I

— А что столько коробок повсюду? Наверное, переезжаете?

— Да нет, только я еду.

— Куда?

— От всего. Я каждый день еду, от всего.

II

Конец ХХ века.Трамвай, саммортизированный на 84 процента.

Сзади, от дверей навязчиво лез в ноздри запах мочи. Веда пожалела, что села так близко от них, но решила как-нибудь перетерпеть до своей остановки. Беспокоило только, не дотронулась ли она до загаженных дверей юбкой, когда заходила.

Трамвай был совсем пустой. Кроме нее ехал только дядька довольно пожилого возраста. Держал на коленях лохматую собачку неопределенной породы. Он сидел ближе к кабине, спиной по направлению движения, поэтому принялся разглядывать появившуюся ночную попутчицу. Оказавшись объектом его пристального внимания, Веда невольно начала также поглядывать на старика.

Не сразу, но узнала в нем своего бывшего школьного учителя музыки и пения. Было понятно, что пенсионер вряд ли узнал свою ученицу. Их, таких, перебывало, наверное, сотни, если не тысячи, за все годы его работы. Где же там всех упомнишь. Однако уже очень начало нервировать, что старик так бесцеремонно пялит на нее глаза. Тем более, лицо его как-то неприятно оживилось, в глазах появились огоньки азарта.

Играть в гляделки с выжившим из ума дедом было совершенно не интересно. Веда повернула голову, стала смотреть в окно. На улице в свете тусклых фонарей почти ничего не было видно. Эхо стука трамвайных колес отражалось от стен серых домов. В квартирах давно все спали. Вот проплыли темные окна ночного клуба «Сытый нищий». Он не работал уже два месяца. Закрыли после того, как местные криминальные авторитеты изнасиловали в нем бургомистра, который перебрал в тот вечер с наркотиками. Вот священная дубовая роща. Из темноты выступают очертания величественных деревьев, что стоят тут не одно столетие. В глубине рощи мерцает огонь. Это негасимый Знич. Но кто теперь поклоняется Богам? Святилище — скорее местная достопримечательность для туристов. Здешних людей встретишь там куда меньше, чем иностранцев. Разве что, по праздникам, но это всего лишь дань традиции. Настоящей веры не осталось ни у кого, а для жрецов это просто обычная работа.

Веда вспомнила, как учительница еще в младших классах школы рассказывала им, чтобы привить гордость за родной город, что их священная роща самая древняя и большая в стране, даже большая чем та, что в самой Вильне, хотя это и столица.

Трамвай катился дальше. В темноте за окном, также как в трамвае, больше не осталось ничего интересного. Теперь она видела только отражение собственного лица в стекле вагона. Черты бледного лица выглядели довольно грустными. Девушка отвернулась от окна и, как только бросила взгляд на старого учителя, даже вздрогнула от неожиданности. Пожилой человек вел себя более чем просто странно.

Он приподнял своего собачку, удерживая обеими руками, на уровень лица и начал жадно хватать губами маленький член сонного животного, при этом нахально и похотливо поглядывая на Веду, развратно подмигивая. Казалось, до сих пор он только и ожидал нетерпеливо, когда девушка, наконец, отвернется от окна и снова взглянет на него. Дождавшись, сразу же принялся за свое гнусное дело.

Она не знала, куда девать глаза. Было понятно, что он делает это не для собачки и не для себя, а именно для нее. Чтобы вогнать в смущение, чтобы получать наслаждение, наблюдая, как покраснеет от стыда девичье лицо. Однако тут он просчитался. Лицо ее не покраснело, а, наоборот, сделалось еще более бледным.

Веда последний раз с отвращением взглянула на старого сумасшедшего-извращенца и выбежала прочь из трамвая, как только открылись двери на первой же остановке. Ехать с ним дальше было невозможно. Она разнервничалась, душила какая-то необычно особенная обида на этого выродка, на тех выродков, что обоссали двери в трамвае и на всех остальных, которые каждый день без конца паскудят жизнь. Паскудят уже одним только своим существованием.

Невозможно, отвратительно было больше терпеть и его, и этот добитый ржавый грохочущий трамвай, где смердит мочой. Лучше пройти остаток пути пешком.

Она шла одна по темной ночной улице и даже желала встречи с каким-нибудь хулиганами, преступниками, насильниками. Рука в кармане куртки сильно сжимала острые ножницы. Пусть только кто тронет, вот тогда бы она отвела душу!

Веда специально выбирала свой путь через темные подворотни, глухие дворы. Однако нигде никого не встретила, не то что агрессивно настроенного, а вообще, никого.

В подъезеде, где никогда не было освещения, также никто не напал. Зашла в квартиру. В пустой квартире ее приветствовало только радио, елинственное почти живое существо.

Из радио навязчивый дикторский голос скороговоркой перечислял заголовки последних новостей за прошедший день:

— Вече Новгородского автономного края требует значительного расширения прав автономии. Пресс-секретарь канцлера озвучил непоколебимую позицию федеральной власти в этом вопросе. Наш собственный корреспондент передает из Троков.… С небывалым размахом готовится отметить свое тысячелетие Друцк…. Открытие выставки современного искусства в Киеве привлекло внимание.… Сегодня в Кракове представители радикальной христианской секты католиков во второй раз сорвали проведение референдума по вопросу воссоединения Польши с Литовской Федерацией. Президент страны издал указ о запрещении деятельности секты и заявил, что будет и далее прикладывать все усилия для восстановления унии между братскими народами и государствами, а также, что если ситуация не стабилизируется в ближайшие сутки, он будет вынужден обратиться к официальной Вильне с просьбой о введении контингента миротворческих сил.

— С-суки! — приглушенно зло вскрикнула Веда и нервно толкнула приемник.

При этом она зацепила и сбросила рукой фотокарточку в рамке, которая стояла рядом, и, разозлившись от этого еще сильней, стала пытаться подхватить ее, падающую. Однако не получилось. Портрет упал на пол, стекло треснуло.

— Очередной теракт в Москве, — снова подало голос радио, которое на время запнулось от ее толчка, — Сегодня почти в центре столицы Владимиро-Суздальской республики прогремел мощный взрыв. Заложенным фугасом была подорвана автомашина с бойцами Пинского отряда спецназаначения. Восемь человек погибли, шестеро раненых госпитализированы. Это уже четвертый теракт с начала этого месяца в Москве против федеральных войск. Ответственность на себя взял известный полевой командир Шаманов. Московский митрополит Алексий Второй решительно осудил действия сепаратистов, заявив, что преступления всегда остаются преступлениями, и акты терроризма не имеют никакого отношения к истинному православию, какими бы религиозными лозунгами они не прикрывались…

Веда, зарыдав в голос, опустилась на пол рядом с фотокарточкой. Со снимка смотрел с улыбкой молодой парень, одетый в форму десантника. Стекло треснуло наискось его лица. Возможно, именно так, как прошел в прошлом году сквозь его голову осколок. Но Веда изувеченным это лицо никогда не видела. После первого неудачного штурма федеральными войсками Москвы, погибшие военные возвращались оттуда на родину в наглухо запаянных цинковых гробах.

III

Начало XIV века. Вильня, столица Великого Княжества Литовского, Руского и Жамойтского.

Глаза монаха-францисканца сузились, словно это пламя факела, прикрепленного к стене, слепило их так же сильно, как солнце, что зашло час назад. Пальцы начали быстрей перебирать костяшки, нанизанные на нитку. Он старался ничем не выдать охватившего его сильного волнения, но последние слова великого князя заставили еще больше разволноваться. Вчера, кажется, все шло, как положено. Полным ходом велось строительство нового костела. Он составил очередное послание папскому легату в Ливонию, где сообщал об успехах в обращении местных язычников в истинную святую христианскую веру. А сейчас неожиданно услышал холодно-раздраженное: «И что ты мне говоришь о христианах? Где больше несправедливости, зла, насилия, лицемерия и лживости, как не среди христиан, и особенно тех, которые выдают себя за монахов, как крестоносцы? С тех пор, как появились тут эти христиане, они никогда не выполняли того, что обещали в своих клятвах. Я не верю больше их клятвам. А если у меня было когда-нибудь желание креститься, то пусть меня крестит дьявол!».

Всего только за одну ночь что-то переменилось. Монах, как опытный политик, который бывал не при одном европейском дворе, хорошо чувствовал это. Однако было совершенно не понятно, что это за перемены и чем они вызваны. Верный слуга Ватикана ощутил даже некоторую опасность. Видимо не зря сегодня, как донесли ему шпионы, князь позвал к себе этого проклятого варварского колдуна Лездейку и почти целый день с утра о чем-то советовался с ним.

Недобрые предчувствия сразу же оправдались. Вместо продолжения разговора, на которое он надеялся и уже приготовил слова в ответ, король Гедемин неожиданно повернулся к нему спиной и пошел прочь, сделав какой-то знак рукой своим воинам-охранникам. Те, видимо только и ожидавшие знака, как псы, бросились к монаху. Крепко схватили, куда-то потащили из галереи мрачными замковыми переходами. Он одно лишь успел заметить, и это осатлось последним ярким образом в сознании, — сильный ожог на ладони великого князя, которого вчера еще не было, будто тот схватил что-то раскаленное в пламени.

Монах посчитал было, что воинам приказано бросить его в подземелье, но увидал, что тащат к замковой стене.

Скоро они очутились на угловой башне. Тут на верху другие ратники уже держали какого-то избитого человека с лицом залитым кровью. Монах узнал в нем шута, который был его ушами и глазами в княжеском замке.

— Что, собаки, хорошо братьям — орденцам послужили?

Воины подтащили, видно замученного на дыбе, шута к краю, он совсем не сопротивлялся. Столкнули вниз. Следом потащили францисканца. Он в отчаянии пробовал было ухватиться за край каменного зубца, но также полетел с башни. Из темноты донеслись два глухие удара тел об острые камни под стеной замка.

В предыдущую ночь великий князь Гедемин видел сон. Будто пришли два зверя лютых хищных, один с востока, другой с запада. Таких огромных, что солнце и половину неба собой заслоняют. Рычат, рвут страну на части, слюна по клыкам ручьями бежит. Хотят ее сожрать, проглотить, кто скорей, кто раньше другого успеет, стараются куски побольше отхватить. Ужаснулся князь виду жутких зверей, хотел проснуться. Но не может, не позволяет ему что-то. Продолжает видеть сон. Достигает его взор далеко на запад, откуда пришел западный зверь, потом на восток, откуда восточный появился, и видит через много каких земель, сквозь время и пространства. Стон человеческий стоит, повсюду муки нестерпимые. Какие-то уродливые карлики в капюшонах, под которыми лиц не видно, костры раскладывают, хватают и тянут в них людей. В пламени гибнут люди всех возрастов и сословий, и стар и мал, и мужчины и женщины.

Вдруг откуда-то сверху сияние исходит. Звери и карлики едва увидав это, сразу прочь побежали во тьму по краям земли прятаться. В блестящем свете появляется кто-то, одетый не по здешнему. Остолбеневший князь глядит на него. Черты лица разобрать невозможно, так и бьют от него во все стороны лучи неземного света. И вдруг слышит Гедемин голос, будто внутри своей головы. Понял, что это незнакомец обращается к нему:

— Слушай, человек. Ты избран мной. Не говорю тебе про месть, не говорю тебе про справедливость, ибо где нет несправедливости, там и в справедливости нет нужды. Говорю про очищение и спасение. Зараза захватывает землю и твой край также. Несут ее серые существа с извечно мертвыми душами, которые создали зверей чудовищных, которые хватают живые души и кормят ими тех зверей, чтобы они становились сильнее. Боль и мучения им нужны, чтобы властвовать. Поэтому создают они боль и мучения человеку. Они и меня распяли, чтобы иметь основания мои муки в вину всем живым ставить. Чтобы жил человек в страхе и отчаянии, чтобы только в их лжи видел для себя выход и утешение. Ложью и обманом обещают спасение. Но нет от чего человеку душу спасать, кроме как от их отравы. Я тебя избрал. Останови их, накажи за то, что именем моим народы в обман вводят. В руку твою вкладываю этот огненный меч, чтобы уничтожил эту заразу по всей земле!

Протянул князь навстречу руку, принял меч, и сразу ладонь так сильно обожгло, что проснулся и глаза открыл. Осмотрелся — у себя, в замке. Там же, где и спать ложился. Вокруг тишина и покой. Только ладонь болит. Взглянул — на ней ожог. Вспомнилось князю все, что сейчас во сне видел и зашелся он великим плачем. Не от своей боли, а будто ощутив сразу боль и муки всех тех людей, что заживо в огне погибают и в пастях звериных. И плакал он безутешно до самого утра.

На рассвете, которого не увидел монах-францисканец, по приказу великого князя сожгли на костре православного митрополита Филофея.

Гедемин смотрел через окно на замковую стену, на поле за ней, на лес, что начинался дальше. Думал. В Киеве все святилища восстановили, люди князю за то благодарны, по обычаю предков своих богов чтут, как раньше. А на востоке князь Иван Калита наглеет, угрозу создает. Что теперь Византия? Ничто. Кто помешает? Никто. Дружина собрана, приказа ждет.

Князь дотронулся до ладони, ожог болел, хотя и довольно времени прошло. Напоминание. Почему-то не болел только тогда, когда брал в руку меч. Князь повернулся к залу, сообщил решение ожидавшим вельможам:

— Через неделю идем на Москву. Греческие церкви повсюду рушить и жечь огнем. Во всех местах, где были святилища разрушены — восстанавливать, чтобы люди снова без страха свою веру исповедовали, в которой предки их рождались и умирали.

На пригорке стоял человек с длинной седой бородой, в высокой остроконечной шапке, с посохом в руке. Необычный посох украшало мастерски исполненное изображение змеи, которая обвивалась вокруг его. Верховный священник литовских язычников Лездейка внимательно наблюдал за тем, что происходит. Воины великого князя уничтожали его врагов, уничтожали проявления чужой веры, которая уже успела нахально пустить здесь свои корни. Увидав такое, народ, сначала несмело, а потом все активней, начал помогать рушить монастырь, вешать монахов-латинян. Некоторые люди из числа окрещенных срывали с себя кресты и бросали в огонь.

Лездейка совсем не злорадствовал. Молча следил за тем, как совершается то, что необходимо, что пойдет на пользу государству. Да, он толковал сон великому князю, но и толковать не было необходимости, князь все понял и сделал правильные выводы сам.

Тем временем монахов — латинян, кого посадили на кол, кого привязали к деревянным крестам. Люди потащили кресты к реке. Сбросили в воду:

— С заката солнца пришли и на закат пойдете!

IV

Начало XXI века в параллельном измерении. Закрытый судебный процесс.

Судья:

— Гражданка Мандулаева, вы признаете себя виновной в убийстве президента Российской Федерации?

V

Из творческой автобиографии (Приложено к истории болезни).

Это я нетрезвый в молодости, вдохновившись звуками органа, кричал в костеле во время службы: «Stay metal forever!» и вскидывал вверх пальцы “козой”. Это я нетрезвый в молодости силой своих легких погасил вечный огонь на мемориале борцам, погибшим за советскую власть, а потом два дня было больно дышать, зато выяснилось, что огонь совсем не вечный. Это я нетрезвый в молодости насмехался над милиционерами, которые обязаны совсем не иметь чувства юмора, насчет того, сколько они берут за услугу сопровождать нетрезвых под охраной с двух сторон, и меня еле отняли у них, бесстыдно спекулируя сразу именем, отчеством и фамилией местного милицейского начальника. Это я нетрезвый в молодости пытался поджечь на православное рождество праздничную елку на площади, облив ее бензином Аи-95, а другой раз с помощью ракетного топлива, украденного в годы “перестройки” из военной части, которая находится на Алтае. И еще много чего...

Все это исходя из духа противоречия.

Это я трезвый вижу, как огонь струями, возникая ниоткуда (родом ниоткуда), будто из какого огнемета обрушивается на предметы действительности, растекается вокруг, охватывает тротуары и проезжие части улиц, стремительно взбегает по каменным стенам зданий, по стволам деревьев. Потому что все эти вещи надоели сами себе. Это произошло четверть минуты тому назад, как только на них задержался мой взгляд, и прошло время, необходимое, чтобы пламя разгорелось. А как только это произошло, время начало измеряться вечностью. А это невыносимо. Поэтому оно все горит огнем.

Это я нетрезвый повзрослевший самый тихий, спокойный, рассудительный и терпимый беларус на свете. Так как не осталось ни духа противоречия, ни какого иного. Не осталось, так как в них нет необходимости. Однако, обвинения в потере рассудка не принимаются.

Пиромании нет. Этому слову ничто не соответсвтует в реальности. Поклонение огню — не болезнь.

V

— Зачэм абыжаеш? Какой бэлы парашёк, слюшай, сахар, да?! Адын толко ноч пускай полэжыт, а завтра прыдот машына вэс пагрузым, сразу забэром, карашо? На адын толко ноч вазми, нэ бойса, я карошие дэнги заплачу. Понал, нэт? Абэшчаю, завтра всэ мэшки забэром, мамой клянус, да-а-а?

VI

Драматург в служебном кабинете издателя.

— Что это за херня?

— А что, собственно говоря, не так?

— Я еще не потерял рассудок, чтобы такое печатать! У меня уважаемое издание, а не районка какая-нибудь. Пусть себе свобода, пусть эта дерьмократия. Что это только за слова такие? — берет рукопись, зачитвает вслух:

“ПЬЕСА

Действующие лица:

Слоненок Кьюни — герой-любовник,

Иисус-Мария Владимероленино Ильич Родригес — жертва,

Светлое Начало — шиздующий землю и все живое,

Просветленное Начало — шиздующий мертвых,

Массовка — случайные посетители врача».

— Ну, это как бы, молодежный слэнг такой...

— Что с табой? Слушай, ты, вообще, давно последний раз отдыхал? Кажется, тебе очень нужно. Советую, как другу. Сходи, что ли, в баню, с бабами, с водочкой. Ну зачем такое писать? Неужели надеешся, что кто-то это поставит? Это же невозможно себе представить даже через сто лет!

— Как другу?... Да я с тобой рядом срать не сяду.

VII

Выстрелы прозвучали тихо и отрывисто в морозном воздухе, не оставили после себя даже раскатистого эха, как это бывало в начале осени. Два дня, как установился полный штиль. Не шелохнулась ни одна веточка в заснеженном кустарнике, которым поросли берега небольшой речушки, не поднялись с соснового бора на высоком берегу оврага напуганные выстрелами птицы. Мелкий снежок неторопливо сыпал на пустынное шоссе. Асфальтовое покрытие дороги уже почти нигде не чернело из-под него. Вокруг царила величественная тишина, которй, казалось, не смогли бы сколько-нибудь значительно повредить даже пушечные залпы.

— Исайка! Веди остальных! — послышалось нетерпеливо-раздраженное из-под мостика с покрашенным в бело-черные цвета ограждением.

Сонный мальчик лет шести, с курносым румяным лицом замотанным в пуховый женский платок, которого мать потащила этим утром в район к зубному врачу, услышав выстрелы, кажется, немного пробудился от грустно-зачарованного созерцания подростково-ублюдочного графити на стенке павильона на автобусной остановке. Там с различными выкрутасами и украшательствами было изображено большими объемными латинскми буквами слово “SEX”, еще не понятное ребенку своим смыслом.

Это графити сделал молодой тракторист Гирша из их деревни, которого летом убили пьяные друзья в драке возле клуба. Они тогда до последнего момента считали, что просто забавляются и пьяный Гирша считал так же. Даже у умершего на лице осталось выражение сильного удивления, с которым его и похоронили. Мальчик хорошо помнил соседа Гиршу и знал, что теперь его нет. “Вот Гирши нет, а рисунок остался” — размышлял он сейчас, и вместе с этим в его сознание входило ощущение собственного бытия, осознание отличия бытия от небытия.

Мальчик всем своим видом показывал недовольство. В этот момент времени, в этой точке вселенной его существо не желало никакого зубного врача, никакого автобуса, что повезет его к врачу, оно желало одного — спать.

Мать начинала злиться. Автобус почему то опаздывал, может снова на автобазе не было топлива, а может маршрут, действительно, по причине убыточности отменили. Слухи про то, что это может случится, ходили давно. А она еле отпросилась в рабочий день на сегодня у сурового заведующего фермой Хаима, чтобы свозить ребенка в район к врачу. Кончно, было бы проще обратиться к местному фельдшеру Пине да и куда бы дешевле обошлось, но тот, как на беду, вторую неделю не выходил из запоя и был в этом состояниии ни на что не способен.

Метрах в двухстах от остановки, возле мостика, из леса появились несколько фигур, перешли дорогу, спустились по откосу и исчезли под мостиком. Вскоре снова послышались короткие трескучие звуки выстрелов. Три, один за другим. Потом выкрик, как-будто матерная брань. Опять тишина.

— Мамка, что там? — спросил мальчик.

— Ничего. Отцепись.

— Мамка, ну, мамка, что там? — не отставал мальчик. За то время, что они стояли на остановке выстрелы слышались уже третий раз и это очень интересовало ребенка.

Мать молчала.

— Что там, мамка? — начал он тормошить ее за рукав старого пальто, рискуя оторвать.

— Дядька Мойша с племянником жидов под мостом стреляют. — наконец неохотно ответила она.

Время шло, автобуса все не было. Через несколько минут из-под моста на дорогу поднялись двое, зашагали по обочине к остановке. Мальчик узнал в них людей из их деревни. Дядька Мойша — бойкий, всегда уверенный в себе усатый мужик сорока четырех лет, его племянник Исайка — худощавый сутулый сексуально озабоченный юноша с бегающими глазками. Подошли, поздоровались:

— День добрый, Сара! Здорово, Абрамка! Какой ты уже большой вырос, вот молодец!

— День добрый, Мойша Маркович! Привет, Исайка!

— Смотрю в город собрались?

— Да, в город. Вот Йоська мой немного золотишка добыл, так я решила малому зубы поставить, к врачу едем.

Туту Сара слегка соврала, потому как на самом деле муж добыл совсем небольшое количество, а большую часть золота на зубы ребенку пришлось пожертвовать самой со своих собственных. Ведь на следующий год малого в школу отправлять, а как же без золотых коронок? Стыдно. Позорить будут. Заклюют, затукают и другие ученики, и учителя. Злобными издевками доведут до петли, как довели маленького сына пастуха Самуила из Заречья в позапрошлом году. А говорят, будто бедность — не порок. А тут еще, как на беду, все свиньи передохли, болезнь какая-то на них напала.

— Зубы поставить — это дело хорошее! — усмехнулся дядька Мойша, ощерив два блестящих ряда зубов из желтого металла, — Теперь, Абрамка, настоящим мужиком станешь!

— А вы что же, с утра уже за работу? — в свою очередь спросила мать мальчика, скорее для порядка, чтобы поддержать разговор, так как это было очевидно и так.

— Да вот, жиденят немного постреляли, — ответил односельчанин, — Мне же, сама знаешь, старшему еще нужно четыре зуба поставить да и дочка подрастает, а эти курвы через одного совсем без коронок попадаются, только патроны зря на них трачу. Матерых теперь в наших краях днем с огнем не найдешь. Всех повыбили.

— И не говори, — тяжко вздохнув, сочувствующе закивала головой Сара, — кому сейчас легко?!

IX

Конец ХХ века. Хата бабы Насти в посёлке на берегу водохранилища.

— А еще рассказывают, раньше жила в нашем местечке женщина. Не то, чтоб черной ворожбой занималась, но люди добрые ее хату далеко стороной обходили. И вот прислали однажды до нас с городу студентов, вот как вас теперь, только практику на водяной электростанции проходить. Ее когда-то к годовщине дня рождения Ильича срочно строили, еще как мать молодая была. Перед смертью, когда болела, все страдалица вспоминала, как семь месяцев тачки с камнями на стройке таскала. Их тогда председатель заставлял по приказу партии, а она как раз беременная была. От того может и родила нашего старшего с таким лицом, что поп крестить отказался.

Нужно сказать, большая у нас гидроэлектростанция, платина цельное озеро воды держит, говорят, ежели б прорвало, так в соседнем районе сразу восемь тысяч народу погибнет, никто и спасти не успеет. Вот только сейчас не работает, электричество не вырабатывает, говорят, не выгодно стало, не перспективно. Так, вода через шлюзы течет себе да и все. Глядят только, чтобы весной не прорвало. В озере рыбы много, и то хорошо. Правда, топятся часто, каждый год по несколько.

Так вот о чем я говорю. Начали тех практикантов по квартирам распределять кого куда, а одного направили к той старой женщине. Хата ее как раз возле берега недалеко стояла на окраине местечка. Свои конечно, кто знает, никогда б к ней дитенка не отправили, но то ж исполком распределял, а там начальники все пришлые. Как у нас, и что у нас — того не знают. Им то что, лишь бы отчитаться да галочку поставить, что всех практикантов жильем обеспечили. А хоть бы и занли, что она ведьма, все равно им в эти забабоны верить не положено, известно ж — атеисты. Они только в свои показатели верят.

Пришел тот хлопец к ней. Ничего ему сразу необычным не показалось, одно только почувствовал — от хозяйки будто землей сырой пахнет. А так бабка, как бабка. Начала она его угощать. Тоже ничего необычного, еда, как еда. Картошка, сало, яйца, грибы кроме прочего.

А он то и не знал горетник, что гриб тот зовется — мертвым, что собирает она его в полночь, когда месяц сходит. Растет этот мертвый гриб во мху на поверхности бетонной платины на стенках глубоких колодцев, в которые вода из шлюзов падает. В эти колодцы солнечный луч никогда не заглядывает. Она в них по грибы опускается. Часто случается, когда утопленника не найдут, так через некоторое время, как сам всплывет, бывает его в тот колодец вода заносит. Там они застревают. Тогда там их находят. А сколько он в колодце времени пролежит, Бог знает. Так особенно большие те грибы на телах утопленников находят, грибница на них переходит, тогда грибы на человечине очень крупные растут. Из-за этого, наверное, его мертвым грибом и зовут. Все старые люди у нас этот гриб знают, ни с каким другим не спутают, хотя и не каждый его в руках держал. И есть его никто никогда не станет. А молодеж так та уже не так разбирается. Но все равно, никто у нас его не собирает и упаси Боже, что бы есть этот гриб.

Было однажды, не очень честный человек, из наших местных, спустился в колодец, насобирал мертвых грибов да повез в город на базар продавать. А в других местах мертвый гриб не знают, потому как может он и не растет боле нигде, окромя как у нас на платине. Так того недоброго человека Бог покарал за то. В том же году хата сгорела, а на следующий год единственный сын потонул. Потом нашли его в колодце, всего мертвым грибом поросшего. А батька не выдержал да с горя сам с платины кинулся и потонул. До сих пор не нашли. Люди говорят не всплыл, потому что грех очень тяжелый на дно потащил. Всплывет только тогда, когда ему проститься, да не столько за самогубство, сколько за то, что много невинных людей мертвым грибом окормил. Теперь жонка его кожную неделю попу молиться за него заказывает, однако все равно не всплывает. Великий грех на нем!

— Так пусть она на платине в колодце поискать попробует! — нервно хохотнул из темного угла Санек — капитан команды КВН факультета, хлопец который никогда не любил унывать.

— Да тихо ты! Не интересно, спать иди, — заткнули его остальные, так как очень уж увлек их страшный рассказ старухи и очень хотелось услышать, что же там было дальше с тем студентом.

— День проходит, время ужина настает. А она, известно, сново мертвым грибом потчует, — продолжала баба Настя, — То же и на другой день, и на третий. Студент ест, благодорит.

— Ну и что с того, что люди этот гриб ели? Одного не понимаю, что плохого? Помер кто от него, заболел, или что? — не выдержал Санек.

— Никто не помер, — старая заметно обиделась, — но нельзя мертвый гриб никому есть.

— Почему тогда нельзя?

— От него люди другими становятся. С виду какой был человек, такой и остался, а изнутри совсем другой уже.

Санек громко захохотал на такое объяснение. Хозяйка от этого совсем обиделась и смолкла, стала готовится ложиться спать.

— Баба Настя, ну расскажите, что дальше было? Интерсно! — начали просить остальные.

— Да ну вас к лешему, нехай вам ваши родители-безбожники бают!

Сколько не упрашивали студенты старуху поведать, чем дело закончилось, ничего про эту историю от нее больше не услышали.

Через два дня около полуночи, хорошо принявшие местной самогонки, Санек с Женькой, еще одним из практикантов который был на квартире у бабы Насти, шли по берегу водохранилища, едва разбирая в темноте дорогу. В черном зеркале поверхности искусственного озера отражалась луна. Санек споткнулся о какой-то камень, удержался на ногах, только выплеснул эмоции от недавних событий:

— Твою мать! Надо было им все же рыла начистить! Зря ты меня увел!

— Да на фига тебе эти триперные? Ты что, телок нормалевых никогда не видел? Было бы из-за кого! Чушки колхозные. А на местных залупаться, так до конца практики не доживем. Они ж все тут отморозки.

— Все же надо было хоть тому гондону конопатому по харе съездить!

— Ага, герой! Вдвоем на семерых! Хочешь возвращайся, они еще там, но я — пас.

— Ссыш?

— Хочешь, чтоб голову отбили, иди. А я еще из ума не выжил.

Разговаривая так, ребята устало тащились вперед. Вдруг Санек остановился на месте, совсем забывшись на хмельную идею взять реванш над местными.

— Вот. Вот тут она жила, — он показал рукой на какие-то кучи мусора, что темнели в стороне от дороги.

— Кто? — не понял Женька.

— Та ведьма. Помнишь, бабка наша в первый вечер рассказывала.

— А ты откуда занешь?

— Я спрашивал потом. Главнй механик рассказал. Он тогда как раз из армии вернулся, хорошо помнит. Местные собрались однажды, двери подперли да спалили ее вместе с домом. Кого конкретно обвинить, так и не нашли. Участковый, возможно, сам первый и поджигал.

— Охренеть! Дикость!

— А может правда? — как-то зачарованно вымолвил Санек, — Слушай, а пошли сейчас сами поищем, фонарик не потерял?

— Что поищем? — насторожился Женька, так как уже почувствовал по голосу друга, что у того в голове родилась идея очередной авантюры.

— Грибы те. Посмторим, что за они. Насобираем, бабе Насте занесем, чтоб приготовила, — хитро засмеялся Санек.

— Сдурнел или что? Час ночи! Какие грибы?! Ты же сам смеялся с этих баек.

— Если ее сожгли, значит все же, наверное, было за что. Пошли, пошли, не сцы!

Санек бодро зашагал к платине.

— Заколупал ты, мудак бухой! — выругался Женька, однако потащился следом за товарищем.

Плотина мрачно и как-то угрожающе темнела своим огромным бетонным телом. В дрожащем отражении луны на поверхности водохранилища было что-то зловещее.

— Знаешь, на ее строительстве работало много зеков — политзаключенные, — сказал Санек Женьке, когда тот догнал его.

— Ну и что?

— Когда они умирали от тяжелой работы или болезней, их прямо тут на месте и хоронили, заливали бетоном. Так что, тут полно мертвецов замуровано, — Санек как-то болезненно усмехнулся.

— Брешишь!

— Так и есть! Это ж — ГУЛАГ был, тогда при Сталине именно так все и делалось. Эта плотина трупами напичкана куда больше, чем Кремлевская стена урнами с прахом.

Студенты остановились. Далеко внизу негромко шумела вода, падающая почти с двадцати метровой высоты.

— А видел, старая колокольня из воды торчит? Васька еще на лодке сплавать к ней предлагал, — продолжал Санек.

— Ну?

— Так вот, я узнал, только тут напротив поселка три церкви под водой оказались, а всего деревень двадцать затопили. А при каждой деревенской церкви всегда кладбище было. Понимаешь? Тут повсюду вокруг — сплошная мертвячина. Что на берегу, что на дне. Такое вот место.

— Да пошел ты со своей мертвячиной! Говорить больше не о чем? Нашел тему. И вообще, пошли нзад, холодно тут. Видишь, нет никаких грибов.

— Они там, — Санек уверенно показал на черный прямоугольник колодца.

— Пошли спать, — в очередной раз настойчиво предложил ему друг.

— Нет, я хочу их увидеть.

— Завтра днем придем. Трезвый поглядишь.

— Да на хер они мне трезвому?! Мне сейчас интересно, — захохотал Санек, — Бери фонарик, свети, я полезу посмотрю.

Он решительно перебросил ногу через ржавую металическую ограду.

— Убъешся, мудак! — Женька схватил его за руку.

— Свети говорю! — Санек оттолкнул его.

Тот, зная упорство друга, примирился с его намерением. Махнул рукой.

— Лезь! Убъешся — хер с тобой.

— Всегда со мной, — пробурчал тот, потихоньку ссовываясь вниз, нащупывая ногами опору.

Санек начал осторожно опускаться по скользким металическим скобам вмонтированным в стену колодца. Снизу доносилось плескание воды. Женька светил в колодец мощным фонарем. Он почувсвтовал себя очень неуютно тут среди ночи, оставшись в одиночестве на плотине. Сделалось страшновато. Скоро голова друга стала казаться маленьким мячиком, который болтался в глубине бетонного канала. Свет фонаря уже плохо добивал туда.

— Ну что, нашел что-нибудь? — крикнул Женька, — Давай назад! Скоро батарейки сядут!

Санек что-то крикнул в ответ, но не разборчиво. Скорее всего выругался. Кажется, начал подниматься.

Через минуты, которые покащались Женьке вечностью, он наконец поднялся наверх, перебрался через ограждение назад на поверхность плотины.

— Нет там ни хера! — разочарованно сообщил он, обтирая руки о штаны, — один сырой бетон.

С досады он злобно харкнул в колодец и заметно загрустил.

— Черт с ними! Пошли домой, — быстрее потащил его Женька, пока того снова не охватило желание искать приключений на свою и на его голову.

— Может в других колодцах что есть, — высказал надежду неудавшийся собиратель мервтого гриба, но уже без всякого энтузиазма, — их тут еще семь.

Друзья повернулись, чтобы идти и вдруг оба разом аж отскочили назад. Сначала, наверное за какое-то мгновение перед тем, как увидеть, они почувствовали сильный неприятный запах, а потом уже разглядели совсем рядом в темноте причину появления этого запаха. Оказалось, что сзади к ним неслышно приблизилось какое-то ужасное существо: опухшее белесое лицо, отвисшая нижняя губа, которая обножала страшные неровные гнилые зубы, глаза с закаченными вверх зрачками. И запах, сильный отвратительный запах.

Из глотки чудища вырвался нечленораздельный хрип: “Ыа-а-Ыа-а-Ыа-а-а!”.

Парни тоже заорали изо всей силы от ужаса и неожиданности. Выродок, широко расставив руки в стороны, шел на них. Опомнившись, они бросились бежать.

Как оказались возле хаты бабы Насти, наверное не успели заметить сами. Погони, кажется не было. Только ввалившись в сени перевели дух.

— Ты видел то же, что и я? Что это было? Я чуть не обоссался! — перемежая слова тяжелым дыханием, выговорил Женька.

— А хер его знает. Может тот утопленник? Все равно, круто! — Санек хотя и был испуган не меньше своего друга, но глаза его как-то довольно и весесло блестели, хоть какое-то приключение случилось, — Давай по глотку, нервную систему нужно успокоить.

Опустошенная бутылка полетела за двери. Студенты пошли в свою комнату ложиться спать, но сон не пришел к ним до самого рассвета, не помогла и самогонка.

Утром все выяснилось. Ужасное существо само появилось во дворе бабы Насти. При солнечном свете оно выглядело уже не таким ужасным, как ночью, а скорее жалким. Это был больной на голову старший бабкин брат, тот самый, которого в детстве отказался крестить поп. Он считал, что работает сторожем на платине и старательно исполнял свою ответственную обязанность. Платина была его жизнью. На ее строительстве он был зачат, там же на стройке родился, вырос на ней, повзрослел, все годы ее существования проводил тут почти что все свое время при любой погоде и, скорее всего, на ней же должен был и когда-нибудь встретить свой последний час.

Х

Спустя две недели после ночного приключения на плотине, когда большая часть производственной практики была за плечами, Санек по дороге с работы зашел в местный магазин. Как обычно, взять бутылочку да чего-нибудь на ужин. На глаза попалась кучка пакетов в углу холодильника с мороженным, на которые раньше не обращал внимания.

— А это что у вас? — заинтересовался он.

— Шампиньоны. Грибы замороженные. Из Польши, — отрывисто, выдерживая паузы между словами, с каким-то непонятным вызовом в голосе, ответила продавщица и добавила, не то с обидой, не то с презрением к землякам, — Почти полгода, как завезли. Хорошо, срок хранения долгий. Никто не берет. Еды… такой… у нас тут… никто не знает.

То, что она такую еду знает, наверное, должно было выгодно отличать ее в глазах городского студента от большинства местных жителей. Необычные интонации в голосе заставили его взглянуть на нее не как на продавщицу, а как на женщину. Санек подумал, что еще не старая продавщица не против познакомиться с ним поближе. Можно было бы продолжить разговор о пищевых продуктах, а потом перейти на какие другие, теплейшие темы, все равно покупателей нет и она тут скучает. Но неожиданно его увлекла совсем другая мысль. Это показалось интересней, а продавщица отсюда никуда не денется и в следующие дни.

— Дайте один пакет.

— Ну где его черти носят! На сухую не идет! — начинали злиться хлопцы в ожидании Санька с пляшкой, так как его очередь была брать.

Двери отворились. Дождались.

— Ну наконец! — обрадовался Женька.

Санек обвел всех присутствующих взглядом, по которому они поняли, что он снова что-то задумал. Ое торжественно объявил:

— Сегодня у нас деликатесный закусон! — и кинул на стол пакет с шампиньонами, — А бабка где?

— К родтвеннице пошла, сказала поздно вернется.

— Вот и хорошо! Сейчас грибочки отварим, пожарим, будет ей сюрприз.

Санек усмехался в предчувствии удачной шутки.

Баба Настя, как и обещала, вернулась поздно. Но квартиранты ее ждали. Как всегда, слегка пьяные, веселые, сидели за столом.

— Вот, баба Настя, угоститесь грибочками! Видали такие когда-нибудь?

Она взглянула на стол, на сковородку с шампиньонами, на студентов, что уплетали их. Лицо ее изменилось, будто окаменело.

— Спа..., — голос надломился, — спасибо, сыночки, но нет, не буду.

Она повернулась и пошла к себе на негнущихся ногах. Когда закрыла дверь, в комнате грянул дружный смех квартирантов.

Всю ночь баба Настя молилась и плакала, плакала и молилась. За час до рассвета она пререкрестилась на икону последний раз, взяла топор и зарубила всех спящих студентов.

ХI

Pink Floyd, 1987 год

Слышно, как скрипят весла в уключинах. Редкие капли падают с них обратно в воду. Мгновенная потеря рассудка ...

ХІI

Облик твой грешен,

Как и мечты — на бред похожи.

гр. «Фронт»

— Щетка должна быть не очень жесткая и в то же время достаточно прочная, — злобно передразнил подросток, который всем свом видом соотвтетствовал понятию “трудный подросток”, — Ты гониш, сука-доктор! Ты гониш!

Старый стоматолог проковылял к окну. Потянулся, хрустнул пальцами. Лучи солнца пробивались сквозь его клинообразную бородку, подсвечивая края мефистофельского профиля. Он резко повернулся к “пациенту”.

— За всю практику только один умер у меня в кресле. Сейчас ты очень напомнил мне его.

— Ты гониш, сука, ты гониш! — сциснув зубы, с искренней ненавистью прохрипел пациент, и снова сделал попытку освободить руки, пристегнутые к креслу кожаными ремнями.

Но ремни держали в своих обятиях руки, ноги и тело крепко. Со вчерашнего дня кожа успела хорошо подсохнуть и теперь еще крепче сжимала его. Как он, тринадцати летний подросток, оказался тут на шеснадцатом этаже, в номере люкс пятизвездочного отеля, с темносерым ковровым покрытием на полу, в этом стоматологическом кресле, неизвестно кем и для чего здесь поставленным, он совсем не помнил. Последнее, что успел зафиксировать мозг перед асфикцией, это неожиданное падение, когда быстро бежал по школьному двору и убежал бы, как всегда, но, наверное, какя-то курва из однокласников подставил ногу, а потом его накрыла сеть, какой ловят бродячих собак и его схватили люди в камуфляже с тратурными повязками на рукавах, красными с черными краями — с такими члены правительства обычно прощаются с кем-нибудь из своих. Сейчас, придя в себя после продолжительного кислородного голодания, он уже точно не знал, не чувствовал, подросток он или собака. Только сильную ненависть вызывал этот стоматолог. Уже час он говорил тут лишь бы что, но слова были понятны. Наверное это и вызывало ненаваисть. Именно сами слова, а не их смысл и очевидная враждебность и недобрые намерения врача. Подросток ощущал, что если бы перестал понимать слова доктора и человеческую речь вобще, тогда бы это его совсем не трогало. Он видел, что врач готовит какие-то приспособления, блестящий инструмент, ужасного вида щипцы. Все это было скорее приспособлениями для пыток, чем для лечения, а так оно и было на самом деле, и предназначалось конечно для него. Доктор говорил все более угрожающие слова. Однако это совсем не волновало. Подросток не сомневался, что как только стоматолог-садист приблизиться, он сумеет схватить его зубами за руку или за глотку и рванет так, что из маньяка в белом халате за четверть минуты выскочит вся кровь. Ноги его разъедутся в разные стороны, он подскользнется и упадет в лужу из собственной крови, где будет дергаться в предсмертной агонии. А он — победитель будет величественно наблюдать за этим с кресла, как с трона, и зайдется безумным смехом, когда враг испустит дух.

В следующую минуту именно так все и произошло.

ХІІI

Лета 2006 года от рождества Спасителя подошел я с великой ратью к городу Менску и стал от него на расстоянии полета стрелы. Послал вперед гонцов, чтобы донесли следующее — Hello, I Worm BrainShit MMLR (Make Momentary Lapse Of Reason), я появился на свет за сорок дней до окончания войны во Вьетнаме, тридцать три года тому назад, до сих пор продолжался мой инкубационный период, который теперь закончился, нет у меня ни жалости, ни сожалений, распространяюсь воздушно-капельным путем, вместе с едой животного и растительного происхождения, с водой и солнечными лучами, передаюсь от матери к ребенку, с электрическим током и радиоволнами, при случайных и неслучайных половых отношениях, дружеских и не очень поцелуях, рукопожатии, а особенно — при святом причастии да взгляде дурным глазом, потому нет от меня никакого спасения, КРОМЕ КАК ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ОБЩИМ ШПРИЦЕМ.

ХIV

— Тебе, сучке, еще смешно?! Смешно? Да, меня действительно зовут Пафнутий! Хочешь посмеяться над этим? — спрашивал он, продолжая избивать подкованными железом ботинками лежащего, — Ну давай, попробуй, давай смейся! Пидорас!

Однако тому было не до смеха. Он хрипло дышал, распростершись на полу, понемногу сплывал кровью. Люди, что выходили из здания офиса, брезгливо переступали лежащее тело, чтобы не замарать обувь. Пробегающие клерки презрительно морщились и бросали на ходу унизительное: “Слабак!”. Было понятно, что больше ему тут не работать.

Но избитый не слышал слов оскорблений. Он валялся прямо на входе, мешая стеклянным дверям на фотоэлементах закрываться. Своим положением он привлек внимание группы иностранцев-бизнесменов, что вышли из лифта. Они поинтересовались у своего сопровождающего насчет увиденного. Переводчик пояснил — это простой человек вычислил и поймал гнусного спамера и наказал его, согласно народной традиции.

— Смотрю, ты больше не хочешь предлагать мне учиться английскому языку? — наконец перевел дух народный мститель, говоривший теперь уже совсем миролюбиво, — Вот и хорошо, так то оно лучше!

Он повернулся, чтобы идти з чувством исполненного долга. Вдруг на него налетел выбежавший из здания юноша. На лице его была кровь. Он перевел ошалевший взгляд с избитого спамера на его обидчика. Потом хотел что-то сказать, но запнулся, во рту что-то мешало. Бодро выплюнул, это были кусочки плоти садиста-стоматолога, что застряли между зубов, обтер лицо рукавом. Освободив рот, наконец, радостно почти выкрикнул:

— Брат, приветствую тебя!

— Ты..., откуда ты..., — растерялся тот от неожиданности, — было предсказание, но я не ожидал, не надеялся встретить тебя так скоро.

— Да! И я, и я не ожидал! Но произошло! Не зря выходит меня украли из школы!

— Однако, мы должны предъявить доказательства друг другу, — спохватился старший, и сразу же сделалася очень серьезным.

— Да, конечно, конечно! Сейчас.

Подросток торопливо расстегнул ремень, начал стягивать с себя штаны вместе с нижним бельем. Пафнутий, который избил спамера, молча сосредоточенно сделал то же самое. У обоих размером на весь зад были сделаны одинаковые татуировки в виде географической карты мира, контуры материков были нанесены на ягодицах соответственно восточному и западному полушариям. Они продемонстрировали это доказательство один одному.

— Братан! Я всегда именно таким тебя и представлял!

Они бросились в объятия. При этом штаны с них совсем свалились. Но эту мелочь они уже не замечали.

Напротив них на улице стала создаваться автомобильная пробка. Прохожие останавливались, с неподдельным удивлением оглядываясь на них. Даже избитый спамер заинересованно приподнял голову из кровавой лужи и уставился на них целым глазом.

Наблюдавшие эту сцену иностранцы, теперь удивились еще сильнее и напреребой требовали от переводчика объяснений. Однако тот, как будто забыв о них, глядел, как зачарованный на братьев, словно все остальное в этот момент перестало для него существовать. Он пошел от группы иностранцев к братьям. Приблизился. Было видно, что переводчик очень волнуется. Не говоря ни слова, он быстро оголил зад перед братьями. У него была выколота точно такая же татуировка.

Слезы счасьтя полились из трех пар глаз.

Поклонение огню вынуждает исповедовать нетерпимость.

XV

Веда поняла, что спать сегодня все равно не получится. К тому же накопленный гнев жаждал какого-то выхода. Чтобы успокоиться, решила прогуляться. Спустилась по темной лестнице, постояла возле дома, размышляя, в какую сторону пойти. В конце концов, решила, что все равно в какую. Скоро оказалась на улице, где и днем обычно бывало немноголюдно.

Довольно длинная улица находилась фактически в центре города, однако в промышленной зоне, поэтому до центрального проспекта с магазинами, кафе, красивыми фасадами зданий и множеством прохожих ей было еще очень и очень далеко. Ей выпала иная судьба. По правой стороне тянулся бесконечный бетонный забор фабричных складов. По левой — пустырь, за которым проходила железная дорога.

Было пять часов утра, все вокруг потонуло в тумане. За сотню метров очертания забора расплывались. Веда кого-то заметила на улице впереди себя.

Через несколько шагов она узнала в серой фигуре, что ковыляла впереди, старого извращенца из трамвая. Неизвестно где он шатался всю ночь, возможно как-то паскудно тешил свой больной рассудок. Собачки при нем не было.

Веда почувствовала, как в ней поднимается волна ненависти, неудержимое чувство желания мести. Она еще не осознала, что конкретно собирается сделать, может быть, догнать и надовать ему по голове каблуком или еще что, но одно было понятно, теперь просто так его не отпустит. Он сполна ответит за свое паскудство. В тот же момент учитель музыки оглянулся, очевидно, услыхав ее шаги. Он сразу узнал Веду и заковылял быстрей, словно волна ненависти, которая поднялась у нее в душе, выплеснулась наружу, докатилась до него и толкнула в спину. Девушка также ускорила шаги.

Учитель оглянулся еще несколько раз и почти что побежал. “Испугался, сволочь?! — поняла Веда, — Значит знаешь, что виноват!”. И, поддавшись инстинкту преследования, побежала за ним. Поняв, что выродок ее очень боится, так как может уже колотили за подобные выходки раньше не раз, она почувствовала свое абсолютное превосходство над ним в эту минуту.

Теперь они оба бежали. Пошарпаный фабричный забор все не кончался, расстояние между ними стремительно сокращалось. Старому извращенцу не уйти. И никто не спасет от расправы, не поможет на этой пустынной улице.

Веда в азарте от погони, неожиданно для самой себя, на всю силу легких выдала громкий боевой клич. В нем было что-то жуткое, что-то дикое от первобытных времен. Так она никогда в жизни не кричала. Какая-то часть ее даже удивилась, а чего это она кричит так, и что она тут в это время, вобще делает. Ну догонит, а дальше?

Сейчас же в ответ послышалось жалкое верещание беглеца. Эти звуки окончательно обрисовали раслад ситуации, определили кто тут исполняет роль жертвы, охваченной смертельным отчаянием. А Веда ощущала себя свободной, легкой, сильной, непобедимой. Это верещание только прибавило ей решительности, уверенности в собственной правоте.

Вот он, гнусный выродок, уже почти перед ней: старательно ковыляет, спасается. Плащ на сутулых плечах сбился на бок. Отвратительное боязливое животное.

Старик, что бежал уже из последних сил, споткнулся, чуть удержался на ногах. Тяжело привалился спиной к забору, жадно хватая воздух. В три прыжка Веда догнала его. При ее приближении глаза его округлились от огромного страха.

Девушке стало понятно, что за все время погони, он ни на минуту не сомневался в том, что она его убьет. Даже приподнял дрожащие руки заслоняясь, защищая лицо. От этого она несколько растерялась. Догнала, вот оно “дальше”. А что теперь? Ударить? Как только промелькнули эти мысли, чувство ненависти резко пошло на убыль. Кажется, оно удовлетворилось процессом самой погони, а этот жалкий тип оказался совсем не достоин ее ненависти. Но тут все решилось само собой.

Когда глазам старика стало уже некуда дальше округлятся от страха, он со стоном схватился за сердце и плавно осел на землю под забором. Голова откинулась на бок, глаза закатились. Он больше не дышал.

Веда осторожно потыкала тело ногой в бок. “Действительно помер!”. Оглянулась. Одна на улице. В тумане. Рядом с трупом.

Поклонение огню — не болезнь.

Поклонение огню вынуждает исповедовать нетерпимость.

XVI

Смех тупого.

Вечность.

Секс с калекой.

Вечность.

Трупы. Набожность.

Набожность, трупы.

Бросить бомбу в толпу.

XVII

— Что это смердит? — пацан убийца садиста–стоматолога брезгливо повел носом в сторону брата–переводчика, — У тебя в кармане что-то сдохло.

— Вы же сами, падлы, вчера меня обоссали! — обиженно разнылся тот.

Теперь, по прошествии трех дней, он уже искренне ненавидел своих обретенных братьев за то, как они обходились с ним. Но долг и священный завет рода вынуждали его терпеть и оставаться вместе с ними, сносить от них оскорбления и унижения. А оба брата в самом деле были людьми довольно грубыми и жестокими.

— Так помойся! — брат, что избил спамера, дал сильного пинка под зад переводчику, от которого тот полетел в грязную лужу, — Вон, в канаве полно воды!

— Вонючий бисек! — с отращением плюнул на него младший брат.

— Я не бисек! — нервно завизжал тот, рыдающим голосом.

— Твоя кличка — Бисек, потому что ты и есть вонючий бисек! — захохотал младший, — Вы все, как один, интеллигенты сраные — бисеки!

— Быстрей, быдло! — заревел во всю глотку на несчасного другой брат, которого, кроме шуток, звали Пафнутием, — Сегодня мы должны найти нашу мать. Я чувствую, она где-то рядом. Или ты собираешся явиться перед ней немытым смердящим быдлом?!

Переводчик торопливо подхватился, ибо знал тяжесть его кулаков, и побежал к канаве, что тянулась вдоль железной дороги, чтобы помыться. Вода выглядела относительно чистой. Когда он начал полоскать в ней свой пиджак, по железной дороге застучали колеса поезда. Что-то заставило его поднять глаза. В окне стремительно промелькнувшего международного вагона заметил тех самых иностранцев, которых недавно сопровождал. Они на какое-то мгновение встретились взглядами. Иностранцы узнали его. Он успел разглядеть выражение сильного удивления, которое родилось на их лицах. Вагон покатился дальше.

Переводчик осознал, что возврата к прежней жизни нет. Респектабельная работа, стильно одетые подружки, прежний круг общения — все осталось в прошлом. Годы учебы в “инязе” были потрачены зря. Но сожалений он не чувствовал. Последние три дня будто раскрыли ему глаза на истинную суть вещей. Он понял, что предыдущая жизнь была не настоящей, за исключением того момента, когда ему в детстве сделали татуировку на ягодицах. Настоящей целью в жизни осталось исполнение завета рода. И ничего, что братья оказались такими уродами. Это всего лишь неприятная мелочь.

— Эй, бисек, ты что там заснул, курва?! Хватит дрочить!

— Шевелись быстрей, быдло недоделанное!

Звали братья. Нужно было торопиться на встречу с матерью.

Веда снова оглянулась. Разгледела в тумане три фигуры. Они приближались к ней. Заработала мысль: “Удирать? Поздно. Увидели. Если что, скажу, шла мимо, а он тут лежит. В конце концов он же сам помер”. Решила твердо придерживаться такой версии происшествия.

Подошли трое мужчин. На удивление не обратили на труп никакого внимания. Будто его и не существовало. Втроем во все глаза смотрели только на нее. Вид какой-то странновато-придурковатый. “Может насильники? Психи?”. Хотя ножницы, как всегда, были при ней, Веда растерялась. Даже испугалась. Не ожидала такой встречи. Не была готова. Со смертью старого извращенца исчез ее боевой настрой.

Незнакомцы глупо усмехались и глядели на нее с умилением. Самый здоровенный из них протянул руки и, поклонившись, возвышенно произнес:

— Мать, это мы. Мы нашли тебя!

Веда сделала шаг назад. “Точно психи!”. Пожалела, что не убежала.

— Мать, ты не узнаешь нас? — растерянно спросил здоровяк, с виду ее одногодка, и повторил с мольбой, — Это же мы. Мы нашли тебя.

Остальные сынки, бывшие моложе “матери” всего может на несколько лет, переводили заинтересованные взгляды то на старшего то на нее.

— Я понимаю, это неожиданность. Это всегда происходит неожиданно. С каждым из нас это случилось неожиданно, — продолжал тот свой бред, — Но ты не случайно здесь очутилась! В жизни нет ничего случайного! Сейчас, сейчас мы предъявим доказательства! Мать, это мы! Сейчас... Завет рода... Как надлежит...

Он повернулся и начал стягивать штаны. Злобным шепотом велел делать то же самое братьям. Веда услыхала, как младший пробурчал:

— Жаль, что он мать, а то бы я ее саму нагнул с удовольствием.

“Сумашедшие” — поняла она. Однако, от увиденного в следующий миг ей невольно стало смешно. У каждого — на голой жопе по глобусу.

Для одного утра эмоций было уже слишком.

— Ну, мать, признала? Это же мы! — оглянулся “старший сынок”.

После этой клоунады Веда почему то совершенно перестала их бояться. Рядом на росной траве остывал загнанный ею до смерти дед, перед ней наклонившись с голыми задницами посреди улицы стояли три мужика и ждали, чтобы она назвала их сыновьями. Потерять рассудок!

— Да пошли вы на хер! — неожиданно жестоко ответила она, как хлестнула плетью, повернулась и пошла прочь.

Старший встрепенулся, растерянно поискал глазами, наконец увидел труп под забором, обрадовался, закричал вслед с отчаянием:

— Мать! Мать! Ты же принесла жертву! Это место священно! Мы встретились тут! Признай нас! Мы твои дети! Исполни завет рода! Мы шли к тебе столько лет!

Веда быстро шагала, не оглядываясь, повторяла: “На хер! Пошли все на хер!”. На лице ее играла зловещая улыбка.

— Козел! Пидор гнойный! Она нам не мать! Ты обманул, солгал! — младший кинулся драться к старшему.

Тот встретил его ударом кулака в зубы. Подросток оказался на земле.

— Погляди, сука! — страшно закричал старший, — Она принесла жертву! Это что, шутка по твоему?!

Но труп старика видно показался тому не достаточно весомым аргументом. Он прворно вскочил и снова бросился в драку. Братья сцепились и рыча покатились по земле. Когда в какой-то момент младший оказался сверху, показывая на труп старика, истерично закричал, роняя пену изо рта, бывшему переводчику, который испуганно наблюдал за всем этим:

— Трахай падаль! Быстро! Иначе убью! Тра-а-хр-р-р...

— Не смей! — надрывно заревел в свою очередь старший, подмяв врага, наваливаясь и сжимая руками братово горло, от чего крики того превратились в хрипение.

Бывший переводчик и не собирался. Он боязливо пятился от них, потом повернулся и побежал догонять Веду. Когда поравнялся с ней, обратился дрожащим голосом, забегая сбоку и заглядывая в глаза:

— Я очень извиняюсь! Но прошу вас, послушайте, послушайте, это очень важно для нас. Для нас всех и вас в том числе. Так все как-то сложилось, так вышло... возможно имеет место досадное недоразумение, но нельзя отвергать возможности..., другими словами, я хочу сказать, что существует большая вероятность того, что в каком-то смысле вы действительно, могли бы оказаться, я понимаю, это покажется довольно необычным и при определенных обстоятельствах..., но вы, на самом деле, могли бы оказаться нашей матерью. Возможно даже не в биологическом смысле, а так сказать... Я вас понимаю, мне самому тяжело это представить. Но по всем признакам..., сомнений не может быть. К тому же этот покойник там...

Веда резко отсановилась, посмотрела на него. Интеллигентный “сынок” смолк. Стоит в мокрой грязной одежде, которая когда-то была костюмом, штаны на коленях порваны, под глазом синяк, трясется, дрожит, на глазах слезы, глядит с надеждой, ждет ответа.

— Пошел ты на хер!

XVIII

— … А еще рассказывают, жила тут когда-то по соседству бабка. Бабка, как бабка, совсем обыкновенная. Макаровной звали. Никто и не догадывался, что ведьма. А потом узнали, как она внучку свою березовым соком поила да знакомых угощала.

— Соком? И что с того?

— А то, что березки те, с которых она сок собирала, на кладбище росли. Соки свои корнями из мертвых тянули. Вот она теми трупными соками и опаивала.

— А как узнали?

— Увидели случайно на кладбище банки на березках приделанные. Удивились, проследили. Оказалось — она вечером за ними наведалась!

— Зачем же она это делала?

— А холера ее знает. Наверное, чтоб людям плохое сделать, чтоб порчу какую навести.

— И что, даже внучке своей?

— Это она ее таким манером готовила, чтоб тоже ведьмой сделать. Это ж у них передается по женской линии от поколения к поколению...

XIX

“Однако же, довольно времени прошло от начала утренней прогулки. Сегодня рабочий день. Где все? Где люди? Почему никто не торопится на работу? Может я сплю?” — Веда смотрела вокруг и удивлялась. На перекрестке был продовольственный магазин. Какжется, уже открылся. Зашла в магазин. Там ей ничего не было нужно, зашла исключительно ради того, чтобы наконец увидеть людей.

Кроме толстой торговки в магазине никого не было. На полках также товаров не густо — только ряды стеклянных банок с консервированным березовым соком да в холодильнике пакеты с грибами шампиньонами. Бросилась в глаза заметная деталь: у продавщицы во рту все зубы золотые. Та вопросительно и как-то скептически смотрела на нее.

— А что, больше нет ничего? — спросила девушка, — Хлеба, например, конфет...

— Нет. Потому что есть некому, — ответила продавщица и выдержала долгую паузу, продолжая скептически и с жалостью смотреть на нее, — Эх, доля наша бабья! На вот, дорогуша, уколись. Мне вчера по блату добрые люди дали.

Протянула грязный одноразовый шприц. Веда осторожно приняла его в ладонь.

— Так он же пустой!

— Не имеет значения. Просто уколись и передай другому. Постарайся в вену попасть, а вобще, не имеет значения, лишь бы уколоться. Говорят спасает.

— От чего?

— А хрен его знает. Говорят, какая-то болезнь, вирус. Видишь, в городе нет никого. Всех скосила. Я на работу из всего магазина одна второй день выхожу. Стою вот и покупателей ни одного.

— Где же они все? Умерли?

— Да нет. В основном по домам сидят. Боятся.

— Чего?

— Всего. Один одного да каждый сам себя.

— Как же он спасает, если пустой?

— Я так, дорогуша, думаю, что тут не в лекарствах дело, а просто надо страх пересилить. Не знаю, короче. Но говорят, спасает.

Веда обтерла иголку пальцами и, немного поколебавшись, как умела, уколола себя в руку. Вышло слегка больно, даже тихонько вскрикнула.

Тут в магазин, еле слышно прикрыв за собой дверь, нерешительно зашел бывший переводчик. Начал мямлить:

— Я очень не хотел бы показаться навязчивым, но важность дела вынуждает меня просить вас не отвечать сразу столь категорично. Я прошу вас спокойно проанализировать все и сделать правильные выводы и тогда, я уверен, вы сами согласитесь...

Веда молча протянула шприц ему. Продавщица перехватила ее руку:

— Ему не давай, не поможет, — в ответ на удивленный взгляд Веды пояснила, — ему уже пиздец.

XX

Веда одна шла по опустевшей улице. Совсем как вчера вечером. Может потому никого и не встретила, потому что теперь все исчезли, что днем, что ночью. На протяжении предыдущих суток она не выходила из дому, а оно значит уже тогда было так — большинство людей куда-то исчезло.

Этот сумасшедший старый извращенец. Чего он шатался ночью? Может он помер не от страха перед ней, точнее она только поспособствовала этому, а главная причина — этот страх, вирус страха, болезнь, о которой говорила продавщица. Но она же говорила, что все сидят по домам, боятся, а он наоборот. Возможно, он больше боялся оставаться дома, потому и шатался по улице?

А потом встретились те трое, настоящие сумасшедшие. Веда не сомневалась, что в городе произошло что-то необычное и чрезвычайное. Вместе с тем она начала сомневаться, сохранила ли собственное психическое здоровье. Сомнения на этот счет увеличивались с каждой минутой. Мысли разлетались во все стороны, кружились, то кажется вокруг ее головы, то где-то по краям земли, а то, вобще, где-то, где даже представить невозможно. А то успокаивались и садились, как стая птиц, отдохнуть в каком-то месте. Тогда ей казалось, что можно почувствовать облегчение, успокоиться наконец, но место всегда оказывалось настолько нехорошим, что лучше бы мыслям там не задерживаться. Вместо облегчения ей становилось так плохо, что тянуло вытошнить. Мысли снова подхватывались, неслись куда-то за пределы сознания. Снова кружились мысли, кружилась голова и все плыло в глазах. В один из таких моментов она не выдержала наката нервной лихорадки и ее вырвало на асфальт.

Глаза еще провожали в полете последние капли содержимого желудка и тут она услышала голос. Просто голос. Голос в своей голове. Это ее совсем не встревожило, потому как она уже примирилась с мыслью, что сходит с ума. А для сумасшедшего, как известно, слышать голоса ниоткуда дело обычное и удивляться тут совсем не чему. Так что Веда, можно считать, была готова к такому сюрпризу.

Голос сказал:

— Смоги удержать сердечный ритм. Тогда все будет хорошо. Смоги удержать сердечный ритм и окажешся в Валгалле.

Она прислушалась к неожиданному совету и даже попробовала так и поступить, но вместе с тем приняла трезвое решение направиться за помощью в медицинское учреждение. Контролировать сердечный ритм у нее довольно неплохо получалось, и скоро она на самом деле почувствовала себя куда лучше. По крайней мере, мысли сосредоточились и сконцентрировались на деятельности сердца. В душе даже родилось некоторое подобие чувства благодарности странному голосу за хороший своевременный совет.

Веда находилась поблизости со станцией метро. Подземка как раз могла доставить до нужной больницы. На пероне никого не было, хотя по часам рабочий день уже начался. Поезд появился через минуту, прогнав сомнения насчет того, работает ли подземка. Она заметила, что половина вагонов пустые, а в другой половине едут по одному — два человека. Зашла в пустой, не хотелось больше встречаться в это утро с сумасшедшими. Механический голос предупредил, что двери закрываются и объявил следующую остановку. Все как всегда, ничего необычного. Электопоезд тронулся, набрал скорость, в вагон ворвался стук колес.

— Смоги удержать сердечный ритм и окажешся в Валгалле. Ты воин, твое место там, — объявил в голове странный голос, что появился в ее жизни сегодня, но сразу же сделался таким же привычным, как механический голос в метро.

Веда в очередной раз мысленно похвалила себя за то, как хорошо у нее получается удерживать сердечный ритм.

До места добралась без приключений. В психиатрическом диспансере к счастью нашлось несколько человек персонала. Дежурный врач сразу согласился ее принять. Веда на дверях его кабинета заметила табличку с именем: «Сапега Павел Львович». Почему-то вспомнила, что когда училась в школе, однажды увидела в какой-то книге список дореволюционных шляхетных фамилий и с удивлением тогда узнала, что много кто из учеников их класса имеют такие же фамилии. Но все обладатели шляхетных фамилий, на удивление, выглядели исключительно по-плебейски и имели соответствующий склад натуры. Неужели потомки тех аристократов, удивлялась она, но где же в них хоть капля какого благородства? Ни в облике, ни в поведении не было ничего аристократического, а скорее наоборот.

Однако доктор выглядел обычно, и не аристократом и не плебеем. Выглядел доктором. Внимательно выслушал ее жалобу.

— Значит слышали сегодня несколько раз? Голос советует удерживать сердечный ритм?

— Да, — ответила Веда, а что голос сообщает ей про то, что она окажется тогда в Валгалле, потому что она воин, почему-то сказать врачу постеснялась (ну какой из нее воин, никогда в жизни не желала быть воинственной амазонкой).

— Покажите, пожалуйста, руку, поднимите рукав, — попросил Павел Львович.

— Зачем? — насторожилась она.

— Это процедура. Формальность, но я должен посмотреть. К нам часто попадают наркоманы, внутривенные инъекции, потом галюцинации и все такое, понимаете?

— Хорошо, — неохотно согласилась Веда.

Доктор увидел припухший покрасневший след от укола и, как она сразу поняла по выражению его лица, как бы с удовлетворением что-то для себя отметил.

— Так, так. Значит, вы у нас с укольчиком. Минуточку, — он достал пузырек с йодом, взял ватный томпон и помазал место укола, — Вот так будет лучше, чтобы в ранку чего не занесли. Ну вот, теперь все в порядке, можете идти.

— Как это? — искренне удивилась Веда, — А как же... Я же вам говорю, что начала слышать голос...

— Всю необходимую медицинскую помощь я вам оказал. Идите с Богом. Не болейте.

Она расчитывала на госпитализацию, выяснение диагноза и необходимый курс лечению. За тем сюда и ехала. Такого она не ожидала и так быстро уходить не собиралась.

Доктор устало вздохнул и откинулся к спинке стула:

— Знаете ли, это распространенный в общественном сознании стереотип, будто именно психически больным свойственно слышать голоса внутри своей головы или слышать голоса откуда-то извне, но неслышные другим. Это типичное обывательское некомпетентное мнение — услышал голос, значит шизофреник. Совсем нет, совсем не обязательно. Понимаете, в вашем случае это же не приказ, не попытка управлять вашими действиями, поступками, а информативный посыл. Который, к тому же, имеет позитивную направленность. Его нужно рассматривать как помощь. Я сам, например, всегда пользуюсь этим. Прислушиваться или нет, мое дело. Мы ведь имеем право выбора, понимаете? Мы люди свободной воли. Я чаще всего получаю полезные советы. Это мне очень помогает во врачебной практике. Во время учебы, помню, один прфессор — нейрохирург нам признавался, что только так и делает сложные операции. Всегда выполняет советы внутреннего голоса и тогда все отлично получается... Конечно, что говорить, общее состояние психического здоровья нации значительно ухудшилось. Особенно в последние дни... Да, в последние... Вы просто немного переутомились. Отдохните. Выспитесь как следует. Поняли? Вам просто нужно хорошо отдохнуть. Ну да ладненько, желаю вам всего наилучшего.

— До свидания, доктор, — она поднялась и пошла из кабинета, пожалев, что приехала сюда.

— Всего доброго, — он озабоченно склонился над бумагами на столе и кажется продолжал бормотать уже себе под нос, — отдохните, прогуляйтесь, подышите свежим воздухом, убейте кого-нибудь...

— Что? — она остановилась на пороге.

— А? — Павел Львович поднял голову от стола, — Я говорю, всего доброго.

XXI

“Вот и все, медицина чем могла — помогла”. Веда в раздумье остановилась возле ворот больницы. “Что теперь? Куда дальше?”.

Ветер медленно волочил через проезжую часть улицы большой обрывок желтой бумаги. Она проследила взглядом его путь. Обрывок прибился к бордюру на противоположной стороне. Силы ветра не хватало, чтобы перебросить его через бордюр, и он застыл на месте беспомощно время от времени поднимая край бумаги. Издалека напоминало подбитую птицу, что взмахивает крылом, но уже никогда не взлетит.

Возле нее остановился автомобиль. Судя по тому, что подъехал почти неслышно, без рева мотора, иномарка, и при этом не подержанная. Веда продолжала поверх автомобиля глядеть на обрывок бумаги. Водитель опустил стекло и обратился к ней:

— Мне кажется, нам по дороге. Садитесь подвезу.

В голосе не чувствовалось той необходимой доли наглости и распутства, которая должна была соответствовать классическим стандартам ситуации. Веда опустила глаза на “джентельмена”. Машина была темно-синего цвета, кажется японская, парень за рулем с таким лицом, будто похоронил сегодня всех родственников. Она знала, что хорошо воспитанным девушкам нельзя садиться на улице в машину к незнакомым. Снова подняла глаза на обрывок бумаги.

— Нет, правда, может составите компанию, — почти что испуганным голосом продолжал приглашать тот.

“Какой-то не очень хищный, — с разочарованием подумала она и усмехнулась, — хотя, судя по фильмам да различным историям, самые лютые маньяки сначала вот такие, тихенькие. Может что и получится”. Нащупала в кармане ножницы. Опять перевела взгляд с бумаги на автомобильного кавалера. В глазах того было выражение, как у жалкого голодного пса, что ожидает с надеждой, бросят ему перемазанную жиром обертку от пирожка или пожалеют даже и этого.

— Ну, хорошо, — она решительно сорвалась с места и пошла обходить машину, чтобы сесть рядом с ним.

Он сразу же выскочил, оббежал с другой стороны и услужливо раскрыл перед ней дверцу. Заметила, что от сильного волнения у него дрожат руки. “Как все запущено! Только бы успеть нанести удар первой.” Еще она с юмором подумала про то, что раньше, когда в городе было больше людей на улицах, в том числе женщин, ее никогда в жизни не приглашали в автомобили, а теперь, смотри-ка, и она стала котироваться. “Как это говорят, чем больше нас... Нет, не так, чем меньше их, тем больше нас”. Она снова усмехнулась. Странно, но после посещения Павла Львовича состояние ее практически нормализовалось, нервная лихорадка куда-то исчезла.

— Куда поедем? — нерешительно, но обрадованно от того, что она согласилась, спросил незнакомец, усевшись на свое место.

— Я думала, ты знаешь куда.

— Понимаете, я хотел бы... Позвольте сначала узнать, у вас есть муж или возлюбленный?

— Нет, — ледяным тоном ответила она, слегка удивившись, что он спрашивает об этом.

— В таком случае... Вы только не удивляйтесь. Я хотел бы, чтобы вы мне помогли. Может быть вы согласитесь поехать вместе со мной в баню и выпить там водки? Обещаю, что буду держать себя пристойно, не стану делать ничего, чего вы не пожелаете...

— Я не пью водку.

— Хорошо, может вы хотя бы тогда посидите со мной в бане? Обернемся полотенцами, просто посидим, поговорим. Вам нравиться разговаривать?

Он уже начинал надоедать и злить ее своими мольбами.

— А что, разговаривать можно только в бане?

— Нет, конечно нет, — совсем смутился он, — но мне так посоветовали, извините, извините, я говорю глупости, просто что-то чувствую себя странно последние дни.

Веда почувствовала, что катострофически теряет интерес и к нему и к этой ситуации.

— Тогда тебе лучше с Павлом Львовичем разговаривать, — безразлично сказала она глядя перед собой.

— И вы его знаете? — обрадовался он, услышав имя доктора, — Сегодня уже побыл у него, поговорил.

Это сообщение вернуло интерес к незнакомцу.

— И что?

— Он посоветовал убить себя, — глупо и как-то безпомощно усмехаясь ответил тот, — сказал мол, говорит как врач, это единственный выход для меня.

— И что?

— Однако, я не согласился с этим. Почему-то не хочется соглашаться, хотя конечно он авторитетный специалист в своей области, много знает, но все же... Я конечно от него сразу поехал на мост, там на кольцевой. Удобное место чтобы... , ну вы понимаете... Постоял, подумал. Решил, нет. В душе что-то восстает против. Кажется он не прав насчет единственного выхода. И вобще, он в последнее время как-то изменился. Не знаю, можно ли ему доверять, как раньше.

“Очередной псих, — подумала Веда, — от этого насилия не дождешся. Обычный человеческий мусор. Не урод, как те, просто неинтересный человеческий мусор. Еще один пустой фрагмент пустой жизни”.

— Ну так что? Ты же говорил нам по дороге, — напомнила она.

Он будто пробудился от своих мыслей.

— Да, конечно. Значит водка и баня отпадают?

— Отпадают.

“Что если сказать ему сейчас: поехали трахнемся, наверное, выгонит из машины, — подумала она и ей сделалось смешно, — вот и попробуй найти где-нибудь нормального насильника или маньяка, или просто хоть какую сволоту!”. А вогнать ножницы в обидчика очень хотелось.

Тут она заметила, что с этим типом происходят какие-то перемены. Он сжал руль так, что побелели костяшки на пальцах, выражение лица изменилось. “Возможно сейчас покажет себя с другой стороны!” — оживилась Веда.

— Может тогда, — он глухо кашлянул, — вы поможете мне иначе?

Даже голос изменился.

— Как?

— Убьете для меня?

Ну конечно, вот оно что. Предложение еще то.

— А еще что? Может стать твоей матерью?

Он как будто не услышал или не понял ее сарказма.

— Больше ничего. Этого было бы и так более, чем достаточно. Не знаю, как бы я выразил тогда свою благодарность. Остался бы вечно обязанным. На всю жизнь.

— И кто же тебе так сильно мешает жить?

— Этот человек... Я только вчера осознал какой это подонок, какое быдло. Эта сволочь называет меня своим другом. Я понял — не желаю на свете ничего больше, чем его смерти. Это он мне порекомендовал посетить баню с женщинами, с водкой...

— И этим он тебя смертельно обидел?

— Да нет, ничем он меня, по большому счету, не обижал. Просто я понял наконец, какой он подонок.

Сегодняшний парад психов уже начинал нравиться Веде. Каждый такой своеобразный!

— Почему сам не убьешь в таком случае?

— Для меня это будет очень низкий поступок. Я — творец. Драматург.

— А для меня, значит, поступок в самый раз? Подходящий? И мужики же теперь пошли...

— Извините, — пожал плечами “творец-драматург”, — Я не настаиваю, просто почему-то увидел вас и почувствовал что-то такое... оптимистическое, увидел в вас решение моих проблем. Извините. Вы же видите, я больной, обращаюсь к психиатору.

— Вижу.

Оба смолкли. Ветер переменил направление и потащил обрывок бмаги на другую сторону улицы.

— А он, действительно, подонок? — нарушила молчание Веда.

— На все сто процентов!

— Поехали ко мне, — вздохнула она.

Машина рванулась с места, аж завизжала, припечатала колесами обрывок бумаги, что волочился поперек дороги, и быстро исчезла в конце пустого проспекта.

Поклонение огню — не болезнь.

Поклонение огню вынуждает исповедовать нетерпимость.

Нетерпимость заставляет быть собой.

XXII

— Почему ты не желаешь им помочь?

— Потому, что они черви.

— Почему ты не желаешь помочь червям?

— Потому, что червям нельзя помочь. Иди сюда.

Павел Львович расположил медсестру в привычной позе на своем столе в кабинете: наклонившись, она оперлась руками. Доктор, громко крякнувши, засучил рукава. Оказалось, что почти все вены не его руках исколоты. Зашел сзади. Быстро задрал белый халат ей на спину. Расстегнул свой, чтобы не мешал:

— Займемся делом!

XXIII

«Поехали ко мне» — эту фразу Веда приготовила на тот случай, когда по ее мнению возможного агрессора придется слегка спровоцировать. Получилось так, что она использовала ее не с этой целью.

Когда подъехали к дому, Веда заметила на асфальте обрывок бумаги со следом автомобильных колес. Совсем как тот, возле больницы. Даже испугалась мысли — что если тот самый? Однако не возможно представить, чтобы его принесло ветром сюда да еще быстрей, чем они доехали. Конечно другой, просто похожий. «Кто разбросал эту бумагу по улицам? Зачем?», — размышляла она.

Возле подъезда валялся труп. Трупы, что просто валяются на земле, кажется, стали в последнее время явлением обычным, как голос в голове. Она опять перепугалась, решила сначала, что это старый извращенец каким-то образом очутился тут, может те сумасшедшие притащили или еще как. Однако это был не он, это был сосед. Покойник лежал широко раскинув руки, в домашней одежде, смотрел в небо застывшими мученическими глазами, с пеной на губах.

— Накрой его той бумагой, — велела она больному драматургу.

— Зачем? — удивился он.

— Так нужно!

Он послушался, взял бумагу, накрыл ею лицо и плечи умершего. Бумага не продержалась долго, едва он успел отойти, ее снесло с покойника ветром. Веда раздраженно скривилась.

— Черт с ним! Пошли!

“Почему в жизни ничего не получается? Даже мелочи? — с досадой думала она, поднимаясь в квартиру, — Каждое движение безрезультатно. Каждое действие безрезультатно. Если так, то ни в чем нет смысла. И нужно ли вобще делать что-нибудь? Все безрезультатно. Если так, единственный рациональный вывод — бездействовать. Только так можно избежать пустой растраты энергии. Но ради чего тогда ее беречь? Должно быть действие, результат которого не лишен смысла? А может дело в том, что все мои действия не те, что нужно? Чем тогда определяется их нужность, как, откуда об этом можно узнать?”.

— Смоги удержать сердечный ритм, — прозвучал знакомый голос, — Смоги удержать сердечный ритм. Тогда все будет хорошо.

Веда послушалась совета.

— Заходи! — довольно грубо пригласила она драматурга, рывком открыв дверь.

Почему-то он начинал ее очень раздражать и она не собиралась скрывать это раздражение. Но дело было не в нем. Просто на его месте каждое живое существо, что присутствовало рядом в эти минуты, вызывало бы у нее раздражение.

— Садись... где-нибудь.

— Спасибо, я постою. Я почему-то волнуюсь, мне удобней так, стоя. Постою.

— Сядь, не мельтеши!

Драматург сел на край дивана. Она напротив в кресло.

— Так ты, говоришь, драматург?

— Я по национальности — московит и создаю свои произведения на нашем диалекте. Он конечно сейчас почти пришел в упадок. Наверно, только священники в церквях каждый день пользуются. Но он очень похож на руский язык, ты поймешь. Вот, например, из последних, почитай, — он вытащил из кармана рукопись с надписью на первой странице: “Быки и пидорасы. Пьеса” и протянул ей.

Веда даже не пошевелила пальцем в ответ на его жест. Продолжала тяжело смотреть на него.

— Нет, не буду. Название не нравится.

— Это драма о жизни и проблемах современной московской молодежи, — начал, будто оправдываясь, поспешно объяснять он, — Много молодежного слэнга, я его употребляю, чтобы подчеркнуть натуральность действующих лиц, отразить действительность нашего времени, и в названии употребил также. Там такой сюжет: живут три друга, один считает русинов оккупантами и идет в партизаны, чтобы бороться, а остальные...

— Мне это не интересно, — прервала она и вдруг неожиданно злобно накинулась на драматурга, — Слушай, а сам ты почему не борешься с русинами-империалистами, если мы захватили твою родину? Почему ты не в Москве с гранатометом, а тут в Менске, сидишь и строчишь свои пьесы?

Где-то, кажется этажом ниже, послышался приглушенный крик. Человеческий, но так кричит животное от смертельного страха. Потом грохот, упало что-то тяжелое, наверное что-то из мебели. Веда знала, что там живет преподаватель из университета.

— Я родился здесь, моих родителей еще при вашем Сталинаускасе перевезли сюда с детским домом во время японской окупации, — ответил драматург.

— Он такой же ваш, как и наш. От комуняк с этим нацменом-жамойтом все натерпелись. Но ты же все равно считаешь себя московитом, даже язык знаешь.

— Да, я московит. Но я не могу быть с ними. Прежде всего они фанатики православия, а я считаю, что именно оно, христианство, виновато во всем. Если бы не эта византийская зараза, если бы мы сохранили веру предков, литовская империя не господствовала бы над нами шесть сотен лет, мы бы так просто не покорились. Знаешь, как выглядят у моего народа могилы? Я ездил к родственникам, видел. Так там каждого или нескольких близких родственников, хоронят в отдельной маленькой загородке, а сверху насыпают маленький курганчик и втыкают крест. Зачем им эти ограды? А? Здается мне от того, что каждый знает, что рядом будет лежать такой же вонючий христианин. Они на самом деле друг другом брезгуют, что при жизни, что после смерти. Вот в чем дело. Потому и ограды. Ненавижу христиансвто.

— Ну а того, что в баню сходить посоветовал. Его за что?

— Он подонок! — в порыве воскликнул драматург, — Подонок и все тут! Это очевидно, сама убедишься!

— Все же расскажи, что он сделал плохого?

— Он оскорбил мои произведения, меня, как творца. Но это не главное, дело не в этом. Ничего личного, ничего. Это только открыло мне глаза. Мои произведения тут ни при чем. Просто я уверен, уверен, что он подонок. Одно только, как он разговаривает, как держит себя...

— Не понимаешь ты людей!

— Я их боюсь. Боюсь и ненавижу, — признался драматург.

Разговор стих. Веда о чем то раздумывала. Обиженный всем светом в лучших чувствах, “творец” подал голос:

— У меня еще стихи есть. По-руски. Я, к сожалению, родной язык не так хорошо знаю, что бы стихи складывать, поэтому по-руски. Вот послушай:

Сьмех тупога гучыць у адказ у размове.

Ен згаджаецца з Вечнасцю. Вечнасць даруе яму.

Сэкс з калекай з’яўляецца шляхам ў Вечнасць.

Адчыняе набожнасць бясконцыя дзверы ў турму.

Труп заўседы выдатна стварае набожнасць,

Існаваньнем сваім пераўзыходзіць адметнасць быцця.

Так калісьці і я, што пракляў назаўжды верагоднасць,

Апантана маліўся, знішчаючы прагу жыцця.

А набожнасць навогул не можа квітнець без памерлых,

Таму статкі дзеля праведнай сьвятасці рэжу, як воўк.

За жыцце ці пасьпею натоліць вышэйшую прагу любові?...

Кінуць бомбу ў натоўп? Кінуць бомбу ў натоўп! *

* — перевод с руского на владимиро-суздальский диалект:

Смех тупого звучит в ответ в разговоре.

Он в согласии с Вечностью. Вечность прощает ему.

Секс с калекой является дорогой в Вечность.

Набожность открывает бесконечные двери в тюрьму.

Труп всегда отлично создает набожность,

Существованием своим превосходит отличительность бытия.

Так когда-то и я, что проклял навсегда вероятность,

Одержимо молился, истребляя жажду жизни.

А набожность вообще не может процветать без умерших,

Потому стада ради праведной святости режу, как волк.

За всю жизнь успею ли утолить высшее желание любви?…

Бросить бомбу в толпу? Бросить бомбу в толпу!

Веда несколько мгновений осмысливала услышанное.

— А ты, в самом деле, больной.

— Ну конечно. Я же к врачу обращаюсь.

XXIV

Павел Львович приложил к месту укола проспиртованную ватку. Пожилая медсестра ойкала:

— Ох, ох, вся задница болит. Но хорошо хоть полегчало, а то спину было не разогнуть.

— Надо курс проколоться.

— Ну давай, Львович, теперь тебя уколем.

Они поменялись местами. Теперь доктор расстегнул штаны.

— Не говори, Живинбудовна. Роешь, роешь эту землю. Так когда-нибудь и подохнешь, раком стоя на этих грядах или сунешся мордой в кучу навоза да околеешь с вилами в руках. Хорошо еще если найдут быстро. Твоя то дочка ездит ли хоть когда, помогает?

— Да что ты! Колом на дачу не загнать. Они молодые, им те гряды не нужны.

— Вот-вот, и мои также.

XXV

— Спадар (господин / товарищ — воинское обращение) Нежила, понимаете, не могу. Не боюсь, но не могу. Вы же знаете, я никогда, что тогда в самолете, что в детском садике. Но одно дело, когда понятно, что за враг, что за преступник, а тут неизвестно что. Если б какой террорист или психопат вооруженный, а там кто или что? Никто не знает. А у меня дети еще совсем маленькие. Не могу!

Офицер мрачно выслушал его.

— Хорошо, иди домой.

Держась за борт восьмиколесной бронемашины, шатались двое военных. Их сильно тошнило по очереди. Один проплевался и спросил с обидой:

— Командир, что же это? Где та “Альфа”, где тот “Алмаз”? а наши все? Что мы сделаем вчетвером?

Командир ничего не ответил, только больше помрачнел. Если бы он сам знал. Сегодня утром получил непонятный приказ о назначении его, капитана, министром обороны страны. Приказ неизвестно от кого, какого-то мелкого госчиновника временно исполняющего обязанности канцлера, в связи с невозможностью того дальше исполнять свои обязанности. Сначала очень удивился, а потом его вызвали известно куда, объяснили, что все так и есть на самом деле, что в стране сложилось очень тяжелое положение и что теперь на нем лежит огромная ответственность.

И вот они тут, на площади, спасают государство. А там, на шестом этаже здания, неизвестно что. Но в комитете безопасности федерации уверили, что оно находится именно там, причина всего, что случилось в эти дни. Как они определили? Самих же в главном управлении осталось человек восемь, кто на работу вышел.

На противоположной стороне площади стоит приблизительно человек тридцать любопытных — довольно значительная часть народа, который еще не потерял себя в эти дни. По сегодняшним меркам выходит — довольно большая толпа. Наблюдают.

Из люка бронемашины показался еще один боец:

— Командир, а может ракетами? Я смогу навести. Прямо в окна.

— Нельзя, там полно людей на других этажах.

— Может там живых уже никого не осталось?

— Нет. Пока что ожидай.

XXVI

Призывной пункт. Медкомиссия.

— Травмы головы были?

— Официально нет.

— ?

XXVII

Доброе утро, последний герой!

Здравствуй, последний герой!

В. Цой.

Нежила уже полчаса внимательно следил за окнами на шестом этаже. Ничего. Никакого движения. Но оно там. Теперь он в этом полностью уверен. Это чувствуют и все остальные.

Время идет, нужно что-то делать. Два бойца, котрых тошнило, свалились, один вобще в забытьи. Третий ни за что не соглашается покинуть бронемашину, только бесконца бредит про ракетный удар. Тоже ничем не поможет, считай что потерян. А народ ждет. Нужно что-то делать. Придется идти самому. Приказывать не кому и не чего.

Он надел каску, одел бронежилет. Немного поколебался, размыслив, сбросил каску и стащил бронежилет. Почувствовал, что они не понадобятся. Взял только автомат, несколько дополнительных обойм к нему.

Набрал полные легкие воздуха. “Помоги мне, Перун!”, выскочил из-за бронемашины, быстро побежал ко входу в здание.

Когда почти уже добежал до дверей, его обдало волной сильного страха. Чувство было настолько сильным, что чуть не свалило с ног. Те двое смогли дойти только до сюда и побежали назад. Однако он удержался и заскочил в подъезд. Не останавливаясь, спотыкаясь на ступеньках, сразу на первый этаж, дальше на второй. Нельзя останавливаться, только не останавливаться!

Между вторым и третьим этажами не выдержал и его сильно стошнило. “Вперед, вперед! — стиснув зубы твердо приказал себе, — Не останавливаться!”. Нога заскользила в собственной рвоте, в глазах все поплыло.

— Вперед! — превозмогая поднявшийся в душе животный ужас, вслух приказал сам себе.

Еще через пролет понял, что бежит, потеряв всякую координацию, сильно ударяясь о стены и перила. Его бросает из стороны в сторону.

На следующем этаже опять окатила волна сильного беспричинного ужаса. Он бросил автомат и, будто отброшенный невидимой рукой какого-то великана, слетел по лестнице обратно. Стукнулся головой. Однако вместе со страхом возросло чувство бешеного упорства. Он не собирался отступать. Бешеная решимость крепла в нем в ответ соответственно нарастанию стараха. “Вперед, вперед!”. Нежила пополз по лестнице вверх. Будто преодолевая многократно увеличенную силу тяжести, протянул дрожащие от напряжения руки за лежащим оружием. Это заняло у него минут шесть, которые превратились в вечность.

Наконец получилось, он смог взять автомат, шатаясь поднялся на ноги. Это уже было небольшой победой.

Дальше страх не накатывал волнами, а присутствовал постоянным устойчивым фоном. Чего стоило отчаянному офицеру пройти оставшиеся этажи невозможно представить ни одному человеку в здравом рассудке. Он то плакал, то смеялся, то начинал молиться грязи на кончиках собственных пальцев. Каждую секунду сменяли друг друга жуткие слуховые и зрительные голюцинации. Однако он продолжал целеустремленно продвигаться вперед, не теряя способности ориентироваться в пространстве. Даже, кажется, привык к этому состоянию.

Нежила одним прыжком преодолел площадку, стукнулся о стену и прижался к ней так, что на ступеньки лестницы посыпалась ободранная штукатурка. Слегка унял нервное дыхание. Проглотил комок в горле. Сердце бешено колотилось. По спине бежали ручейки холодного пота. Оставался последний этаж. Руки крепче сжали оружие. Кровяное давление сжало виски.

Тот, кто занл Нежилу прежде, сейчас бы очень удивился перемене его внешности. Лицо его состарилось лет на десять — пятнадцать, все волосы поседели.

Вот, наконец, он оказался у самой цели. Приоткрытая дверь в квартиру с выбитым замком. Там ОНО. Осталось несколько шагов, что бы все закончить.

Выставаив вперед ствол автомата, Нежила ворвался в квартиру. Уничтожить или погибнуть самому, про это он даже уже не думал. Вперед, только вперед, нельзя останавливаться!

В одной комнате ничего, только на полу следы будто прямо в квартире разводили костер. В следующей также пусто. Остался последний. ОНО там! Нежила закричал во всю глотку, рванулся вперед против своей воли, против всего живого в себе. Когда он сверхусилием заставил себя ворваться в комнату, швырнул туда свое измученное нервным перенапряжением тело, в этот же миг душа, кажется, выскочила из него и рванулась в обратном направлении сквозь комнаты прочь из квартиры по лестнице вниз, прочь отсюда, подальше от этого места.

Почти теряя сознание, успел отчетливо разглядеть: пустая комната с наполовину ободранными обоями, обрывки которых свисают со стен. Посередине на полу — кучка засохшего кала. Все. Больше ничего.

В эти дни в разных местах страны почти одновременно сразу несколько министров обороны, назначенных на эту должность днем раньше несколькими временно исполняющими обязанности канцлера, безрезультатно штурмовали пустые квартиры и помещения. Офицер Нежила был первым, кто смог дойти до конца.

Hello, I Worm BrainShit MMLR...

XXVIII

Жир. Пачкает все, до чего дотрагиваешся. То, что блестело, уже не блестит. Сухое делается скользким. Жир вырабатывает каждый при жизни. Жир вызывает отвращение. Отвращение к себе. Но не у каждого. Есть, наверное, кто получает наслаждение от жира. Таких, наверное, не много. Но, все же, они есть. Есть всякие. Это называется разнообразием. Кто получает наслаждение от жира на собственных ладонях и пальцах, безусловно, больны, как и те, у кого это вызывает отвращение к себе. Есть больные и есть нормальные. Это рзнообразие. Больными бывают по рзному. В этом разнообразие. Нормальными бывают также не во всем и не всегда. Разнообразие. Разнообразие может быть очень разнообразным. Тот, кто считает, что это, будто бы, чудесно, болен. Ибо на самом деле разнообразие существует независимо от наших представлений о нем. Разнообразным бывает и жир, в свою очередь. Рассуждения и мнения на этот счет также могут быть самые разнообразные. Кстати, пламя с удовольствием пожирает жир.

Поклонение огню не болезнь.

XXIX

Есть происшествия, что всегда случаются неожиданно. Неожиданно даже тля того, кто будто бы сам является их причиной, и будто бы по чьей воле они случаются.

Взрыв бомбы посреди плотной толпы. Как ни парадоксально, но именно это многолюдье сыграло спасительную роль: большинство осколков попало и задержалось в телах тех несчастных, кто оказался ближе к месту взрыва, и тем самым заслонил собой остальных. Если бы толпа не была такой плотной, жертв было бы куда больше.

Растерянность, непонимание, ужас тех, кто уже понял, паника, крики, агонии, красные пятна на асфальте, странный запах в воздухе.

Среди всего этого звучит тупой смех безумца с залитым кровью лицом. Это он мгновение тому бросил бомбу и в результате сам получил ранение в голову. Осколок застрял в черепе и тесно прижался к коре мозга своим твердым, безкомпромисным, еще горячим, металлическим боком с неровными рваными краями. Говорит:

— Здравствуй, Мозг Безумца! Вот и я — твоя любовь. Встреча произошла. Не знаю удовлетворит ли моя скромная любовь твою высшую жажду любви, но, обещаю, даже если ты и останешся жив, все равно, будет очень круто! А вобще, я выполнил свой долг — донес до тебя любовь и теперь моя жизнь закончится, но об этом не сожалею, я исполнил то, что следовало. Конечно, если бы я имел на ягодицах отчетливую татуировку с изображением человеческих географических представлений о планете, мне было бы, возможно, в чем то легче, однако судьба сложилась так, что я даже не имею задницы, чтобы иметь на ней ту татуировку. Ну да ничего. Сожалеть не о чем. И так все сложилось отлично, наилучшим образом. С этим я отхожу, всегда ваше — мертворожденное (потому, что в твердом виде) дитя извечного негасимого пламени.

Кто это утверждает, что осколок имеет неправильную форму? Он всегда правильной формы, он имеет форму осколка, потому что он и есть осколок и эта форма для него правильная.

Быть собой вынуждает исповедовать нетерпимость.

Нетерпимость заставляет быть собой.

XXX

Издатель внимательно выслушал сообщение о теракте. В задержанном на месте происшествия раненном человеке, что бросил бомбу, сразу же узнал своего друга, драматурга, который в последнее время совсем тронулся умом.

— Черт! Я чувствовал, что добром это не кончится! — нервно воскликнул он, — Ну вот, а теперь, только потому, что он московит, и потому что это случилось именно сегодня, в день подписания какого-то там соглашения, скажут, это был акт террора, обязательно свяжут это событие с текущим моментом и припишут действиям владимиро-суздальских сепаратистов! Знает ли кто настоящие причины и следствия этого поступка? А если бы даже и знали, кого это интересует? Тьфу, политизированное быдло!

Веда глядела на экран и не видела никакого репортажа с места событий, не слышала никаких коментариев, видела только бегущую строку из больших букв на черном фоне: “Hello, I Worm BrainShit MMLR... нет от меня никакого спасения...” сейчас только эти слова печатали в газетах, транслировали по радио и телевидению, говорили друг другу при встречах. Понятно, что все это было спрятано за какие-то другие слова, преподносилось в иных формах, знаках, образах. Но она хорошо видела, что во всем этом разнообразии информации было закодировано одно: “Hello, I Worm BrainShit MMLR”. Все информационное пространство сделалось носителем этого вируса, он подчинил себе сознание почти каждого, растирожировал и записал себя в генетический код каждого существа. А если кто пока и не потерял возможность понимать это, то, наверное, тоже по воле этой болезни, только ради того, чтобы чье-то сознание еще могло констатировать то что происходит и отражать этот факт в реальности.

А дикторша все говорила и говорила какие-то слова, много слов в минуту, выразительно, тревожным голосом, и так ежедневно, о чем бы не сообщала. Видимо, на эту работу специально принимают сумасшедших или специально готовят.

— Что бы что-то было, нужно что-нибудь делать, — медленно выговаривая слова, ответила Веда.

— Ты про что? — не понял издатель.

Объяснять она посчитала не нужным.

К издателю, чтобы убить его по просьбе драматурга, она пришла вчера, направилась сразу, как только узнала адрес подонка. А самого драматурга оставила ожидать в своей квартире результата. Да тот видно не дожался и пошел утолять свою “высшую жажду любви”. Первоначально она не имела никакого плана действий и решила действовать так, как будет получаться.

Получилось как-то само по себе так, что в результате визита к незнакомцу, они оказались с ним в одной постели, и утром издатель был еще жив и чувствовал себя при этом очень хорошо.

Чтобы не соврать, нужно отметить что Веда также чувствовала себя очень хорошо. Она чувствовала сейчас, что будто и не жила до сих пор по-настоящему. Даже не представляла никогда, что это может быть настолько приятно. Эта ночь была лучшей в ее жизни. Благодаря издателю она ощутила себя настоящей женщиной. С погибшим десантником не бывало так никогда. Наоборот, теперь она с досадой осознавала, что в сравнении с настоящим мужчиной издателем, десантник просто пользовался ею, как животным и сам был, как животное. Даже было противно теперь вспоминать. Что поделаешь, все познается в сравнении.

Конечно, у нее уже год не было мужчины, однако этим одним нельзя было объяснять ее сильнейшее удовлетворение от издателя. Он действительно прекрасно знал свое дело и был в нем очень искушен. В ласках чувствовал и предвидел каждое ее желание, говорил ласковые слова, которых ей никогда ни от кого раньше слышать не доводилось.

Но, вместе с тем, издатель был подонком. И она отлично это понимала. Вот и сейчас он, вдохновленный своим успехом самца, под впечатлением сообщения про теракт, начал самодовольно рассуждать:

— Теперь тяжело жить. Это должно как-то разрешиться. И вероятно уже совсем скоро. Каждому последующему поколению все тяжелей и тяжелей. На него давит тяжесть предыдущей истории цивилизации. Когда это становится невозможно выдерживать, происходит взрыв, цивилизация погибает, чтобы потом возродиться вновь, все начать по новой, уже не зная этой тяжести. Кто знает, сколько раз уже было так? Все эти байки про конец света небезосновательны. Но, по-видимому, это необходимо. Иначе у нас, у людей не получается существовать. Мне кажется, что наша цивилизация взорвется очень скоро, возможно даже мы станем свидетелями этого. А возможно взрыв уже начался.

— А я, например, не ощущаю никакой тяжести цивилизации, — начала Веда оспаривать его высказывания, — То, о чем ты говоришь, это чувсвто больного рассудка. На меня прошлое не давит никакой тяжестью.

— В чем-то я соглашусь — возможно, что и больного. Но где же ты видела теперь не больных? Посмотри вокруг — у каждого хроническая усталость от жизни, даже у маленьких детей.

— А откуда ты знаешь, что так не было раньше, сто, двести лет назад?

— Не было. Об этом можно судить хотя бы по художественным произведениям: живописи, литературе, музыке.

— Я все же, разделяю точку зрения тех, кто считает, что люди на продолжении столетий качественно не изменяются, — настаивала на своем Веда.

— Ну хорошо, хорошо. Твое упрямство есть доказательством тому! — примирительно сказал издатель, которому надоело спорить, так как в отношениях с женщинами его интересовало иное, — Только, пожалуйста, не начинай про духовную общность с предками и все прочее.

— А что, я ее ощущаю, эту общность, — зловеще вымолвила она, — ощущаю очень просто и обыденно. Потому, наверное, и не чувствую тяжести цивилизации, которая некоторых, как ты тут убеждаешь, принуждает к самоуничтожению.

— О, мое совершенство! Я в восхищении от тебя, единственная не больная в наше больное время! — бросился перед ней на колени издатель, превращая разговор в шутку, так как тон ее последних слов в самом деле чем-то напугал его.

“Болтай, болтай, — думала Веда, — ты настоящий подонок, драматург не обманул, я сама убедилась, не просто какой-нибудь уличный подонок, а утонченный, от ума, самый настоящий подонок, выродок душой, куда худший чем какой-нибудь больной маньяк”.

Она осталась у него и до следующего утра. Вечером еще посмотрели новости, узнали что общее число жертв взрыва вместе с умершими в больницах достигло двадцати четырех человек. Точнее об этом узнал издатель, а Веда, как обычно, увидела только бегущую строку: “Hello, I Worm BrainShit MMLR...”.

— Не заню, как насчет другого, а в этом вопросе у нас теперь абсолютная свобода. Можно смело бояться чего хочеш.

Она проснулась, когда он еще спал. Смотрела на него некоторое время, загадочно улыбалась. Он, раскинувшись на кровати после бурной ночи, спал, спокойным сном праведника. «Подонок. Был и останешься подонком. А вот десантник, хотя и не владел никакими талантами в постели, по-настоящему меня любил. А ты все лишь натренированный кобель, который только и занимается, что совершенствованием своего мастерства. Подонок».

— Смоги удержать сердечный ритм. Тогда все будет хорошо. Ты — воин, — подсказал голос.

Осторожно, чтобы не разбудить, потянулась за чем-то в сторону рукой. «Ты, наверное, очень удивишься. Но мне оно даже неинтересно, твое удивление».

Рука, сжимающая ножницы, взлетела вверх и молниеносно обрушилась на большой кадык спящего издателя. Веда вложила в этот удар все свои силы умноженные на всю свою ненависть. Агонизирующее тело повело себя в точности так, как того надо было ожидать. Вскинулось, захрипело. Фонтан крови из рассеченной артерии.

Веда быстро оделась и, будто полетела на крыльях, побежала прочь на улицу, небрежно едва прикрыв за собой дверь. Ножницы оставила в издателе.

Тут было все: и радость от того, что больше никому он не достанется, и исполнившееся желание избавиться от единственного свидетеля поступка, за который ей было все же немного стыдно, и месть за надуманную женскую обиду, что раньше он был не с ней, а с какими-то другими и их было, не сомненно, много, и конечно не только разнообразные личные чувства — подонок получил по заслугам. Она сделала это. От этого было наиболее радостно. Впервые за очень долгое время она чувствовала, что совершила наконец верный поступок, именно тот, что нужно.

XXXI

Все же следующей ночью приснился ей тяжелый и ужасный сон. Сначала как-будто увидала продавщицу в магазине, у которой во рту все до одного зубы золотые, а за ее спиной полупустые полки с банками с берозовым соком и замороженными шампиньонами. Продавщица пытается что-то сказать, будто хочет предостеречь ее от чего-то, но не может. Ее обвил кольцами огромный, как питон, прозрачно-скользкий червь, и сжимает так, что она не может и слова выговорить. А сама Веда стоит и не может ей ни чем помочь. Потом замечает, что продавщица подает ей знаки глазами, чтобы она удирала, бежала отсюда за двери.

Она так и сделала, выбежала прочь из магазина на улицу. И сразу оказалась в многолюдной толпе. Громко играет бодрый марш. Многие из людей держат красные флаги, куда-то шагают строем. Каким-то образом она узнала, что сегодня главный государственный праздник. Пошла вместе со всеми. Удивляло, что все вокруг разговаривают исключительно на владимиро-суздальском диалетке.

Вот людской поток принес ее на площадь, которую она узнает и вместе с тем не узнает. Там где всегда было святилище Перуна вместо него стоит здание с высокой башней. На крыше той башни приделан крест. В толпе появилось много людей с изображением таких крестов на нарукавных повязках, черных на красном. Она знала, что этот крест — символ секты, которая действует в соседней Польше и в западных провинциях, но не может быть, чтобы секта была такая многочисленная, да еще чтобы открыто участвовала в главном государственном празднике. И диалект московитов в тех краях никто не знает. Очень удивившись всему, спрашивает у пьяненького мужика, что был рядом:

— А что за праздник сегодня? Как называется?

А тот, услышав вопрос, удивился еще больше нее:

— Ты что, жидовка? Сегодня ж пасха святая — наш великий православный праздник! По такому случаю будут ведьму сжигать.

Увидела установленный посередине площади столб, к которому цепями прикована старая женщина, обложена дровами. Сразу узнала в ней свою бабушку, которую на самом деле никогда не видела, только на старых черно-белых фотоснимках той поры, где у всех почему-то одинаковое выражение на лицах. Родители особенно не рассказывали, почему она никогда не видела своей бабушки. Причем ни одной, ни другой. Только уже взрослой она случайно узнала от чужих людей, что обе они умерли насильственно, нехорошей смертью — в огне. И одну и другую сожгли, будто бы за чародейство. “Так вот, как оно было!” — поняла она теперь во сне и сильная ненависть ко всем этим людям охватила ее. Она понимала, что ей только снится это, что на самом деле бабушки погибли не так, поскольку знала теперь при каких обстоятельствах: одну сожгли соседи вместе с домом, а другую на кладбище, облив бензином. А на самом деле и это знание ей только снилось, потому что никто ее бабушек в действительности никогда не сжигал. Однако, вот жгут же, и она при этом присутствует!

Тут, будто вызванные ее ненавистью, откуда-то появились братья, что напрашивались к ней в сыновья, раздетые до пояса снизу, заметные своими необычными татуировками. Безотлагательно начали мстить. Они просто подходили к каждому по очереди и закалывали ножами, жертвы тихо валились, как подкошенные, а интеллигентный “сынок” шел следом с большой охапкой листов желтой бумаги накрывал убитым лица. “Во исполнение завета рода! Да будет так! Да свершится!”. Никто из толпы не защищался, не убегал, вобще не обращал внимания на их действия, поэтому братья безпрепятственно молча быстро делали свое дело. “Во исполнение завета...”. Как волки, резали покорное стадо, в котором каждый только стоит и ждет своей очереди.

Появился драматург с перевязанным кровавым бинтом лбом, с бомбой в руках, обвитый прозрачно-скользким червяком, таким же, что и продавщица. Оглянулся вокруг. Увидел площадь, заваленную убитыми. Закричал в отчаянии:

— Я опоздал! Что же мне теперь делать?!

Червь-питон приподнял голову и ответил человеческим голосом:

— Все сделано. I Worm BrainShit MMLR. Все сжечь!

Тут Веда с ужасом заметила, что и сама обвита точно таким же змеем-червем, и от этого ужаса проснулась.

XXXII

Последний день.

— Ты слышал? Как выяснилось, много кто пользовался общим шприцем.

— Глупцы.

— Почему?

— Где нет несправедливости, там и в справедливости нет нужды. Здоровому не нужны лекарства, а если принимаешь лечение, значит признаешь себя больным.

— Но глупец также и тот, кто будучи больным не признает этого и отвергает лечение.

— Каждый сам себе лекарь.

Тишина.

— Ты имеешь пятнадцать минут, чтобы уйти достойно.

— Какой смысл ты вкладываешь в эти слова? Чтобы я оставил остывающие тела после себя?

Молчание в ответ.

XXXIII

Веда насобирала сухих веток, разложила костер. Огонь вспыхнул, осветил поляну. Стволы священных дубов отливали красным золотом в этом светле. Длинные тени от крон заскакали, заметались по округе.

Это ничего, что нет солнца, что его отняли, что мы постепенно привыкли к его отсутствию. Зато есть священный огонь. Он вмещает все, что нам необходимо. И он совсем не вечный. Что такое вечность? Зачем говорить про то, чего никто не знает, потому что этого скорее всего нет. А вот этот огонь негасимый. Тот, что никогда не гаснет. А если так, значит в него, в отличае от вечности, можно верить.

Солнце было всего только маленькой капелькой, искрой, этого негасимого огня.

Послышались приближающиеся шаги. Их темноты появился великий князь Гедемин. Подошел к костру. Воткнул в землю свой обнаженный меч. В этом месте сразу же закурился дымок, вокруг меча начала сохнуть и гореть трава. Лезвие оружия также сделалось золотистым в свете костра и невозможно было понять — блестит оно от крови или само по себе.

Князь устало опустился рядом. Веда грустно смотрела в огонь.

— Что, дочка, обманули нас? — ласково погладил девушку обоженной ладонью по голове.

— Обманули, — согласилась она.

Поклонение огню — не болезнь.

Поклонение огню вынуждает исповедовать нетерпимость.

Нетерпимость заставляет быть собой.

Быть собой вынуждает исповедовать поклонение огню.

Поклонение огню вынуждает быть собой.

Быть собой — не болезнь, но может стать болезнью для других.

Поклонение огню.