложку — твердо и заботливо.

— А кто она?

— Она... Ведьма!.. Некромантка! Будьте очень осторожны... Не смотрите в ее глаза. Дьявольский омут может погубить вас! Эти зеленые глаза... — он прикрыл веко ладонью, закрываясь от сглаза. — Око дьявола!

Скормить весь бульон ему не удалось. В тепловатой юшке плавали комья сваренной крови, да и запах перебивал нерожденный аппетит. В последний раз стукнув ложкой о миску, Киям вышел на улицу, словно вспомнил о чем-то. Но тишина достаточно зарядилась его словами о колдовстве, и колола слабое тело.

Вынося боль ран, я поковылял к вешалке. Маленькая книжка в черном переплете до сих пор ждала в кармане. Вернувшись с ней на кровать, я принялся за рис из другой миски. От узоров на карте веяло востоком и жестокостью. Впервые за много лет захотелось рвануть в библиотеку и поискать материалы о древних знаниях.

Но, запив плов минералкой, я лишь забрался под одеяло. Надо уходить отсюда — мысль дрожала в лихорадке. Сон приблизился к безумию — ведь в подсознании поджидало увиденное накануне. Борясь с собой, я заворачивался в пелену напрасных рассуждений, вспоминая о некромантах из фильмов из книг. В глаза стучали картины из ужастиков про зомби и череп трескался, как та самая злополучная плита.

Долговязый склонился ко мне, и разбудил.

— Она все-таки передала вам ее? Карта у вас??? — он тряс меня за воротники рубашки.

— А кто там был похоронен? — я проигнорировал вопрос.

— Это уже не важно — могила пуста! Я отрыл ее, но там никого нет!!! Где карта?!!

— Она у меня... — ответил я и встал с кровати, — а в чем дело, собственно? Что это за карта?

— Уезжайте! Чем дальше, тем лучше... — Киям вновь неожиданно возник в дверях, — спрячьте книгу вместе с картой и бегите!

Их вопли зарядили меня энергией. Я верил в опасность, когда одевался, ойкая и задевая раны. Плюнул на все — стоило переступить порог обители психов.

Долговязый выскочил следом, проверяя, но потом свернул к выкопанной могиле. Пыхтя и ругаясь, он принялся закапывать то, что вырыл.

Выйдя из кладбища, я побрел по дороге, ведшей к городу. Выкуривая запас сигарет, пытался забыть два суматошных и бесполезных дня. Но события всплывали, возвращались наружу, и как мухи кружились в голове.

Я открыл книгу и взглянул на карту в последний раз.

«Тот, кто ищет, найдет, (и тот, кто стучит), ему откроют»...

В заросли кустарника книга полетела, словно птица с черно-белым опереньем. Засунув руки в карманы, я ускорил шаг.

Крепко затопленная баня и кружка холодного пива... Картошечка с жареным на масле лучком, селедочка... Я собирался ехать домой и забыть приключения вместе с надеждами на жизнь в большом городе. Одной пытки хватило…

Дорога заворачивала за гору и будто заставляла оглянуться, оценить масштабы кладбища с высоты. Я не притормозил и чуть не свернул шею, когда подчинился позыву.

Из кустов выскочила та самая девушка и, перебежав асфальт, ринулась к могилам, размноженным горизонтом. В руках она держала черную книгу: стряхнула грязь и засунула в карман. Выплюнув сигарету, я пошел за ней, словно за воровкой.

Она шла, не оборачиваясь, узкой тропкой вдоль кладбищенского забора. Я крался на приличном расстоянии, будто кошка за голубем. Необъятная тревога глушила чувство стыда, меня опьянил азарт.

Я шел, прячась за ветвями около получаса, пока она не скрылась в кирпичной постройке, похожей на полуразрушенный колхоз. Обойдя с другой стороны, я прильнул к оконному проему, давно лишенному стекла. Изнутри доносилась музыка. Медленно вытянув руку, я отодвинул кусок фанеры, закрывающий обзор, и посмотрел внутрь. Хлев переделали под жилье давно. Под потолком тусклым конусом горела керосиновая лампа. На табуретке стоял видавший виды патефон, и танго пускало щупальца по воздуху, подбадривая мышцы для танца.

Звонкий женский смех и стук каблуков звучал то, совсем рядом, то удаляясь. Я вновь взглянул в окно, и чуть не свалился на землю.

Она танцевала с высохшим трупом, обнимала и заглядывала преданно в бесцветные глаза. В груди мертвяка зияла огромная дыра. Сломанные ребра напоминали гребень. Окоченевшее тело тряслось под аккорды аккордеона, оскал появлялся на обглоданном лице под мелодичный проигрыш. Он гладил ее волосы и что-то говорил, в ответ ненормальная все так же звонко смеялась и целовала гнилые челюсти. Объятые страстью, они долго кружили по комнате, резко останавливаясь и поворачиваясь в такт ритму. Мертвец волочил ноги, почти вися на ней, и костяшки постукивали, дополняя музыку. Я смотрел до тошноты, и когда был готов выпустить на траву бульон с пловом, почувствовал прикосновение.

Мой крик еще в утробе убила ладонь, накрывшая рот крепче намордника. Позади меня стоял Киям.

— Господи, что вы тут делает?!! Бегите отсюда!!! Пойдемте!!!

— Там... Там она ... Она с ним танцует!.. Кто он? Я хочу знать, почему вы...

— Тссс!!! — начальник кладбища опять сжал мои губы, — они вас услышат! Уходите ради Бога! Умоляю Вас!!! Они убьют вас, если увидят! — он попытался оттащить меня, но поняв тщетность, прижал локтем к стене без особых усилий. — Вы даже представить себе не можете, что вам угрожает!

Я отстранил его и вновь посмотрел в окно. Труп лежал на кушетке, обнимая за талию обнаженную. Та сидела верхом и плавно двигала бедрами. Скрипнув иголкой по пластинке, замолк патефон. Слуху обнажились стоны и скрип пружин.

— Моя Алиса!.. — мерзкий хрип прорезал томную иддилию, — я всегда буду с тобой, моя леди!

Я не сдержался и выплеснул на землю слизкий ком.

— Они услышали!.. Бегите, я постараюсь их задержать! — Киям толкнул меня к тропе. Я побежал, в последний раз оглянувшись и увидев, что он стоит с бруском у дверей постройки. Темнело, и потускневшая листва вокруг выглядела узким коридором в подземелье. Ветви, земля внизу мелькали так, что от головокружения можно было врезаться в одно из деревьев.

В конце тропы дыхание сбилось совсем. У кладбища я перешел на быстрый шаг, чтобы передохнуть и унять ноющие порезы.

В сумерках каждый шорох острым ножом пронзал мою спину. Каждый шаг заставлял сгусток усталости пульсировать в мозгу. Через время я присел на корточки, привалившись спиной к теплой коре дуба. Стрелки показывали половину девятого. Пять минут отдыха растянулись на тридцать. Силы вытекали из меня с кровью. Размякший разум прикинул расстояние до города — десяток километров или полтора часа до безопасности.

Обнадежившись подсчетами, я встал на ноги и остолбенел. Мертвец из заброшенного хлева преградил мне путь. Он приблизился, принюхиваясь неровными ноздрями, и выдохнул загробным зловонием. Запах парализовал не хуже токсического газа…

— Ты подойдешь… — недочеловек ощерился и поднял меня за шею так, будто у него сбереглись все мышцы. Он швырнул меня через метровые заросли. Через несколько секунд прохлады и невесомости я ударился о разогретый жарким днем асфальт.

3

«… я хочу почувствовать по-настоящему дуновение ветра и вкус твоих губ...» — мысли плыли по волнам всесильного танго. Когда мелодия вздымалась — тело рвалось подняться и кружить по воздуху. Звуки искрами мелькали, их огонь не зажигал меня, охлажденного потемками.

Моя Алиса...

Я хочу быть с тобой...

Я хочу к тебе! Пусти!

Она связала меня, и руки, сведенные за спиной, должно быть скоро занемеют и заболят. Но время тонет в темноте, и я гоняюсь за ним, взлетая и падая, и с высоты вижу все иначе.

Раскрытый гроб посреди хлева, а в нем мертвец с зашитым ртом.

Он дергается невпопад, когда след длинной юбки мелькает над головой. А силуэт с пластичностью цыганки теряется на потолке.

Она танцует с тем, у кого нет тени.

Проходит час или полтора, и я, наверное, сплю дома, видя чужой сон, где умер. Значит, буду жить, и мотив танго снова вдохновит меня. Пока что тьма, как глина, облепляет плоть. Нет пальцев и нет рта, а ведь нужно встать, почистить зубы и напиться кофе с «добрым утром».

За стенкой закипает чайник, свист бьет разрядом тока в парализованные ноги. Мама ходит по кухне, готовя завтрак к моему пробуждению.

Но я не слышу запахов еды, лишь сырость земли и червей, как будто давно засыпан на глубине двух метров.

Всего лишь час или полтора, чтобы проснуться и забыть кошмар. Сидеть с бутылкой пива у окна и в небе видеть пластику Алисы. Она не злая вовсе, когда играет танго и тело, словно гнется под плетью аккордов. Отдается танцу, будто ритуалу, потому и сильна.

Я могу полюбить ее такой.

Обнимать ее, и ловить в ладони волосы, тяжелые, как нити, что мешают говорить.

Алиса улыбается и берет нож. Сталь входит в трухлявую плоть легко и без эха. Она режет меня, по-прежнему лежащего в гробу, и смотрит в глаза мне, стоящему рядом.

Двойник закрывает глаза двойнику, и в комнате темнее для обоих.

Алиса бросила меня, оставив нож в груди.

— Стой! — крик разорвал нити, но заглох, не долетев, ни до чьих ушей.

Я коснулся лица, и деревянные пальцы проломили высохшую и гнилую кость. Со вздохом зашелестели бумажные легкие, прилипшие к ребрам.

Как в зеркале другой протирал лоб, моргал карими глазами, улыбался моими губами и говорил:

— Алиса, я тебя люблю.

Я хотел его ударить, но разбил костяшки о крышку гроба. Пнул коленом, и следом хрустнула чашечка, так и не добыв мне свободу.

Полтора часа человек не способен пробыть под землей, слушая далекое танго.

За полтора часа невозможно плясать под одну песню, дожидаясь пробуждения в могиле.