Помнится, тогда, в баре:

— Кто первый в Нижнем Новгороде словоблуд?

— Горький?

— Какой нахуй Горький!? Я!

— Ну и что же ты такого насловоблудил?

Я зачитал. Какую-то импровизацию, что-то про господина русского эфира и царя-батюшку. Если бы у людей за соседними столиками был пистолет — они бы выстрелили. Дав себе хоть раз зарок не писать, помни — сорвёшься. К тетрадке или с крыши — не суть важно, но обязательно вниз и навсегда. В этом главная прелесть и в этом проклятие. В этом, окончательно, жизнь.

В лифте накурено и даже, возможно, не так давно было нассано. Воняет. Надпись “Цой — жив!” старательно пытались замазать. Как будто от этого будет меньше вонять. Рядом со мной стоит человек, которого я знаю с самого детства и который меня теперь ненавидит за то, что он — альтернативщик, а я — сволочь. Причём сволочь я независимо от модных течений, и это в плюс мне не идёт. Освещение в лифте падает так, что я вижу человека насквозь. Его зовут Артём, он на год младше меня, сильно перегружен комплексами и мыслями о Высшем. Краем глаза успеваю заметить Высшее — оно сегодня в форме женской груди. Тянусь за сигаретами, но вовремя вспоминаю, что не курю.

— И как оно? — говорит Артём.

— Что — оно?

— Ну… Жизнь?

Я морщусь одновременно от мысли о будущем и от безнадёжности настоящего.

— Воняет.

Артём вздыхает, длинными несуразными пальцами ковыряясь в кнопках с номерами этажей.

— Ты всегда представляешь жизнь в чёрных красках. А она — замечательная штука. И страна у нас замечательная, зря ты клевещешь.

Грудь окрашивается в триколор. Мясистая такая.

— Просто надо любить свою страну за то, что она даёт и ничего не требовать взамен…

Артём выходит, лифт стоит на месте. В нерешительности жму на кнопку со звонком.

— Есть кто в кабине?

— Дух русский здесь есть.

— Чего?!

— Оператор, загрузи в меня кун-фу третьей ступени!

— Идиот. Понарожали уродов.

Непреодолимая тяга курить. В десятке метрах от меня дворник укладывает покрышки в грязь, чтобы люди могли спокойно пройти. Надо бы сказать ему, что Шёлковый Путь перенесли на соседнюю улицу, он зря старается. Однако дворник слишком увлечён своей работой.

В последнее мгновение перед закрытием дверей в лифт проскальзывает Борис Борисович. Зажигает сигарету, затягивается. Затем, как-то коса смотря на меня, начинает расстёгивать ширинку. Едем молча.

Слова— вещь нематериальная. А раз нематериальная, я не смогу бросить их к ногам Ады. Но очень хочется. Ибо всё то, что я успел сочинить, горит весело в унитазе. Дым стоит коромыслом. Было бы больше смысла, если бы я отдал ей все слова, оставшись немым. Пожалуй, выучу сурдоперевод. Или не испытывать судьбу?

Когда комната становится совсем жёлтой, сидеть в ней уже невозможно. Слишком выразительно смотрят глаза иконы Казанской Божьей Матери. Живу в городе, который есть сила, но сила разрозненная, в болото превращающаяся. Ибо только раз, подняв икону Казанской Божьей Матери над головой, Козьма Минин смог эту силу сжать в единый кулак. Серьёзно — этот город манит. Есть в нем что-то. Но есть и много чего другого. Грязь, к примеру. Хотя кто не оттуда…

Иногда хочется есть. Тогда приходится выходить из комнаты, даже если жёлтый цвет ещё спит. В магазине можно послушать разговоры, кто стоит за чьей спиной. Не в очереди дело. В политике. Если маловаты люди для политики — в бытовой драме. Потому что из разговоров следует, что все события — либо политика, либо бытовая драма. Чаще первое, как ни странно.

Вы когда-нибудь видели лица людей, пять секунд назад обсуждавших, как бы лучше вас избить, но прерванных вашим внезапным появлением? Как будто Тайную Вечерю Христу спалили.

В лифту со мной едет женщина. Женщина боится насилия с моей стороны, я перебираю в уме всех родственников на предмет маниакальных наклонностей. Затем женщина красит губы в кроваво-красный цвет, одновременно расстегивая верхнюю пуговицу блузки. На дворе почти лето, жарко. Вокруг нет искушений, которым я хотел бы поддаться. Я выхожу на своём этаже, а в лифт к распалившейся даме направляется Фёдор Михайлович. Вопросительно смотрит на меня. Пожимаю плечами.

В квартире кто-то есть.

— О, пожрать притащил!

Так могут мне сказать только два человека на свете, и оба — мои лучшие друзья. Из-за вконец распустившегося жёлтого цвета не могу разобрать лица.

— Ты кто?

— Сдурел? Это же я!

А, ну если ты, то, конечно, опасность позади, бояться нечего. Поешь хоть. Один чёрт, лица не вижу.

Я люблю.

— Молодец. Проблема в том, что никому ты, в сущности, не нужен.

Может быть ты и прав. Но и жить тогда проще.

— Отнюдь. С одной стороны — это всё глупый самообман, с другой — великая тяга к свершениям. Боюсь, они друг друга дополняют.

Доев колбасу, друг маслеными пальцами тянется к салфетке, и я вижу его лицо. Все правильно, Духовная Жизнь. Только поздно. Ты мне уже не важен.

В магазине перешёптываются. когда я покупаю сигареты. Это поражение. курить — это поражение. Напротив Александр Сергеевич пытается перейти грязный участок по шинам. Майка на наём одета наизнанку, белеет непонятная надпись. поймав мой взгляд, Александр Сергеевич смотрит на майку, хлопает себя ладонью по голове и переодевает. Надпись красная, “Son of bitch”. На спине мишень.

В лифте стоит крышка гроба с незнакомой фотографией, потому заходить я не решаюсь. Жду. Через минуту лифт возвращается, в нём уже Девушка. Девушка — это человек, неожиданно вместивший в себя образы всех лиц женского пола, с которыми мне когда-либо доводилось иметь тесные отношения. Она поднимает блестящие глаза, слегка прикрытые ресницами. Под глазами — мешки. Волосы уложены неаккуратно, в явной спешке. Лицо в тусклом свете лампы кажется жёлтым.

— Ты? — говорит Девушка, едва заметно прикусывая губу.

— Я.

Придётся зайти. Иначе в следующий раз непременно вернётся крышка от гроба, а то и Виктор Олегович.

Губы переливаются россыпью блёсток. Не помню их вкуса.

— Давно тебя не видела.

— Аналогично. Стареешь.

— Зато тебя время не трогает. Опять ходишь вне жизни? Зря. И жёлтый цвет, наверное, к себе впустил?

Разница именно в том, что у меня желтый цвет снаружи, а у неё — внутри.

— Какая разница. Учишься? Работаешь?

— Ты точно где-то не здесь. Я замуж давно вышла, только что ребёнка в садик отправила.

Время— предатель, однозначно. Течет непредсказуемо. Ведь её на вид лет тридцать.

— Знаешь, я часто вспоминаю наши с тобой дни.

Так.

— Нам ведь было хорошо. Только вдвоём, на остальных — плевать. глупо расстались.

Поправка: одинаково расстались. В таких случаях всегда расстаются одинаково. И причины слеплены по единому подобию.

— Всё было глупо. От начала и до конца.

— Наша любовь? Ты думаешь, она была глупой?!

— Её не было.

Она бросается на меня, хочет поймать губами, шепчет что-то в исступлении, однако я ухожу. Нет. Нет. Стоп. Ты с другим, я — другой. Моя жизнь и моя любовь отдана Аде. Помни это.

девушка выходит, постарев ещё на десять лет. Замечаю седой волос в её голове. Или отблеск.

Из моей квартиры выносят гроб. Это что-то значит. Когда-нибудь я тоже умру. Привычка такая, традиция. Вне зависимости от твоих взглядов и убеждений приходится умирать. Правда, остаётся выбор, как умереть.

Ада войдёт в насквозь жёлтую комнату и тронет меня за плечо. Моя голова оторвётся от шеи и сухим кустом упадёт на пол. Поднимется сгусток пыли, вдохнув которую, Ада увидит всю мою жизнь, от начала и до конца.

А потом она чихнёт.