Пролог

Она точно есть?

Она жила в маленьком коттедже из фиолетового кирпича за зеленым забором. Дом ее находился на окраине нашего небольшого провинциального городишки. Он (городишко) был то шумен, то тих, то оживленным, а бывал мертвым. Она же никогда не появлялась в оживленных местах, только легкая тень ее скользила по стенам домов и коричнево-зеленым деревам и кустам с розами в десять человеческих кулаков; тень, зарождавшаяся на солнце и проливающаяся из сизых облаков вместе с бархатными дождями яркого мая. Мало кому удавалось увидеть ее, прогуливающейся в одиночестве по цветочным аллеям и холмистым улочкам. Она предпочитала ходить совсем одна, подальше от глаз людских. Но, что интересно, ее то все видели, но не обращали внимания, а после — восхищались ее изяществом и красотой. «Прелестная девушка! Да, да, определенно прелестная», — кряхтел безногий, слепой и глухой мистер Мундей, — «вот только не помню я ни цвета ее волос, ни ее лица, ни даже того, есть ли она вообще, была ли когда-либо… ничего не знаю… ». «А я, кажется, помню… нет, мне кажется, что мне кажется, будто бы я ее точно видел, значит, есть на свете Ее сияние. Я помню… нет, мне кажется, что мне кажется, что я чувствовал и цвет ее волос и лицо и ее платье, но я не могу припомнить, какая она в точности» — говорил сеньор Тиусдеи.

«А я всегда вижу ее на улице, каждый раз всматриваюсь в ее лицо, восхищаюсь цветом ее волос и чудесной легкостью и изяществом ее платья», — говорил дядя Веднесдей, — «но хоть задуши меня мылом, я все забываю — стоит только заглянуть в ее магнитные глаза».

А я тянул свой резиновый четверг за его тугой хвост.

Сеньорита Фрайда считалась на калькуляторе пана Сатурдэя, ее лучшей подругой, но ни тот, ни другая не разглашали этого, так как сами о том не знали.

А господин Сандерсон видел лишь «ее благоговейную тень на моем любимом вечернем солнце румяными зимними закатами… и еще какие-то сферы».

Но знаете ли вы? Да, мой непроявленный читатель, вы точно знаете об этом, если наделены хотя бы одним чувством из тысячи четырехсот двадцати. Серебро… Знаете, о чем я? Дело в том, что в ее доме был камин, старый камин из красного дерева. Из дымоходной трубы вылетали зимой матовые облачка, на которых сидели бабочки. Но они, облачка, поднимаясь в небеса, замерзали, а бабочки летели вниз, к земле, спасаясь от холода. Так землю устилало мягкое серебро снега зимой. Ну а весной оно обращалось в серебряные ручьи и витрины, расплывающиеся в талом снеге магазинов.

Они текли вдоль улицы и вытекали в огромный океан под названием «моя ванная». И я, словно лодка, подхваченная смерчем, легко уносился вниз по течению, сквозь осколки вечных льдов и детских грез. Так к нам является лето. Укрывает оно уставшие наши глаза хвойной зеленью лап своих, звериных и пушистых. Благовонно распускает оно свои цветы перед окнами открытыми и вдыхает в них голубей и ласточек.

Но мое окно было выбито. А двери придумано не было, ведь в нее не могли влететь птицы лета. А потом она скидывала свое платье и распускала волосы (не помню ни того, ни другого) и ложилась в объятия лицемера — сна, который жадно поглощал своим осенним сквером… и наступала осень.

И вот тогда я стал замечать странные события, но об этом я расскажу этим страницам, лишь, когда алый ворон увидит четвертый сон, чтобы восстать из руин в без пятнадцати семь, дабы не опоздать на электричку с платформы «74 миллиметр»…

Часть 1

Утро тяжелой ночи.

Глава 1: Отход ото сна.

Эмили начала словно бы таять на фоне изумрудных гор Шотландии, истекающих молоком и зеленой дымкой. Ее силуэт вдруг как-то резко начал все хуже просматриваться (то ли это из-за того, что на мне были одеты темно-фиолетовые очки), очертания беспечно теряли свои границы и цвета контрастировали все больше. И тут она запела мне песню; эта песня была моментально поддержана плотной и всепоглощающей музыкой… не помню какой, но очень сложной и приятной, очень «густой» что-ли. Пульсирующими потоками музыка и голос нарастали и словно пытались вытолкнуть меня за двери. И место, где я стоял, и шотландские горы, вдруг стали резиновыми, растянулись с ужасным треском и, при очередной волне музыки меня подхватила энергия звука и быстро потащила назад, словно бы я был привязан за пояс тросом и какое-то адское колесо начало вращаться, и потащило меня к себе. Меня подхватила следующая волна и с ревом, и порывом ветра, ударившим мне в лицо, выкинула, даже выплюнула в реальность (ну… давайте назовем «это» чисто символически «реальностью»)…

Я нашел себя, лежащим на диване, чуть приоткрывшим глаза, а музыка глушила мою съежившуюся комнату и переполняла, казалось, весь мой и не мой послесонный мир. И так, этот сон был выкинут в розовую бездну порывами музыки. Я, кажется, пробудился и сел, свесив ноги с дивана. Посмотрев вниз с него, я обнаружил, что ножки дивана в высоту около трех метров, а на полу — переливающийся серебром, лед. Было холодновато, и я решил хотя бы еще три минуты посидеть, закутавшись в ежовое одеяло.

Повернув голову на 382 градуса, я увидел источник этой музыки, разбудившей меня — это были четверо музыкантов, играющих во всю прыть. Но когда в мои стены, двери и окна начали стучаться соседи, я нажал на кнопку и музыканты послушно, и резко остановились, сделали небольшой поклон, и один из них поприветствовал меня, блеснув глазами из стекла, в которых отразилось золотое встающее солнце. «Доброе утро», — дружно хором пропели все четверо. После этого они спешно удалились.

Раздался телефонный звонок. Я поглядел на потолочные часы — было ровно шесть утра. «Ну, вот оно, началось. Все вот так и повторяется, и повторяется. А день обещает быть длинным», — сказал я себе, но тот, кому я это сказал, лишь сонно нащупал ногами тапочки и ничего не ответил. Телефону надоело рвать гортань, и он приполз в мою комнату. Я спустился на ледяной пол (благо, я был в тапочках) и снял трубку. Раздался хриплый голос, искажаемый эффектом «супер помехи», которым были снабжены все подключенные к нашей сети телефоны:

— Доброе утро, — пропел он.

Я не ответил. В голосе слышалось какое-то безразличие и немного генеральского выговора.

— Ладно, ладно, не грузись — это был секретный пароль. Теперь уже механизм приведен в действие.

— Какой механизм, — рассеянно спросил я, сам не узнавая свой голос.

— Первый взвод уже готов, жди дальнейших позывных. Прием окончен, — вдруг заговорил этот человек, но уже другим голосом, каким-то писклявым, как у маленькой девочки.

— Доброе утро, — ответил я и повесил трубку.

Затем мои ноги вышли в коридор. Еще никто в доме не проснулся. В коридоре пол был в виде конвейерной ленты. Я встал на него, и он поехал. Я стоял, не двигаясь, а пол вез меня через различные устройства: вот холодная вода из бранзбойта ударила ледяным кулаком мне в лицо, вот завтрак появился предо мной, а потом на меня полезли штаны и рубашка, после того куртка напрыгнула на меня, и, наконец, проснулся душ, и он окатил меня с ног до головы свежерастаявшей водой. Конвейер подъехал к порогу квартиры. И огромная нога пнула меня, и я вылетел на улицу, проскользив по лестнице все сколько-то там этажей.

По крайней мере, я точно знал одно — на улице была либо зима, либо лето. А что именно — я хотел спросить у прохожего, но ни одного человека я вокруг не нашел — еще было рано.

Потом я забыл, что было только что, и решил зайти в подъезд обратно. Я позвонил в квартиру моего знакомого. Мне открыл дверь швейцар в красном мундире и, поклонившись, жестом предложил войти. Я, не долго думая, вошел. Мой приятель сидел в кресле в халате и пил чай.

— А, заходи, дружище! — воскликнул радостно он и, сплясав мне веселый танец, заснул, стоя, где стоял.

— Доброе утро, знакомый, — сказал я ему. А потом я заметил, что он на самом деле не пил кофе, а конструировал автобус. Швейцар, открывший мне дверь, подошел ко мне, положил руку на плечо и, указав на вход в другую комнату, что-то промямлил и заснул, где стоял. «Что тут происходит? — удивился я, — уже утро, пора бы проснуться… или, может, я все напутал, и сейчас ночь?». Я нашел часы — было двадцать минут седьмого.

Затем мои ноги отнесли меня в ту комнату, куда приглашал швейцар. Это оказалась не комната, а огромная тронная зала. В ней все было белым и излучало свет. Посреди залы тянулся огромный шведский стол с различными угощениями. Хрустальные монстры в форме дирижаблей свисали с потолка (потолок был на высоте около шестидесяти — семидесяти метров, а я и не знал, что в этом доме есть такая комната). В зале было шумно и полно народу. Но вскоре грянула музыка. Это опять были те четверо музыкантов. И все стали танцевать. Было чувство, что я попал в 18 век. Дамы были в роскошных платьях, с веерами и в белых перчатках, а кавалеры в зеленых и голубых мундирах, расшитых золотом. Но не прошло и минуты как все, абсолютно все заснули в танце. А музыканты начали таять и растаяли в лужу белого вина, которое вылилось в солнце, хлебавшее воду из реки, поднимаясь из-за горизонта. Вдруг высокие окна белой залы распахнулись, ворвался свежий ветер, и сама зала и все в ней испарилось в воздухе, а я обнаружил, что стою на остановке и жду автобуса. Не стоит и говорить, что приехал именно тот автобус, который собирал мой знакомый за чашечкой чая.

— Доброе утро! — сказал мне автобус и разинул пасть.

— Доброе, — ответил я, — как дела?

-Все идет по маслу, — ответил он,— но помни, пешеход, — даже в ячменном поле есть дыра.

— О, да, я это обязательно запомню, — усмехнулся я.

— Да нет, я же серьезно, — обиделся автобус, — не веришь, так я тебя не повезу, — лучше прогуляйся пешком.

Я передернулся от холода и проводил автобус взглядом. В это время по серо-синему небу ползло солнце. Было заметно, что оно зацепилось одним лучом за еловую ветку, пока пило воду из реки, и теперь оно тянулось вверх, растягиваясь, превращаясь в овал. Позже я понял, что это было ну… не то чтобы солнце, а яйцо моржа. Вы скажете — моржи не откладывают яиц. Ну, ну, я про то же… Но солнце было еще плохо видно. В городке стоял махровый туман с запахом опавших листьев. Все было в нем. И все спало. Даже дома — они дремали, то, свешивая свои верхние этажи, то, просыплись, поднимая их. Они тоже тянулись в сонных лучах светила.

Под моими ногами была лужа талой воды, в которой плавала бумажная лодочка. Видимо, играющие дети забыли про нее и оставили ее вечером на ночь в этой луже. И я подумал — раз автобус оказался таким неприветливым, не поплыть ли мне на этой лодке? Так будет быстрее. Только вот надо бы преодолеть сомнения.

Я сел в эту лодочку, нашел две брошенные в лужу спички и сделал из них весла.

Мне повезло, что лужа тянулась через весь городок, и, если не считать того, что в тумане я не заметил консервной банки и врезался в нее, то плавание прошло успешно.

Я вылез из лодки, положил ее себе в карман и оказался все еще живым. Мои шаги трещали по пустынной улице, отдаваясь эхом в переулочках и морозном небе, где солнце зевало и тянулось все выше. Народ начинал появляться на улице. Все куда-то спешили, но не понимали — куда, так как не совсем еще проснулись. Гам и шорох начал наводнять прохладу улиц. Словно какие-то насекомые выползли они из домов и зашелестели по мокрым дорогам и по стенам домов, захлопали дверьми и затикали часами.

— Извините, толстый мужчина преклонного возраста, — спросил я молоденькую девушку, — сейчас лето или зима?

— Четверг. Утро. Пол седьмого — пробурчала она, полуприкрытыми глазами смотря на меня.

— А электричка уже ушла?

— Нет, электричество еще не включили.

И действительно, электричка пришла, да нет, даже прибежала через полчаса, вся запыхавшись, и долго извинявшись за опоздание. Потом она поглотила уйму народа и довольная, и сытая поколесила по рельсам, растягивая улыбку. Но колеса ее были квадратными и из сахара, поэтому я поехал на следующей.

Кажется, я вышел в Древнем Акрополе. Там много вышло народу, вытекая из электрички жидкой бесформенной массой, но вскоре эта масса впиталась в землю. Я посмотрел по сторонам — все лежало в руинах, весь город с его домами, статуями и еловыми лесами. Только ячменные поля дышали полной грудью. И нечего было сказать по этому поводу и по поводу глобального потепления. А что, собственно говоря, тут может вызвать бурный интерес, а?

… А на крыше какого-то желтого дома сгустилась тьма. Это была старая погнутая антенна, издающая локационные тональности, пища и наводя, на забитые алыми звездами головы, помехи. Она топорщилась как черное дерево, или крест, кривясь и искривляя пространство. И все было поглощено ее волнами, все как-то орезиневело, сгустело и переливалось утренним блеском.

… Что случилось? Где я? — А я был, оказывается, в городе, стоял посреди автострады, и машины сбивали меня то и дело. Но мне было все равно. Я лишь сосредоточился на антенне, подкидываемый из стороны в сторону. Вот в меня влетела машина скорой помощи, и мой подбородок зазвенел колокольчиком, а голова на тягучей шее улетела в окно дома напротив, выбив стекло; вот скоростной автомобиль просвистел мимо, зацепив мое плечо, и я завертелся как волчок, но в сто раз быстрее; вертясь, я встретился с грузовиком и отлетел в городской фонтан… но мне было все равно.

Со дна фонтана я наблюдал футуристическую сцену: солнце вдруг заблестело по окнам и серебряным, и медным крышам домиков в форме чайников (и примерно с тем же внутри, что и порядочный заварочный чайник), и его веселые, пронырливые лучики проникли и под воду. Я лежал на дне фонтана и свет, блестевший в крупных пузырьках воздуха и на колышущейся поверхности, будил во мне удивительные видения. Хотя, на счет того, видением ли все это было — я не сомневаюсь, но вряд ли смогу вам ответить.

Первое, что меня ошарашило — это то, что на моих и на городских часах (из-под воды я видел преломленное отражение часов, висевших на стометровом дереве, точно в центре города) было всего двадцать пять минут седьмого! Хотя с момента того, как я вошел в квартиру к моему знакомому и до сих пор, прошло как минимум пол часа! Я ничего не понимал и попытался всплыть со дна, но…

Но внезапно все стало меняться, и я оказался…, в зале суда на скамье подсудимых… «О-го-го, — подумал я, — это еще что за нелепые фокусы?!».

Глава 2

Зубной суд.

«Уж не схожу ли я с ума? — ужаснулся я, что-то все это слишком вызывающе… Я не помню больше ни одного дня наподобие этого. Или, как я начинаю догадываться — все эти дни одинаковы. Мы умираем и возрождаемся, живя один день, как бабочки… вернее как феникс. Но просто события меняются. А иначе, как объяснить бескрайнее и изначально бесконечное время, кроме как закольцевав его?».

— И тут вы неправы, господин Ятти!

Голос грянул громом из глубин голубых громад. Эти громады являли собой высоченные трибуны. Они возвышались на три, а то и четыре человеческих роста. Из тьмы и ужасающих просторов залы на меня пялились чьи-то глаза.

О, Боже, я и впрямь, должно быть, двинулся головой — с трибун на меня пялились гигантские, в два раза больше меня, зубные щетки!!! Я находил место моего пребывания похожим на стадион, где я стоял посреди игрового поля, а щетки нависали над своими кафедрами с трибун.

— О, великая Чистящая сила! — глубоким басом пробурчала самая большая щетка.

Она была в серебряной короне в форме зуба, и вся украшена золотом и рубинами.

— Разрешаю суду начаться! — продолжила она, — 14-005, начинайте зачитывать обвинение.

— Прошу, стойте! — заорал я, что было мочи, но что за удивление меня ждало, когда я не услышал своего голоса, словно какая-то неведомая сила сделала воздух вокруг меня звукоизолирующим, — я не совсем уверен…

— Это вы, господин Ятти, — прервала меня щетка, сидящая рядом с главной, — просто кивните головой.

Я не понял, к чему она называет меня г-н Ятти, и пожал плечами.

— Вот видите, ваша честь, это подтверждает наши опасения! — проболила щетка с номерочком на ручке 11-101.

Во тьме, щетки отбрасывали слабые тени на арену, где стоял я, и казались огромными чудищами (похожими на жирафов с идиотскими прическами), вытягивающимися из туманной тьмы.

Арена же еле-еле освещалась факелами, почему-то горящими тусклым синим пламенем, и по ней постоянно текли световые волны. Казалось, будто бы я стою на воде… а вокруг жужжала пчелами и пахла мятой темнота.

— Не делайте резких суждений, коллега — поправила 11-101 главная щетка, — Господин Ятти. Вы обвиняетесь в вашей забывчивости, что ведет к засорению всех аспектов вашего бытия. Расскажите нам про свое утро.

Я попытался что-то сказать, но у меня лишь получилось открыть рот и сильно выдохнуть, а слова маленькими буковками посыпались изо рта, звеня по арене, как монетки. Ничего не оставалось, как пожать плечами и указать пальцем на свой онемевший рот. Это явно не пришлось по душе щетке 14-005.

— Мало того, что вы не помните элементарных вещей, но еще и не желаете отвечать на конкретно поставленный вопрос! — проворчала та, ударяя кулаком по своей кафедре.

Главная щетка кашлянула и три раза ударила судейским молотком по еловому брусу:

— Не надо давления, коллега — деликатно поправила она (или он), — Г-н Ятти, вы можете не отвечать, но вспомнить несовершенное вы обязаны.

Ну конечно, как же я сразу не понял — щетки устроили суд надо мной за то, что я не почистил зубы с утра сегодня. Второпях мы часто забываем о мелочах, не понимая того, что эти мелочи — вот основополагающий стержень физиологического существования. Но как же им сказать об этом, о том, что я понял свою вину.

— Учтите, подсудимый, молчанием вы приговариваете себя к наказанию! Этим наказанием будет ссылка в страну челюстей на зубодробительной машине!

Звучало ужасно! «Уж все, что угодно, только не надо меня мучить! — подумал я, светя паранойей и диким изумлением из глаз. Какая же это справедливость — суд без защиты и с несчетным количеством обвинителей! Ну как мне сказать, как? Это же все просто одна большая глупость… или нет? Или это на самом деле… возможно и так».

Пока я летал в размышлениях, главная щетка ударила молотком и начала расти. Все остальные сотни щеток стали невероятно быстро увеличиваться. Арена и трибуны тоже выросли. Главная щетка привстала и согнула ко мне свою шею со щетиной и «плавающей» головкой. Она нависла надо мной.

— Решайся! Признайся, и получишь только предпосылки к кариесу. А не то… Вот тебе минута на размышления.

Она разогнулась, а откуда-то из тьмы сверху с металлическим скрежетом опустились карманные часы на золотой цепи. Они по размерам превышали огромные городские часы (около трех метров радиусом). На них была лишь секундная стрелка в форме зубной щетки. Она двигалась против обычного хода часовой стрелки, отсчитывая минуту, грохоча все сильнее с каждой секундой. Дело было очень плохо.

Часы были старые-престарые, и с них сыпался мох, и летела пыль. И тут я заметил, что под ногами моими был песок.

«Что ни говори, а песочные часы точнее всех подкрученных механизмов!» — осенило меня. Тут я бросился к часам. Ударившись о стекло плечом, я заметил появление трещины на стекле. Щетки очень изумились и зашептали, но главная щетка приказала сохранять тишину. Я еще раз пошел на таран, и стекло, не выдержав, со звоном колокольчиков посыпалось на теплый песок и растаяло в белое вино (да, да, то самое). Я схватился обеими руками за секундную стрелку, уперся ногой в циферблат, немного порезавшись, вырывая стрелку. Она была чугунной и тяжеленной. Но я воткнул ее в песок, туда, где арена была хоть сколько-то освещена. Затем я стал передвигать по песку стрелку, пытаясь написать на нем: «Я помню, что забыл почистить зубы. Каюсь!». Но писал я долго, весь вспотел и устал, а минута прошла, и щетка 14-005 начала тревожиться:

— Не пора ли привести приговор в исполнение, ваша честь? — пропищала она, вдруг уменьшившись до моего роста.

— Нет! Отменить время! Пусть пишет, — жестко скомандовала та.

Снова воцарилась тишина. Я выдохся, бросил чугунную стрелку, весившую, наверное, килограмм семьдесят. Дальше пришлось продолжить скрести руками. Но я все же закончил надпись и упал рядом, глубоко и тяжело вдыхая раскаленный воздух.

— Ты прав, Ятти. И оправдан, во время этих слов трибуны стали уменьшаться и щетки с ними вместе, — Я — великий Зубр-00 приказываю тебе отныне не забывать о себе и, кроме того, чистить зубы сутра, дабы были они белыми и острыми, ибо прогрызть для себя дыру сквозь резиновые стены воображения можно лишь с крепкими зубами.

Вдруг, главная щетка обернулась моим стоматологом, а безумные кафедры и тьма трибун — белым кабинетом дантиста.

— Как я рад вас видеть, доктор, как я рад, что все обошлось, — прошептал я, прикрыв глаза, вдыхая свежий, не запыленный, как там, воздух.

— О чем вы? — спросил меня доктор, спокойно взглянув из-под очков, — успокойтесь, видимо, наркоз еще не отошел… о да, очень глубокий наркоз… очень-очень глубокий! Ха-ха-ха.

И он разразился дьявольским хохотом. А затем тихо шепнул мне на ухо, резко подскочив ко мне:

— И вообще, мистер, вылезайте из фонтана, что вы безобразничаете?!

Доктор оказался не доктором, а милой девочкой с бриллиантово-изумрудными глазами и светлыми, как солнце, волосами. Она протянула мне руку, мне, лежащему под водой, и я вылез на берег.

Глава 3

Эмили и наметившееся движение.

Я посмотрел на часы — было ровно семь утра.

— Я Эмили, — воздушно произнесла девочка, — я пролет… проходила мимо и увидела вас, вот так вот лежащим в фонтане с закрытыми глазами. Я, серьезно, очень, очень испугалась.

— Ты — ангел? — спросил я как-то автоматически, еще не придя в себя.

Она потупилась на водную гладь, и на ней первый раз за день отразилось яркое весеннее солнце. Тучи расползлись. И хотя солнце все еще тянулось резинкой, не отцепившись от ели, но оно улыбалось и, как мне показалось, позвало меня. Кроме того, унылый зимний пейзаж серого талого снега и грязи размыло свежим теплым ветерком, и городские стены тоже исчезли. А вокруг был изумрудный луг, исполосованный тротуарами, по которым прогуливались люди (вышедшие из 19 века). Река светилась синевой вдали.

А фонтан, где я лежал, побелел, вода стала зеркально-гладкой. Статуя гаргулии, льющей воду в фонтан из пасти «перелепилась» в статую русалки-звезды, льющую воду из кувшина. В воде плавали золотые рыбки. От увиденного, я еле остался на ногах, онемев от удивления.

— И, кроме того, — воскликнула она, словно бы ничего и не происходило вокруг — я заметила, что ваши часы остановились! Или, скорее, стрелки спутались, видите?

И действительно, стрелки образовали некое подобие переплетенных змей.

— Ну ладно, я пошла. Пора помогать бабушке печь блины… еще обязательно встретимся.

С этими словами Эмили удалилась от меня, исчезнув в солнечных лучах. А мои часы снова шли и показывали уже около двенадцати по полудню. «Да, это, видимо, твой ангел… ангел заблудшего времени», — шепнуло мне солнце на ухо. А я продолжал сидеть, приоткрыв рот. Глаза жмурились от резкого изумрудного свечения свежей травы и солнечного света. Но это был пройденный этап моего Резинового Четверга, под названием утро!

Часть 2

Горячий полдень винилового края.

Глава 1: Вперед — за пчелой.

Где-то рядом со мной гудела маленьким моторчиком пчела. Она была такой желтой, как золото и такой черной, как уголь. От крыльев ее, взбалтывающих чистый полуденный воздух, разносился медовый запах. Была полнейшая тишина, только эта пчелка, не уставая и не приземляясь, вертелась и кружилась по кругу рядом с фонтаном. Солнце просвечивалось сквозь ее прозрачные крылья, и свет его, преломляясь, превращался в блестящий всеми цветами радуги, словно бы маленький смерч. И статуя русалки-звезды посреди фонтана переливалась причудливыми цветными узорами.

Тут русалка-звезда положила на бок свой кувшин и, радужная, как спектр семицветья, протянула руку. Пчелка села на ее палец и перестала махать крыльями. От этого преломление солнца закончилось, и статуя вновь стала обычного белого цвета. Вернувшись в белое состояние, она снова замерла.

И тут я заметил интересную вещь. Русалка-звезда, вроде как, вынесла свою руку вперед и выставила один палец, чтобы пчела села на него, но это могло показаться похожим на то, что она указательным пальцем показывала мне на одну дорожку из коричневых гладких камней. Дорожка эта вела почти через весь широченный луг к какому-то сараю. Не знаю почему, но это показалось мне подозрительным.

— Послушайте, пчела, — выходя из-под карниза, сказал я, а что это она, статуя, указывает пальцем вон туда?

Пчела в это время сидела ко мне задом. Но, как только я заговорил с ней и задал этот вопрос, она, вдруг, вытянула шею (как оказалось, она у пчелы была довольно длинная — с пол швейной иголки) и выпучила глаза в умном недоумении, скривив рот набок. Она все еще не поворачивалась ко мне. Вся съежилась, и усы встали торчком. Это выглядело так, словно я спросил у нее что-нибудь пошлое или сконфузившее ее.

— Извините, может, я чего не то спросил? Но, как мне кажется, вы могли бы ответить, ведь игнорирование вопроса — не выход, — как можно мягче, по-детски, сказал я.

Она сидела так же. Тогда, я обошел статую сбоку, чтобы посмотреть пчеле в лицо. Она, видимо, сразу засмущалась, щеки ее покраснели, и ей пришлось отвернуть от меня голову с еще больше выпученными глазами. Я был неприятно удивлен таким ее тоном.

— Ну, знаете… госпожа пчела, что же вы тут сидите, если я вас смутил. Почему бы вам просто не улететь, а? И всем бы стало легче.

Брови ее поднимались еще выше, а на лице была все та же маска изумления, какого-то туповатого изумления.

— Может быть, у вас проблемы, а я смогу вам помочь? — уже сгорая от любопытства, спросил я тихо, но она молчала, — Ну, в таком случае, извините.

И я развернулся резко и пошел, якобы, прочь, хотя я был уверен, что сейчас же прилечу обратно, к этой глупой пчеле.

— Из-з-з-вините, мож-ж-жете ли вы з-з-задержаться на минуту,— вдруг прожужжал голос за моей спиной.

Я, как ошпаренный, прискакал, разумеется, обратно.

— Что случилось? — весело спросил я, — а я уж думал, что вы меня проигнорируете. Да, да, я вас слушаю.

Но пчела опять отвернулась, выпучив глаза, тупо уставившись на воду.

— Да что случилось то, а? — громко крикнул я, — Вы издеваетесь, да? Да, да, я понял — издеваетесь.

С этими словами, я махнул рукой и поспешил прочь от фонтана, ступая по росистому, звенящему от моих шагов, лугу. Он был душистым и свежим. Так и хотелось упасть на мягкий изумруд росистых трав и глядеть в ярко-голубое небо… вот только солнце, тянувшееся через пол неба, как-то смущало меня.

Вдруг, я услышал знакомое жужжание за спиной и хотел оглянуться, но решил построить из себя гордеца и шел все так же твердо и быстро. Через минуту, жужжащая пчела догнала меня и летела спиной перед моим лицом, развернувшись ко мне передом:

— З-з-знаете, что самое странное, мистер?

— Нет, — ответил я, — хотя… да, знаю! Странно то, что все еще полдень и ни минуты не прошло с тех пор, как я созерцал перед собой Эмили… так, кажется, ее звали.

— Нет, мистер, странно не это. Самое пораз-з-зительное то, что я, на самом деле, — не пчела.

— Так вот почему вы так смутились, когда я к вам обратился первый раз?

— Нет, не поэтому… хотя, и поэтому тоже.

— Так что же, вы — оса? Тогда, прошу прощения.

— Нет, я не оса. Я — солдат, — и пчела отдала мне честь.

— Какой такой, солдат?

— Это моя маскировка — пчела. А я тут — в разведке. Вы когда-либо слышали о Генерале Воды?

— Генерал Воды?.. Да, слышал, но не я и не о нем, и вообще, такого генерала нет. Я прав?

— Не совсем, мистер. Есть такой генерал, но он — всего лишь — сержант. Понимаете, он тоже маскируется.

— Зачем все эти глупые маски?

— Чтобы никто не догадался об истинной сути того, что здесь назревает.

— И что же здесь назревает? — спросил я, не заметив, что уже давно иду по тоненькой ниточке, натянутой над розовой пропастью, внезапно оказавшейся посреди бесконечного луга.

— А здесь назревает сражение. И Генерал Воды выбрал меня, чтобы я сказал вам об этом, так как он хочет, чтобы вы приняли участие в нем.

— Но, если я не ошибаюсь…

— Да, да, вы не ошибаетесь — сражения тут идут постоянно. Просто, мы меняем маски… Понимаете?

— Кажется, нет, — почесал в затылке я.

— Вот, я тоже не понимаю, — прожужжал солдат-пчела.

— Я бы совсем не отказался узнать, куда мы идем, — задумчиво проговорил я, смотря вниз, в бездну, раскачиваясь на тоненькой ниточке, по которой я шел, — или же это не известно.

— Нет, это известно. Мы идем в малахитовый улей пчелиного короля.

Тут пчела-солдат с досадой вздохнула, с жалостью посмотрела на меня и… И, разогнавшись, вонзила мне свое жало прямо в левое бедро. Я закричал, схватился за ногу и, разумеется, потерял равновесие. Моя левая нога поехала по нитке и соскользнула с нее, а правая ухватилась за нить руками и, что хватило мочи в челюстях держалась ими за нее. Но вскоре ей захотелось сказать, что она «немного подустала». Она раззявила рот, и я полетел, медленно-медленно, в розовую пропасть, плавая то в одну сторону, то в другую. Я старался, изо всех сил, держать себя, не рассыпаясь, хотя все мои части тела то и дело норовили отстегнуться и улететь сами по себе… Так и случилось с моими ногами. Та их часть, что ниже колен, отделилась и улетела, стремительно, вниз. А я падал медленно, с печалью провожая их взглядом. «Нет, этого не может быть, ведь я — одно целое… хотя, ежели посмотреть на все с другой стороны, окажется, что это — всего лишь, бунт периферии. Но, как любой бунт, он должен быть остановлен! Кем? — Хозяевами, разумеется».

Как только я это сказал, от меня отделилась голова (хотя, что тут считать теперь мной, я и сам не знал). Она, как мыльный пузырь, полетела вверх, но потом, медленнее, вниз. А вокруг горели алмазы. Они были везде — из них были скалы ущелья, куда я падал. Они горели красным, изумрудным, сиреневым, ярко-ослепительно-белым и янтарным сверхцветами, раскладываясь на спектры, исполосовывая меня и деля на части мое непослушное тело. Различные цветы и птицы пролетали мимо меня в алмазном свете, играя жидкими тенями. А воздух стал еще гуще, и из него стал выделяться мед. Звезды светили своими доспехами сквозь стеклянные облака лунно-солнечного пьяного пуха.

Левая рука отвинтила правую и отвинтилась сама, а пальца просто рассыпались и затерялись в алмазном безумии. Дальше, я думал отдельно, видел отдельно и слышал отдельно, т. к. глаза, уши и голова ушли друг от друга. Голова накричала на глаза, и уши отвяли. Из-за этого, рот обиделся на голову и соскользнул на ближайший алмаз (теперь казалось, что алмаз улыбается).

Не знаю, сколько я летел по этой звездопадной радуге, но вот произошло приземление моих различных частей на тот самый луг, где я только что шел, слушая трепет пчелы. И небо было сверху, с резиновым солнцем, и трава все так же изумрудилась в алмазной росе. И никаких бездн и пропастей, оказывается, не было. «Моя голова все, кажется, поняла, — осенило мои мозги (я боялся называть себя «я»), — я не провалился в пропасть, а меня, всего-то навсего, втянула капелька росинки в гипноз своих алмазных преломлений… Вот и пчелка, вроде, рядом». И совсем я был не распавшийся на части, а шел дальше, слушая безудержное жужжание моего странного спутника.

— Вот мы и пришли, — сказала она, сразу же доставши из рюкзачка на спине пистолет и вышибив себе мозги.

Я совсем этому, почему-то, не удивился. А передо мной стоял сарай. Но, оказалось, что это был просто гигантский пчелиный улей, на котором было написано медом: «Военный лагерь». Я открыл скрипучую дверь. Там была еще одна дверь из воска, на которой было нацарапано «Б-з-з-з, здесь жужжит король пчел и он может жужжать без перерыва, ей-богу. Не верите — проверьте, но при входе будьте любезны, предъявлять ваше лицо на пропуск…», там еще была нацарапана вся теория относительности Эйнштейна, но я кинул два гроша в шляпу этого седого дедушки, сидевшего тут же, при входе, и зашел в улей.

Моим, пребывавшим на своем месте, глазам пришлось немало удивиться. Передо мною расстилалась панорама огромного размера. Я оказался на своеобразном балконе, а внизу, под ним, располагалась зала, беспрерывно жужжащая и копошащаяся зала. В ней было светло, а стены ее были сотканы из медовых сот. Они и истекали медом, сквозь который сочилось пряное солнце, играя лучами на роях пчел и восковом полу. Все пчелки усердно и безостановочно работали, выдавливали из себя мед, плевались им и летали так, что у меня у самого голова (уже побывавшая отдельно) начала усиленно кружиться.

И только я хотел уж было сделать шаг с балкона на лестницу, вниз, как путь мне резким движением преградила огромная пчела. Она, а вернее он (можно сказать — пчел), висел в воздухе, трепеща, преломляющими солнце, крыльями, держал в одной руке пику, а в другой — сверток пергамента. На голове его красовался шлем из золота, цвета меда.

— Стой! Куда идешь? — протараторил он.

— Я… меня, кажется, вызывал Генерал Воды…

И, как только я это сказал, он закрыл мне рот свой мохнатой лапой.

— Цыц! Это же масс-ки-ров-ка! — шепнул он по слогам.

Страж смерил меня взглядом, хотя, если бы он не висел в воздухе, то был бы на метр ниже меня. Затем, прислонил пику к стене, сложил руки на груди и посмотрел на меня сверху, чуть взлетев выше.

— Чтобы пройти, — раздался его вибрирующий бас, — тебе, о сын изумрудов, придется отгадать мою загадку.

— Ну…, — тоже сложив руки и отставив в сторону косу, плюнул я.

— Ответь мне, кто же ты?

Этот вопрос, прямо, скажем, поверг меня полностью.

— Как, кто я… ну, я… ну, я… не… это же вот, как бы видно и со стороны, а что, нет? — растерявшись, выдавил я из своих голосовых связок.

— Ну, так думай же! Думай.

И он врезал мне своей пикой по голове так, что искры и неоновые звезды посыпались из моих зафосфорицировавших глаз. Эти звезды и зелено-красное пламя холодных осколков сознания закружились вокруг меня и начали врезаться в мой мозг, дробя его на маленькие шажочки вниз — по ступеням реальности и вверх — по ступеням нереальности, прямо на ячменные поля.

Глава 2: Война детей.

Славная девочка Эмили ехала в поезде по сверкающему кузнечиками, одуванчиками и радугой лугу. Проворные солнечные зайчики и белочки закрадывались ей в глаза и она, весело засмеявшись, выставила перед собой изящный белый зонтик, прижмурившись. А затем она распустила косу и, закрыв глаза, в пол голоса запела:

Где-то, где-то,

Где край света.

Свет слепит

Мои глаза

В них сверкают чудеса,

Посылая всем приветы…

Эмили замолчала, убрала зонтик, и солнце вновь защекотало ее лицо и забралось в ее длинные волосы, в которые были вплетены ромашки. Свет ударил так неожиданно и дерзко, что она снова залилась смехом и так же, щурясь, выставила зонтик. Поезд, не спеша, колесил, рассекая банановые джунгли. Из его трубы валил изумрудно-блестящий пар, пахший ладаном и шалфеем. Он, пар, оставлял после себя маленькие изумрудики, которые зависали в воздухе миллиардами.

…Но я ступил на желтую землю ячменных полей. Она зашелестела сухой соломой и покачнулась, приветствуя меня так, что вдалеке извергся вулкан, окрасив облака, несущиеся по небу с неимоверной скоростью, в алый цвет. Затем, вулкан расплескал свою лаву, создав иллюзию зари. Я судорожно взглянул на часы. Дело в том, что поле ячменя представляло собой гигантские часы. На этом поле, энтузиасты из других миров оставляли каллиграфические следы-иероглифы, выминая солому то кругами, то треугольниками, то звездами, соединяя все это множеством линий. Это называлось: «часы отведенного времени», на что отведенного, я не знал. Не знал я и то, как определять по ним время, но точно был уверен, что они показывали три часа по полудни. Это утешало. «Ах да, заря! Уже, стало быть, солнце садится, — но, посмотрев в другую сторону, я горестно пробурчал, — ах нет, вон оное тянется!».

Прямо посреди широченного поля стояло, столь же внушительных размеров, серое здание. «Благодательная каменоломня» — было написано на нем. Сверху него неслись, как птицы, красные, накаленные солнцем, облака; вокруг свистел ячмень, а само поле, словно как в шкатулке с пружинным механизмом, вращалось по оси вокруг здания, и шкатулочная мелодия звякала из колосков ячменя.

Я смело двинулся к зданию, надеясь положить всему этому безумию конец, как вдруг… Как вдруг передо мной рванула бомба. Колосья ячменя и куски земли полетели в меня, и черная копоть пыхнула тьмою. Мир меда и молока вдруг дал трещину прямо посреди неба. И из этой трещины роями полетели пчелы. «Должно быть, с верхнего этажа», — очумев, подумал я и бросился к зданию. Пчелы моментом обернулись в солдат. На них были синие, красные и ярко-желтые мундиры 18-го века, расшитые золотом и кобальтом, а также треуголки. В руках они держали вафельные ружья («Кажется, вафли со сливками», — ни с того, ни с сего взбрело мне в голову). На себе я обнаружил такой же мундир голубого цвета, расшитый голубыми узорами птиц, звезд и спиралей, с большой буквой «Я» во всю спину.

… Еще один взрыв прогремел прямо у меня перед носом, оторвав мне голову. Знаете, очень вольготно чувствует себя голова без тела, вольно валяясь на земле. Такая панорама! Вообразите себя футбольным мячиком, катящимся по росистой траве… вот, правда, была тут солома, а не трава, и не роса, а пыль и сажа.

Мое тело хаотично ходило кругами, хлопая руками.

Но тут одна пчелка, не успевшая еще стать солдатом, схватила мою голову и вознесла ее над полем битвы. Это была та самая пчелка, которая пристрелилась!

— Ого, а я думал, вы вышибли себе мозги! — начал я удивленно.

— Смирись, это все просто маскировка и гениальное прикрытие к тому же, понимаешь? — тактика такая, вот, погляди-ка.

И она указала вниз, на ячменные просторы. Вот панорама, открывшаяся мне с красного облака:

Все поле боя — не более чем вертящаяся виниловая пластинка, которая матает обороты вокруг серого здания (оси). Солнце выполняет роль звуко— и время-снимающей иголки большого проигрывателя пластинок. Или же это все — вертящийся диск в чудо-шкатулке, которую моя бабушка бережно хранила на чердаке милого мне деревянно-деревенского домика.

… Я. Чердак. Окно. Деревня… Вот они — мои действительные мысли, реальность в ленивых искажениях толстого, ленивого солнца. Почему я вдруг оказался там, на этом чердаке? И почему в моих волосах солома, и чувствую я зернышки из святых, да, тех, именно тех колосков. Я чувствую их спиною, ведь я лежу на деревянном полу, а повсюду рассыпаны злаки и солома… пахнет еще даже, даже более ничего не уловимо. А сердце… ну разве может оно стучать свой марш в безбрежных просторах сверх— и сниз-ограниченной клетки из белой слоновой кости? — Нет, оно будет биться в такт с весной и в такт с летом, угадывая мелодию больших деревьев в моем деревенском лесу, в моем деревенском сне. Да нет… сон, как таковой — это глупо. Это лишь иной мир. Да, мы плохо помним наши сны… но разве во сне мы хорошо помним так называемую «реальность»? Нет, нет — мы ведем жизнь надвое. Это так называемое, даже не зазеркалье, а засонье. Проще нельзя. Мы ведем две жизни, а то и больше, но не помним, так как ложимся спать в одной жизни, а просыпаемся в сотой… И, так, и я лежал по обе стороны сразу, развалившись на пыльном полу чердака. А надо мной была вода, причем поверхность ее была снизу, а дно — на потолке. И я дотрагивался пальцем до своего отражения в прохладном источнике, и круги бежали по нему, робко смущаясь моего вторжения за грань этого мира.

… А вот и та шкатулка, что моя бабушка оставила здесь, на полу, на чердаке… вся в паутине, пыли и муке. А там поле боя.

Люди-пчелы в разноцветных мундирах с вафельными ружьями пытались взять приступом (возможно, острым сердечным приступом) серое здание «Благодательной каменоломни», но его защищали другие. Они были в касках цвета хаки, все в черных очках для слепых, в армейских ботинках, с гениально-спроектированными (правда, только на бумажных миллиметрах и метрах) автоматами, но, почему-то, без штанов. По переднему флангу обороны «Благодательной каменоломни» стояли верблюды. Их наводили специальные солдаты-верблюдки и плевали из них в доблестные восковые лица солдат-пчел, от чего яркая пестрая краска стекала с их мундиров, и они, превращаясь в пчел, летели жалом вперед на баррикады и орудия противника (слово «враг» тогда, помнится, было не в моде). Всюду летали танки и ездили вертолеты, громыхали бомбы, гранаты, лимоны, бананы и аплодисменты, разумеется (см. «Искренне Ваш, доктор Ван Ден Гоффман»). А над всем этим беспределом клубилось облако порохового и сигаретного дыма (или же, дыма от выкуренного). Облако это улыбалось дьявольской улыбкой и показывало язык, все никак не отцепившемуся от сучка ели солнцу. «Так вот оно, в чем дело! — внезапно, я понял всю реальную причину происходящего сумасбродства среди полей ячменя, — Мне нужно пробраться через поле брани на лесную опушку, забраться на ель и отцепить солнце от ветки. И тогда наступит всеобщее, бесповоротное счастье!».

И я, оставив блокнот и карандаш на чердаке, прыгнул в шкатулку, приземлившись на красное облако, висевшее над полем. Я снова оказался головой. Но скоро голова скатилась с нежного сливочного пуха и свалилась точно на шею, рыскающего по всему полю и пугающего солдат, телу моему. Вот, и даже мундир не помялся. Я схватил свое вафельное ружье и начал стрелять из него кефирным соусом во все, что шевелится, кроме солдат-пчел в пестром. Сами собой на моих плечах начали появляться все новые погоны и звездочки — я становился майором… полковником… генерал-лейтенантом… маршалом… и снова, по второму кругу — рядовым, потом — сержантом. На том и остановился.

— Так держать! — крикнул мне весь изрезанный гусарскими саблями Генерал Воды.

— Что держать? — спросил я.

Этот вопрос его так озадачил, что он раздулся, как мыльный пузырь в генеральском кафтане из прозрачного сукна и заревел, словно ребенок, поливая поле водой. Тут все, даже самолеты с танками, начали поскальзываться и разбивать носы из-за сырости, что развел Генерал Воды. Вдруг, безумная резня и перестрелка закончилась, и все солдаты сели на землю, раздвинули ноги и громко заревели, крича, как младенцы, держась за ушибленные носы.

«Ой, ну и дети, — усмехнулся я, умиленно смотря на это сопливо-слезное зрелище, — ведь они и не знают… вернее, не знали раньше, что всегда вели себя словно дети, дерущиеся за яркую игрушку… Но теперь-то, теперь…».

Так я остановил войну в шкатулке моей бабушки. Солдаты начали бегать к своим командирам, показывая друг на друга пальцами, ябедничая, хныкая и вопя резкими ребяческими голосами. Командиры, кого гладили по пушистой голове, кому отвешивали смачные подзатыльники. Но, в конце концов, все они помирились и пошли играть в песочницу.

Я же постоял, тупо глядя на них, доел свое ружье и, вспомнив о своей миссии, побежал через поле к еловому бору, откуда меня вовсю звало солнце, прося по-дружески освободить его. Я все бежал и бежал…

Глава 3: Свобода солнцу!

Я несся через поле, позаимствовав у знакомого зайца задние лапы, дабы скакать быстрее. Я играл в перегонки с кучерявым ветром.

— Не догонишь! — кричал звонко молодой ветерок, издеваясь, играя моими волосами.

Волосы вдруг стали необузданно расти, и выросли длинною около пяти метров, будто бы плащ тащился за мною.

— Ну, э-ге-гей, ветер! Хватит этих трюков со спагетти! — задорно кричал в ответ я.

Волосы, на ветру и солнце, сплетались в причудливые узоры, распуская по небу паутину из теней и рисунков со светотенями.

— О каких спагетти ты говоришь? — поинтересовался ветер — мы что, в ресторане?

— О, да, я бы сейчас не отказался… целый… ну почти целый день ничего не ел, кроме этого тягомотного резинового жевательного каучука из резинозаменителя. Ну, давай, — и я свернул в сторону, к ползущей по колоску ячменя улитке.

Мы забрались в раковину улитки — там был ресторан под названием «В раковине» (тут я вспомнил, что не прочистил дома раковину и ванную, но возвращение «раковинного» или «ванного» суда не состоялось). Перекусив, я откинулся на спинку стула и закрыл глаза, а ветер пел мне песню своих странствий:

Вверх, вверх,

За мною, друзья

Вам покажу все,

Что над землей я.

Встань, встань

И вдаль устремись

Мельницей буйной.

Стремись взглядом ввысь.

Дальше был припев с совершенно неразборчивым текстом, суть которого я понял лишь потом, раскрутив пластинку ячменного поля назад:

Еинаминв, еинаминв!

Умалкер теад амирф.

Ретев ан ытелиб етиреб

Худзов йытсич, трос йывреп

Ынаворицифитрес ыравот есв

«Ретев в мирев!»

Увлекшись песенкой, я чуть не ушел с головою в ветреные мечты, но вовремя вспомнил, что должен освободить бедное разрезиненное светило как можно скорее, ведь стрелки уже, кажется, два часа стоят на пол пятого!

Пока ветер увлекся пением, я незаметно юркнул в вентиляцию и вылез из улитки, спустился по стеблю ячменя вниз и побежал далее. Но я был очень мал, и шажочки мои были около одного миллиметра в длину (ведь я только что сидел в раковине обычной виноградной улитки… кстати, вина в виноградной улитке было предостаточно, я чуть было не уснул в своем спагетти лицом под песню ветра). Благо, волосы у меня не уменьшились и были уже десять метров длиной. Представьте, как я сидел в кафе, а волосы торчали из окна (т. е. из улитки!) на 10 метров!

Я сказал: «Слава волосам!», когда надо мной вдруг загудел мотор… но то была не пчела-солдат, нет — они сейчас ели мороженое в песочнице и писочнице. Это был мотор, гудевший монотонно и глухо высоко-высоко. Там летел аэроплан, отражая, на фоне глубоко-синего неба, выкалывающий глаза, свет солнца. Свет от аэроплана упал и на окна кафе (после чего, те сначала превратились в лед, а потом расплавились), падал он на ячмень, и ячмень быстро созрел, став золотым, купаясь в золоте. Он летел в безграничном пространстве освежающего воздуха, в буйных потоках озона и неоновых искр разноцветных молний.

— Хай, братец! — прогремел голос с высоты.

Аэроплан немного ушел вниз и зацепил мои волосы своим пропеллером. Они намотались на него, и я стремительно начал вращаться вокруг оси винта с бешенной сверхзвуковой скоростью… («Более 300 км\с», — поправил меня пилот, приспустив очки и подмигнув).

И, о, слава волосам! — это была не кто иная, как Эмили! Я был жутко рад видеть ее — рад до слез, но плакать, да и разглядеть ее толком не смог — слишком быстро крутился винт… Но чувство теплого покоя поселилось во мне при виде этой милой, добродушно смеющейся, девочки. И так мы летели, пересекая голубое небо, блестя на солнце всепоглощающим огнем.

А приземлились мы перед самой опушкой леса. Мы перелетели через столько различных ловушек, опасностей и приключений-приглючений, совершив сюрреальный полет-путешествие, трип, что читатель мира обратного может смело упрекнуть меня за мою лень в описании этих историй. Якобы, я совершил полет, чтобы реже отправлять вас в эти путешествия. Но, как говорил мой приятель Че-бурашка, покойный: «Всего тут слишком много!». И знаете, что я вам скажу — все это лишь низкие слухи со дна миров! Я же не рассчитывал, что меня поднимет на борт аэроплан! — Так уж вышло, никто не виноват… знаете, на самом деле никто вообще ни в чем не виноват — все это заслуги под небом голубым… Но я уплыл в сторону — продолжим наш трип.

Я замер, прикрывая ладонью глаза, так как прямо передо мной стояла ель, за сучок которой зацепилось своим подолом солнце. Оно казалось резиновым здоровенным мостом через полнеба… Оно пылало, плавя воздух вокруг себя, выпекая из ячменных колосьев блинчики и хлебцы… Оно трещало красными облаками, и все вокруг переливалось волнами жарких туманов и прохладных теней. Река, из которой оно пило воду, встала на ноги, и, как огромная многоножка, отошла подальше от опушки, проворчав: «Тут слишком жарко, … эх вы, горячие головы… вот только жалко, что пустые».

Мысли в моей голове пытались сконструировать план отцепления солнца от ветки, но они летали как пули, врезались друг в друга, сыпя искрами, и громко ругались. А солнце говорило, плавно и плавленно улыбаясь и лениво шевеля губами, все из себя довольное:

— Отцепить меня пришел? Спасибо огромное, но все не просто.

— Почему не просто — из-за того, что ты — горячее? — спросил я.

— Нет, не только — взгляни под ель. Видишь там пчелу-стража с копьем в руке? Это он — проблема, он тебя не пропустит.

— Это мы еще посмотрим, — решительно сказал я и подошел к стражнику.

— Куда? Туда запрещено! — отбарабанил он, даже не глядя мне в лицо.

— Почему же? — яростно вскипел я. — Ты мне — не указ.

И тут на моих глазах все, вдруг, начало перетекать в другие формы. Я оказался в школьном кабинете. Пчела превратилась в пожилую учительницу, выплясывающую у доски с огромной пиковидной указкой, а мы, то есть я, Эмили, аэроплан, река, молодой ветер, плачущий и поющий Генерал Воды и все остальные — сели за парты перед открытыми книжками. Училка была не то чтобы злой, она была почти самим дьяволом (ну, кто как это окрестит). Она орала во всю гортань, нервно дергая лицом, мол, вы ничего не понимаете, ах вы, бараны, ах вы такие-сякие, чудовища лесные, и что, мол, нас давно было пора утопить, как несносных (по ее выражению, конечно же) котят. Потом она нецензурно выругалась и начала поносит руганью зеленые елки, сосны, злаки и солнечное ослепительное сияние. В конце-концов, когда большая часть нашего класса забилась под столы и там дрожала, треща зубами во много тысяч децибел, она ударила указкой по столу, проломив его в девяти местах.

— Вот вам задание, дети-дебилы. — Перед вами эти уродливые книжки — хрипло, сквозь зубы и сквозь свои толстые очки, покрашенные под кровавые капли, говорила она, — в них есть вопрос: «Кто ты такой?». Ответа потребую от того, кто захочет залезть на ель через десять минут! И, сказав это, она рассыпалась желтым пеплом.

Я знал, что она спросит меня. Но каков ответ — я не знал. В книге приводилось еще и четыре возможных ответа: а) я — это я, б) я — это, кого вы видите, в) я — это частичка бесконечного целого, г) требуются дополнительные исследования. Я схватился за голову, так как все ответы, казалось, подходили, но правильным был лишь один… какой же, какой?

Тут ко мне обернулась, сидящая на верхней от меня парте, Эмили и спросила, лукаво прищурив голубые глазки-калейдоскопы:

— Извини, что отвлекаю, я забыла — какой сегодня день?

Ее голос словно вырвал меня из отупения, из транса во мраке. Я тряхнул головой, и в ней раздался звук, как будто там было полно консервных банок.

— Сегодня, уже который день, четверг, — рассеянно ответил я.

Но что-то в этой фразе ударило меня подковой по голове, в которой летал юный ветер. «Четверг», — подумал я, увидев, как Эмили подмигнула мне, и, отвернувшись, тихо засмеялась… и мне стало, вдруг, как-то по-особенному весело, — «четверг, четверг…».

— Четверг! — проорал я.

— Что ты рявкнул? — раздался голос учителя, появившегося вновь из кучи пепла.

— Я сказал — четверг! Я знаю ответ, — оживленно, как в экстазе, кричал я, ответ — в слове «четверг» — это четвертый день семидневья, а значит, четвертый вариант «г», то есть «требуются дополнительные исследования»!

— И они нам еще предстоят, — мистически прошептала Эмили.

После всего, сказанного мной и Эмили, учительница громко ахнула и снова рассыпалась в желтый пепел, а юный ветер вылетел из моей головы через ухо и разнес пепел по ячменному полю со словами: «Да вернется подобное к подобному!».

И снова я стоял около ели. Но, не долго думая, я начал карабкаться по стволу. И, забравшись на самую вершину ее, весь перепачкавшись в золотой горящей смоле, протянул руку к сучку, на который был нанизан клочочек солнца, и крикнул во всеуслышанье: «Да, да, дополнительные исследования требуются! И будет так во всем подсолнечном («И подлунном», — добавила Эмили, летая в небе на аэроплане.), да, и подлунном мире! Объявляю резиновый четверг катящимся вниз по следам солнца!».

Я пригнул сучек, и солнце, лизнув меня, подарив огненный поцелуй, встрепенулось. Оно, как натянутая резина при обрыве, резко метнулось через все небо к противоположному краю небосвода. Часы ячменных полей показывали ровно пол седьмого… в этот раз уже пол седьмого вечера.

Где-то наверху гудел свободой аэроплан, а я сидел на ветке ели, закрыв глаза и тяжело дыша, освещаемый огненными, алыми перьями феникса, что клонился к горизонту, расплавляя небосклон в зарю… И заря начала играть на алмазной флейте.

Часть 3.

Там, где вечер.

Прелюдия.

Цикличность, конечно же, понятие обособленное, и почему-то многие не хотят гасить свечи, когда приходит время… но оно приходит всего-то один раз. Не знаю — либо это всегда была лишь иллюзия, либо они и впрямь ни разу не пропустили свой черед танцевать по горячему воску умирающей свечи.

Но, разумеется, обо всем поподробней и не по порядку.

Глава 1: В сумасшедшем аквариуме.

Я нашел себя сидящим на ели с закрытыми глазами и с павлиньим перышком за ухом. «Видимо, это перо с аэроплана, — подумал я, открыв один глаз, — помнится, у него на хвосте были такие же». Но, открыв второй глаз, и, посмотрев наверх, я не увидел и следа от Эмили или ее крылатого друга. Даже ветер куда-то делся. Все было тихо, ни единой души вокруг, только солнце сгорало и немного шумело при этом. Теперь это было даже не солнце, а огромный силуэт птицы феникс, который горел на горизонте, освещая пол неба. А другая половина неба была темно-фиолетовой и синей на небосклоне — там уже проступали признаки надвигающейся темноты. Беспечно пахло хвоей, и резкий запах смолы растекался янтарным сиянием вокруг меня. Тут чей-то странный приглушенный голос постучал меня по плечу, и я лениво обернулся. Передо мною, на ветке лапника висела еловая шишка, самая обычная. Она держала в тоненькой сучковатой ручонке самый обычный громкоговоритель (т. е. рупор) и самым обычным образом вещала мне не очень обычный текст:

— Я поражена, — проговорила она своим немного электронным, с помехами из-за громкоговорителя, голосом, — я первый раз за всю свою жизнь после выхода из зиготного транса вижу такого странного юношу.

Я сразу не понял, о чем она, и поднял табличку со знаком вопроса, нарисованным синей краской на ней.

— Да стану я кедровой, если скажу, что видела хоть раз человека с павлиньим хвостом!

Я встрепенулся и начал ощупывать руками, что было у меня сзади. И тут мои пальцы наткнулись на нечто гладкое и расщепленное.

Взглянув вниз, я побледней — там, торча из-под джинсов, красовался пестрый, самый обыкновенный павлиний хвост! Да, тот самый хвост из перьев с неким подобием магического глаза на их концах!

— Что это значит? — сорвавшимся голосом выкрикнул я, тупо уставившись на ствол ели, за который держался рукой.

— Это значить то, что у вас вырастать пафлиный хвосьт, мин херц, — с чисто немецким акцентом продекламировала шишка, нацепив фиолетовое пенсне.

— Да, знаете ли, я это и без вас понял. Мне не ясно — откуда это?

— Из вашего… хм, хм, зада, мин херц.

— Боже мой, боже мой, — занервничал я, поняв, что перья действительно крепко во мне сидели, стало быть, росли из меня.

— Айн, цвайн, драйн, фиррен, биррен, виннен, пиввен, портвейн, — начала пересчитывать мои перья шишка, крича в рупор, — вискен, спиртен… вообщем ровно пять, и одно еще растет… нет, вон еще наклевывается.

Не сказать, чтобы я так уж сильно расстроился, но было просто непривычно: «А что здесь такого, — подумал тут я, — ведь кто из нас хоть на минуту не мечтал стать птицей, почувствовать как вокруг тебя лишь синева неба и дикие леса с мистическими зорями (я таинственно взглянул на закат); или, кто не желал бы стать столь красивым и гордым, парить среди других птиц, виляя пышным хвостом и кудахтать: «Ну вот, я красавец среди ваших серых перьев»». От этой мысли мне стало не по себе, и я сплюнул.

Тут мне захотелось чихнуть, и зачесался нос. В это время шишка выпучила свои черные глазки на мое лицо. Я хотел почесать нос рукой, но почесал… клюв. На месте носа появился небольшой аккуратненький клюв, и лицо стало покрываться маленькими перышками синего и зеленого цветов (как, впрочем, и перья на теле).

— Да что это такое? — ударив по колену кулаком, т. е. крылом, сказал я, — Это что же — я сейчас полностью в павлина превращусь?

Но что я сделал, за что судьба меня так невзлюбила… или наоборот… взлюбила?

— Не знаю, — ответила шишка, — но в любом случае, я лучше пойду отсюда, пока ты не решил меня склевать.

Я щелкнул клювом, прервав тишину. Она убежала.

— Вот еще тишина! Ха! — усмехнулся я, поудобней уцепившись за ветку когтями и расправив хвост, — еще мне еловые шишки не хватало в рот пихать, в смысле в клюв…

Когда я это говорил, я начал замечать, что происходило что-то не то… то ли воздух начал сгущаться, то ли туман застелил небо, или все сразу, да еще и дождь пошел? Да нет, солнце, вроде, светило на заре, и небо было чисто.

Но какие-то серебряные шарики то и дело маячили перед моим лицом. Дышать, вдруг, стало как-то не то чтобы тяжело, но непривычно, как-то жидко… И тут я увидел, что, когда я выдыхал воздух, из моего рта валили зеркальные пузырьки с газом… «Значит, — осенило меня, когда я взмахнул крылом, еле-еле подняв его и чуть не слетев с ветки по инерции,— значит, что это получается? — я под водой, что ли? Да, это уже выходит за рамки нормалей и ненормалей — это слишком самостоятельные понятия в восприятии действительности, которые, по большому счету, не существуют. Получается, что я под водой! Как это, я не заметил? Интересно, давно уже тут все укрыла вода своей серебряной тяжестью?».

Я не мог получить ответы на мои безумные вопросы ибо, когда задавал их вслух, получалось только: «Буль-буль-буль». Движения стали тягучими, а пейзажи ячменного поля, опушки леса, зари, потеряли четкие формы и начали качаться, извиваться и расплываться. Посреди поля, из земли торчала задняя часть палубы древнего фрегата и обломки мачт с призрачными парусами. Солнечные блики лениво играли в догонялки с тенями, мутили воду и красное вино заката. От этого, у воды появился привкус вина, а на ели, вместо шишек, высыпал гроздями виноград с виноградинами с хорошее яблоко.

Да, знаете ли — быть птицей хорошо, но каждому — своя стихия. Такова мораль положения любого существа в пространстве. Птица — не рыба. Да, дышать я мог без проблем и даже слышал локационные волны, электромагнитные импульсы и ультразвуки, испускаемые плавающими вокруг обитателями моря, но сам с собой я справиться не мог. Только стоило приподнять крыло, как мои лапы сорвались с ветки, и я поплыл… или полетел в невесомости. Меня несло давление света, головой вниз, в горящую бордовым вином и темноватую даль и фрегату.

Когда я проплывал над палубой корабля, я заметил, что не один нахожусь в странном подводном мире. Тут было неисчисляемое количество чудных существ и непонятных вещей, приводивших меня, взъерошенного сине-фиолетового павлина, в полное замешательство.

Мимо меня плыла на спине рыба-перевертыш. Вроде бы это была рыба как рыба, но все она делала по-другому, не по правилам вездесущих законов, а по своим понятиям. На спине ее находился огромный плавник в форме узкого пера в две длины ее тела. С помощью этого плавника рыба переворачивала себя на спину и плыла так, но это она вытворяла только когда на нее смотрели. Она славилась и тем, что могла говорить (хотя, многие здесь болтали без умолку).

— А, иррациональное исчисление… ошибка в навигации… полное выявление субдвижения, — говорила она всякие бессвязные фразы, мигая своими огромными глазами, — вот мавлин, прямо по курсу… прием, прием, мавлин кверху ногами, ответьте.

«Видимо, это оно мне, — подумал я, глядя ей в глаз, постоянно мигающий то зеленым, то красным, — надо бы «вступить в контакт», а то чего доброго ее игнорировать».

— Да, это я, но я не павлин, я…

Я не успел окончить фразу, как она так же монотонно начала испускать серии своих «посланий».

— Вижу мавлина, возражения не принимаются.

И она проплыла мимо. Сверху меня, то есть над моими ногами, то есть сверху перевернутого меня, рассекая игривые толщи воды, резвился косяк серебряных сардин. Мне показалось, что они играли в теннис.

— Йо-хо-хо, сударь, судя по вашему положению, можно судить о вашей невменяемости. Возможно, вас следует подкинуть до дома? Забирайтесь на меня, в сиденье. Садитесь и покатили, а? — задорным молодым голосом крикнул мне морской конек в фуражке таксиста, смутно виднеясь из зыби водорослей и взвешенной в воде мути.

— Да… нет, спасибо, — запнулся я, потеряв дар речи от изумления происходящим вокруг.

Длинные и узкие песчаные дорожки, полоски света, лучи инфракрасных огней и витиеватые хитросплетения водорослей, колышущихся из одного конца видимого пространства, в другой, огромные пузырьки воздуха и какого-то светящегося газа, размером с меня, пестрые ряды подводных рифов и кораллов, блестящие монетки, якоря и разноцветные чернила из авторучек каракатиц — все это проплывало, дрейфовало или текло через меня и через все, что меня окружало, и голова, украшенная синими, алыми и зелеными перьями, начинала кружиться (тем более, я плыл кверху ногами). Все мешалось в одну кучу чего-то вязкого, пестрого… да, это было резиновое чувство, но, в то же время, невесомость и открытое пространство со всех сторон давали чувство совершенной неописуемой свободы, абсолютной пассивности или, в зависимости от умонастроения, — абсолютной активности.

… Но пространство вокруг оказалось не таким уж безграничным, а состояние мое — не слишком уж обнадеживающим. Спокойно дрейфуя по течению неизвестной природы, я всем своим птичьим телом вмазался во что-то стеклянное… в какую-то стенку. А за стенкой воды уже не было — там валялись какие-то скомканные бумаги горами, вроде бы, стоял рояль, и еще прямо у стеклянной стены лежал какой-то, блестящий с виду, металлический предмет… но все это было не точно, так как имело место жуткое преломление и зеркальность стекла, сквозь которое я смотрел. Так же, я заметил, что этот безумный солнцеворот создавало не солнце, а мощнейший прожектор где-то сверху, и в стену был встроен шланг, подающий воздух. В то время как внизу была синяя мгла, и из нее наверх вились могучие темно-буро-зеленые водоросли.

«Боги вы мои, — схватился я крыльями за голову, — ведь это ж самый натуральный аквариум! Ну точно… стена, стекло, фонарь и все остальное. А я, павлин несчастный, как я умудрился попасть сюда, оказаться не в своей тарелке!».

— Это еще не факт, — прервал мои мокрые мысли голос сзади, — может, ты еще окажешься именно в своей, именно в тарелке, старина.

Это вещала чрезмерно большая рыба-шар. А рядом с ней плыло какое-то чучело дна морского: у этого существа рот был на лбу, глаза торчали на двух этаких «проводничках», все тело было в иголках, кратерах, звездочках и полипах, а изо лба далеко вперед тянулось нечто наподобие удочки со, светящимся всеми цветами радуги, шариком, да и сама рыба была многих цветов.

— Ты хоть знаешь, куда попал, браток?

— Ну… вряд ли, хотя сейчас уже начинаю догадываться. Но ведь от этого легче не становится, наоборот.

— Ты правильно подумал, — это огромный аквариум, в котором обитают различные твари из моря фантазий. А вон там, — она указала мне за стекло своим плавником, — там, браток, находятся те, кто в меру своего отсутствия воображения и всяких такого рода чувств. Вот, и они вылавливают из аквариума всех, и поедают их.

— А как же я и вы, вас, почему не трогают?

— Ну, во-первых, не ты и мы, а просто мы, ведь ты тоже в общей западне. А во-вторых, до нас они еще просто не добрались своими крючковатыми удочками-гарпунами. Но не переживай, браток, поплыли играть лучше в фишбол.

— А что это? — кувыркаясь и пытаясь справиться с собой, спросил я.

— Это надо видеть.

И мы приплыли в самый центр аквариума, где набилась тьма всяких существ разных цветов и форм. Игра началась. Все эти существа образовали круг, в центр которого выплыл осьминог, держа в одной руке морскую звезду, а в других — по несколько медуз и длинный моток лески. Как мне объяснил мой новый знакомый — рыба-шар, эта странная игра состояла в том, чтобы любыми способами схватить звезду, привязать ее к леске и, не касаясь медуз, опоясать леской все пузырьки газа, что выдыхал, лежащий на самом дне, там, во тьме, гигантский лобстер, чтобы с этими пузырьками подняться на поверхность воды и быть выловленным поедателями морских фантазий.

Правила оказались чрезмерно странными и бессвязными, а цель — абсурдной.

Я, было, придал циничное выражение своей птичьей морде и собирался уже завозмущаться, как где-то вдали прогудел вековым стоном вой кита — сигнал к началу игры… И вся разноцветная толпа мгновенно превратилась в дикую беснующуюся кучу, гудевшую, свистевшую и всеохватывающую. Все носились с бешеными скоростями, я только успевал следить, как блестели жадные глаза, цветом горящего в ночи пожара; как мелькали плавники, взбивая воду в пену из зеркальных и радужных пузырей. Ничего рационального или, хотя бы, логичного я тут не увидел… и ничего не понял. Более того, эта сцена напоминала мне о Моем резиновом утре, когда меня сшибали автомобили, выбросив в фонтан. Там, в фонтане я бы и остался, если бы не Эмили. О да, я начал воспроизводить ее образ в моем сознании. Мне постоянно мешались, проносившиеся мимо, обитатели аквариума, сшибая меня, закручивая мое тело, как Волчек, пиная, как футбольный мячик из стороны в сторону. Вода стала еще темнее — видимо, приходили сумерки, открыв подарочный мешок со звездами, постучав махровыми руками в двери зари. Там, в заре, купались в розах диковинные птицы и звезды, светясь алым.

— Откройте же двери! — заорал я, выпучив павлиньи (похожие на куриные) глаза на лоб и расставив лапы и крылья, вытянув шею так, что аж язык вылез из распахнутого клюва.

И все зашумело еще яростнее, вода бурлила и стонала пестротою и темным дыханием вечерних сумерек. Звуки радиопомех оглушали, вырываясь из распахнутых пастей кашалотов и китов, чьи массивные фигуры из гипса, словно атланты, держащие своды дворцов, держали стены аквариума. Та самая изогнутая антенна из утреннего кошмара снова давила этими помехами всякие признаки рационального восприятия действительности… все громче… и громче… и громче… и громче, разрывая… кромсая, как алмаз кромсает ржавую жесть… громче!

— Тише, — шепнуло что-то очень-очень тихо, но, при этом, заглушив чудовищные помехи антенны— креста.

Чьи-то воздушные белые пальцы прикоснулись к моим ушам и легко и плавно скользнули на мои губы.

Вдруг, все помехи и шумы перестали для меня существовать. Вокруг царил все тот же хаос, но он был все тусклее и тусклее, а я оказался огороженным от него незримой эфирной стеной, куполом, или даже, пузырьком воздуха. Постепенно все, что окружало меня — растаяло, и воцарилась кромешная тьма вокруг. Перед собой я увидел воздушный заоблачный образ Эмили в лучах невидимых фонарей или факелов.

— Тише и еще более тихо, мой друг, — начала она, — ты уже увидел себя со стороны? Как тебе твоя нынешняя маска?

Ее голос звучал уже не как прежде, по-детски, а совсем иначе, как-то мудро и взросло, да и сама она преобразилась, хотя оставалась все той же девочкой, что и была там, у фонтана.

— я уже ничего не понимаю… — ответил рассеянно и с усталостью я, — нет, я совсем потерялся в этих безумных грезах. И маска не для меня, не сейчас и не здесь… хочется все сломать и выйти из этих оков, туда, к заре.

— Да, я слышу усталость в твоем голосе, — склонив лукаво набок голову, таинственно проговорила она в пол голоса, — ты обязательно попадешь к заре, вот тебе слово мое, но скажи, готов ли ты сначала принести себя в жертву собственным грезам, дабы взять верх над ними?

— Да, да, скорее всего я так и сделаю, но скажи мне — каким образом?

— О’кей, ответь мне для этого на несколько вопросов. Первый (она загнула один палец со свинцовым кольцом на нем): любишь ли ты людей и какого мнения о них?

— Я? — замешался я, — о, возможно да, но я их не в состоянии… или нет — они не в состоянии понять все мои глубины, и следственно, идут помехи обратной связи. И еще — все мои дурацкие теории — это особо важные блуждания по лабиринту.

— Хорошо, принято. Второй вопрос (она загнула палец с серебряным кольцом): веришь ли ты во тьму и свет?

— Нет. Все едино, нет различий, как нет их и между цифрами, — твердо отчеканил я.

— Ну ладно, дальше. Третий (загнула палец с медным кольцом): что есть любовь?

— Все… абсолют и закон, — и я поглядел в пустоту стеклянными глазами, как я часто это делаю в забытьи.

— Согласна. Четвертый (был загнут палец с золотым кольцом): жизнь — это …?

— Это череда событий, порождаемых иллюзиями или, наоборот, череда иллюзий, порождаемых событиями. Плюс к этому: реальное существование пространства и времени лишь относительно твоего эгоцентра; это слияние двух начал, вечное пробуждение (или воскрешение) и вечная смерть.

— О’кей, не плохо. Дальше последний (и она загнула большой палец правой руки с надетым на него кольцом из олова): в чем величие падения?

— В благородстве дальнейшего возвышения, — оттараторил я, почти не дав ей довершить вопрос, словно знал ответ.

Тогда Эмили открыто поглядела в мои глаза, и я оказался словно под гипнозом ее глаз-калейдоскопов. Я стоял прямо и глубоко дышал, освобождая свое сознание от всяких посторонних мыслей, сосредоточившись лишь на этих двух радужных омутах, тянущих всего меня за собой, обещая невыразимо яркое погружение в эту бездну. Затем, ее алые губы зашевелились, и она начала повторять достаточно странное слово «элаб» четыре раза отчетливо, и даже немного по театральному, то трагично, то наивно и комично.

И что случилось после того, я не помню. Помню лишь, как Эмили попросила меня сказать мораль происходящего с павлином в аквариуме, и я в полубессознательном состоянии ответил: «отсюда мораль — любому и каждому существу — своя стихия, любому и каждому блюдцу — свой секрет». И еще одно воспоминание, как я, словно метеор, сгорающий в плавленой атмосфере, несся к некоему белому свету в конце темной стеклянной трубы. И очутился вполне в сознательном состоянии верхом на пузыре с воздухом. Я поднимался на нем к поверхности воды, туда, откуда на меня смотрела красная толстая улыбающаяся рожа в белом колпаке повара, а может, это был и гном, ну или, на худой конец, гнедая лошадь в синем колпаке и черных перчатках на копытах, со страшным ножом в них. А снизу раздавались восторженные голоса жителей моря фантазий, даже рыба-шар крикнула мне: «Вот она, мораль игры с дурацкими правилами — награда победителю — жертвоприношение его самого в противоядие его гордости, или же избытка снов и фантазий».

А я несся на пузырьке прямо в серебряную тарелку мистера-лошади, и единственная мысль мелькала в моей голове: «Жертва… так вот про что говорила Эмили!».

Глава 2: Сыщик и ноты.

Как я уже говорил, — будь ты хоть трижды павлин и вдвое изящнее его, но в воде и павлин — курица.

… И вот, пузырек воздуха, на котором сидел я, с треском и радужными брызгами вырвался из-под воды, как воздушный шарик вылетает с глубины пруда, если его туда доставить. Пузырь казался будто мыльным. Он выскочил из аквариума и, пролетев вверх по воздуху, снова устремился в воду, но… но нет, огромное лошадиное копыто в белой перчатке подставило под падающий пузырек серебряный поднос. Пузырь лопнул, а я оказался лежащим на подносе и, придурковато улыбаясь несоразмерно большими челюстями, на меня таращилась лошадь в колпаке повара и с серьгой в носу, как у буйвола.

— А! Иго-го! Хей-хей! О-ла-ла, что за вкусный обед поймался на мою удочку? — раздалось дикое душераздирающее, но, в то же время, весьма задорное ржание — клиенты будут довольны… и, Иезус Мария, какая красивая рыбка-то, а, глянь, прямо нож радуется резать такую на филей! Иго-го! О-ла-ла! Хей-хей! Гоп!

— Но я не есть рыба, — попытался спокойно возразить я.

— Это как это — не есть? — так же дико улыбаясь, проржала кобыла и побрыкалась задними копытами, тряся гривой, — здесь ее все едят! А тебя мы не спрашиваем, есть ее, али нет… вот. И вообще! — Ты — рыба, поэтому должна молчать, а то, что это за рыба, говорящая сто слов в минуту? Это не рыба, а не поймешь что! Неужели, в школе тебя не учили манерам: рот на то и дан рыбе, чтобы молчать им…

Она все говорила и говорила, даже присев на стул и закурив сигару.

«Да уж, для лошади она тоже больно болтливая», — подумал я, сев в блюдце и прочищая слипшиеся цветастые перья.

Тут лошадь вскочила, поплясала вокруг кухонного стула с огроменным тесаком, в безумии крича, закатывая глаза: «Это — рыба в перьях! Жрать! Ржать! Готовь им рыбу в цветных одеждах! И-го-го! О-ла-ла! Гоп!» Затем, она резко остановилась и уткнулась мордой в меня, прошипев злобно:

— Ты меня не обманешь, рыбешка!

И с этими словами, взбешенная лошадь начала дубасить острием ножа по тарелке. Искры так и посыпались из серебра и хирургической стали, а кобыла в экстазе все громче ржала, прыгая на задних копытах и закатывая глаза.

Я вертелся волчком по всему блюдцу, ловко уворачиваясь от ножа, слепящего глаза холодной иглой дьявольских искр. «Все же хорошо иметь пятую долю ловкости птицы, когда ты — человек», — невольно подумалось мне. И тут, одно мое перо попало под лезвие, и синий узор в виде глаза покатился по столу, поднимаясь в воздух, и закатился на небо, превратившись в луну. «Вечер», — снова подумал я, романтично вздыхая, забыв обо всем на свете. Иногда, моя романтичность сама роет мне яму, вернее, целую пропасть. Я заметил краем глаза, что еще один предмет покатился вдоль стенки аквариума, он был такой же пестрый, как перо, но более округлый… «Э-ге-гей! — вскрикнул я, — это же моя голова! Ну, уж потерять голову два раза за один день — это слишком!». В это время, мое тело, обмякнув, рухнуло в блюдце, содрогаясь в конвульсиях, а перья превратились в мягкую подушку. «Не спать!» — скомандовал я себе… или моей голове… как все запутано! И я выкатился на некий трамплин, ведущий прямо в аквариум. «О, нет, если я попаду туда в таком обрубленном виде — меня там непременно съедят!» Но я не мог противиться судьбе и катился, как футбольный мячик — тупо и не по своей воле.

А через пять секунд шлепнулся в аквариум, но это был вовсе и не аквариум. Я очутился в том самом фонтане, куда упал с утра. И вид у меня снова был нормальный, человеческий и голова была на месте.

Немного побалдев в прохладной воде, я выбрался наружу, в густой, душный от ароматов цветов, воздух вечера.

Фонари на улицах уже светили мягким молочным светом (разумеется, у этого света был даже вкус молока и аромат пыльцы маков). Вот только, приглядевшись получше, можно было заметить, что то были совсем не фонари, а большие свечи из алого, под цвет зари, воска. Я был этим приятно тронут. Да что там говорить, не только я, весь народ реально «тронулся». Все ходили по аллеям тронутыми, увязая в расплавленном воске свечей-фонарей своими ногами, колесами, ходулями, лыжами и, кто ходил на руках — руками. Это солнце плавило облака, что толпились на сиреневом горизонте. Плавились они в вязкий, будто бы резиновый воск и желтую золотую медь. Все это текло по улицам, наполняя стены домов, кованные чугунные и платиновые заборы с садами розовых яблонь и вишен. Словно огонь разгорался на люминесцентном асфальте, и различные существа из иных реальностей наводнили улицу, носившую в своем кармане совсем уже от времени поношенное название «Зелень — нелезь» («И всего-то мягкий знак мешает прочесть улицу наизнанку», — думал я, вертясь в сферах разлитой зари.). Тротуары и шоссе, словно резиновые, тянулись к самому горизонту сквозь город, затем — поля, затем — лес, море, снова лес, нефритовый ручей сладких грез и березового сока. И сказочные твари, когда шли через эти мистические, залитые воском, поля и леса в город, казалось, тоже вытягивались.

Я стоял и тихо восхищал свой ум, сознание и душу этими чудесами, как вдруг…

— Вы обронили перо, сэр, — прогудел хриплый баритон.

Я обернулся и увидел, что передо мной стоит некий человек в темно-зеленой полосатой шапке с узелком на макушке и рассматривает меня в огромную, больше его головы раза в три, лупу.

Человек этот был одет в плащ цвета его шапки и носил широкую накидку, вроде шарфа, цвета его глаз. В другой руке он держал курительную трубку такого же размера, как и его револьвер, что он держал в еще одной руке; а из трубки шел дым цвета смычка, который он зажал мертвой хваткой в _надцатой руке, играя на скрипке, звучащей, как его голос, если пропустить голос через звукорасщепительный генератор Ван Ден Гоффа.

Лучи света, проходящие сквозь широченное стекло его лупы, уже выжгли своим адским пламенем на моем лбу татуировку в виде периодической таблицы химических элементов Д. И. Менделеева, и я отвернул лицо в сторону.

— Ага, вы отвернулись, сэр, значит, вы точно что-то утаиваете.

— А вы, собственно, кто? — спросил я, потыкав этому человеку пальцем в складки на лбу, — … хотя, постойте, вот что-то написано у вас на лбу (я прочитал): «Неформальных дел сыщик Альберт Холл». Довольно странное имя.

— Да, да, это я, — человек посмотрел прямо в объектив снимающей нас кинокамеры и сдержанно улыбнулся, сыграв на скрипке «полет хмеля», — перед вами мистер Альберт Холл. И я горжусь своим звучным именем… в конце-то концов, его ж не выбирают. Вы же не виноваты, что вас назвали сэр Фрэдрик Эрнест Ниллсбургский Аля Заир Ибн Пьер Аль Моэм.

— Простите, сэр Холл, — усмехнулся я, сморщив брови и сделав лицо недоумевающего рытвенника (хотя, кто такой рытвенник, я не знал и до сих пор не знаю, даже и не слышал о таком), — но это не мое имя, вы с кем-то меня перепутали и не надо обвинять меня в том, чего я не совершал.

— Вот видите, — хрипло усмехнулся он, потянув тревожную ноту на скрипке, оборотившейся только что в контрабас, и покурив трубку, ставшую вмиг саксофоном, изрыгающим синий огонь и черный дым с сажей, — вы и тут попались, сэр, вы лжете насчет своего имени! Какие мотивы у вас, чтобы скрывать его?

— Да никаких, — рассеянно пробурчал я.

— Ага, нет мотивировки, значит, сейчас мы сошьем ее для вас, — перебил мою речь сыщик.

— Да нет же, это не мое имя, — совсем растерявшись и уже начиная думать, что я, может, в чем на самом деле виновен, ответил я.

— Да, гляжу, вы сами запутали себя.

— В чем?

— Когда человек обманывает, в его хрупком сознании происходят нешуточные сдвиги границ реальности и нереальности, — достав наручники еще одной парой рук, похихикал сэр Альберт Холл.

— Да, совсем иное дело, когда человек фантазирует, — задумавшись, ответил я, запинаясь.

Тут Холл улыбнулся, убрал на место наручники и похлопал меня по плечу, просто, без хитростей, сказав:

— Я рад, что ты это понял! Право, рад, сэр. Теперь мы можем ограничиться вызовом простых МЛ.

— А что такое МЛ?

— Ну, а как вы думаете — кого может вызывать сыщик, кто носил бы аббревиатуру МЛ?

— Не догадываюсь даже. Может, какие-нибудь там… э-э-э… минорные люди?

Да нет же, нет, это же всего лишь миниатюрные люди, неужели сложно догадаться. Понимаете, сэр, все, что нам кажется сложнейшим — все сверхпросто, это только наше сознание наворачивает свои предрассудки, и наоборот. Это элементарно, Целлюлозен!

— Как вы меня назвали на этот раз, простите? — заинтересованно спросил я.

— Это не имеет значения… ваше настоящее имя известно лишь только вам.

Он отвернулся и, свистнув в судейский свисток три раза, крикнул, махая рукой:

— Эй, минорные люди, ко мне! — и он сыграл на своем контрабасе минорное трезвучие.

И тут, со всех сторон меня окружили странные то ли люди, то ли нет. Они были не высокого и не низкого роста, волосы их не были уж столь длинными, они не ярко не сияли глазами неразборчивого цвета, носили то ли белую, то ли черную одежду и о чем-то постоянно перешептывались невнятным голосом. В общем, они не произвели на меня никакого впечатления совсем. Это и были минорные люди.

— Ну, — начал Холл, — решайте, что с ним делать.

— Заставить его сделать что-нибудь, — сказал обычным голосом один из минорных людей.

— Да нет, — робко пробурчал другой, запинаясь, — надо, чтобы он сделал кое-что другое.

— Да, — закричал третий, — и кое-кто тогда кое-куда кое-что кое-кому сделает и будет это где-то так, а не иначе, а если и иначе, то уж совсем по-другому.

— Или вот еще можно так, — вступил четвертый, — а если…

Тут я не выдержал этого «кое-какого» трепа и топнул ногой, крикнув яростно:

— Ну хватит тут «кое-чего»! Вы, минорные людишки.

А Альберт Холл с хитрым видом стал рассматривать меня в лупу, изучая. От этого, сквозь мощную линзу, минорные люди увидели мое огроменное увеличенное изображение, все какое-то размазанное и растекающееся в жуткой позе.

— А — А, — заорали они одинаковыми голосами, — бежим, это — монстр! Он слишком мажорный для нас. И они вмиг исчезли, отогнув кусок асфальта на шоссе и попрыгав под него.

Холл взял мажорную «си» и снова похлопал меня по плечу всеми _надцатью руками:

— Я же говорил, все элементарно, Блюм!

— Так я могу идти? — поинтересовался я, взглянув на сыщика исподлобья.

— Да, да, — как-то отвлеченно проговорил Холл, стоя с закрытыми глазами, улыбаясь легкой меланхолической улыбкой, закинув голову и слушая пение багряных птиц.

Я воздушно, словно яхта с парусами, поплыл, обдуваемый горячим ароматным ветром, по воску улицы, а сзади донесся благоговейный голос Холла:

— И не забудь про звезды!

Глава 3: Запуск луны.

Таким легким бризом летя, я продвигался вниз по улице, и там, где росли низенькие домики-грибы и трепетали темной зеленью влажно-дышащие клены, я заметил силуэты двух девушек. Почему-то меня потянуло в их сторону, а все дороги слились в одну, и я решил пройти мимо них, подслушав, о чем они толковали под сенью и плясавшими в заре тенями клена.

Я очень удивился, когда увидел, что одна из девушек держала в руках какой-то темный пузырек и пускала через трубочку радужные большие мыльные пузыри, радостно глядя светящимися глазами, как они легко, словно пух, поднимаются в сизое небо, растворяясь в нем, создавая в нем ночную радугу. Но что-то омрачало, вдруг, ее блаженный взгляд, когда пузырьки, достигая бриллиантов тропосферы, лопались и рассыпались мозаичными узорами.

— Можно поинтересоваться, что это вы делаете? — спросил я бодро, наблюдая за пузырями.

— Да, конечно, — раздался голос-колокольчик, но не голос девушки, мыльные пузыри, а другой, стоявшей до того спиной ко мне, — можешь познакомиться с этой милой девушкой.

Ну, разумеется, этот чистый серебряный голос мог принадлежать разве что Эмили. Я узнал бы ее по голосу из тысячеголосой толпы минорных людей. Она не повернулась ко мне, а лишь обернула голову и взглядом пригласила подойти поближе.

Это Луна, — продолжила Эмили, увлеченно глядя на падающие вниз осколки разноцветных пузырей.

Я тут же стал пялиться в небо, пытаясь найти там, в бархатной луже серебряную сферу, но это мне не удалось.

— Куда она делась? — спросил я.

— Да нет же, — словно сквозь сон усмехнулась Эмили, — Луна — это она.

Эмили указала мне на девушку. Та взглянула на меня открыто, улыбнувшись и слегка склонив голову. И только сейчас я разглядел ее такой, какая она была на самом деле: волосы ее были черными, сияли, словно жемчуг и давали перламутровые отблески; глаза испускали матовое свечение, от того были более таинственны; и брови… словно две черные сводки врат в зазеркальный мир другой души, брови были черны, словно глухая ночь; алые губы аккуратно сложились в скромную улыбку майской зари; волосы ее падали на плечи и достигали талии, от них исходил запах ночных цветов и роз. Но самое поразительное было то, что я не заметил, что на ее челе красовалась совсем узкая, словно обруч, серебряная корона с хрустальной девятиконечной звездой.

— Я очень… даже и не знаю, что сказать. Я очарован, — затерявшись в ее ночных глазах со звездами, сказал я, — а что вы делаете здесь так поздно?

— Мы, как видишь, пытаемся пустить пузырь в самое небо, — Эмили наивно протянула руку кверху.

— Да… страшное занятие, хотя, может, я чего не понимаю,— пробурчал себе под нос я.

— Да нет, ты всё уже понял, — таинственно сказала Эмили.

— Возможно, но вот только я теперь должен упорядочить всё то, что скопилось у меня в голове, за этот резиновый день. И, кстати, может это мне только кажется, но луны на небе ведь нет, хотя я точно помню, как она соскочила с моего павлиньего пера прямиком на небо.

— Ха, — ха, — посмеялась Эмми, — я же тебе говорила, это же элементарно! Вот она, луна, перед тобой.

— Но что она здесь делает? Разве это место достойно столь величественного ночного ангела?

— А ты как раз вовремя, — сказала моя собеседница, взяв одной своей рукой меня за руку, а другой — Луну, — мы собирались пустить ее в небо.

— Что? Как это, пустить? — удивился я.

И я еще что-то хотел добавить, как вдруг, все, что меня окружало: дома-грибы, клены, кованые заборы, тротуары и горящие на них свечи — все это расплылось в воздухе, словно на красочный рисунок художника плеснули водой из ведра так, что краски растеклись. И пейзаж полностью растаял. Я услышал шум, и, бьющий мне прямо в лицо, ветер закрыл мои глаза. Затем началось сверхзвуковое падение в иные измерения. Мне стало жутко и закололо в животе от неимоверной скорости, но я чувствовал в одной своей руке руку Эми, а в другой — холодную, словно лед — Луны.

В нарастающий шум и звон влился, ручейком, смех Эмили, и все мигом закончилось. Я открыл глаза.

Мы снова втроем стояли на лесной опушке, на поляне, где перед нами, укутавшись в жемчужный туман, текла прозрачная река. Звезды пылали ярко в темном небе, а с полей, что были по другую сторону реки, из мглистой долины доносились звуки ночных птиц, запахи меда, цветов и росы с туманом. А все остальное мертво молчало, лишь изредка почти невесомая вода в реке плескалась, и воздух, как по команде наполнялся гулом сов, чьи глаза мигали желтыми огнями сквозь туманы и ветки деревьев, свистом и гиканьем других диковинных птиц; считала бесконечное время кукушка, трещали сверчки.

Мне было легко и приятно вдыхать столь свежий ночной воздух. Он заливался нектаром, целебным благоуханием в меня и разливался вокруг. А в тумане над рекой начали зажигаться жемчужины, как только мы двинулись к реке.

Луна в мраморных туфельках ступила первой на хрустальный причал над водой, а затем и мы прошли по нему чуть ли не до середины реки, в туман и жемчужный, приглушенный свет. Ночь сгущалась над нами и начинала сыпать с неба лепестки черных роз, устилая ими и травы, и леса, и пуская их по прозрачной, легкой реке.

Мы в гипнотическом блаженстве вглядывались в, утекающую в бледную, густую перину тумана, воду, поблескивающую голубыми звездами и золотой пыльцой с полей и заливных лугов.

Но Эмили, вдруг, повела рукой, словно раздвинув занавес. И в разреженном воздухе послышалась отдаленная песнь флейты, такая свободная и дикая, что сознание все дальше уносилось по хрустальной реке, мимо темных, зеленых берегов и заливных лугов. Небо безмолвно зияло синевой бездны. На горизонте оно было розовым с белыми полосами, сияло звездами. Но тут, словно встрепенулся туман, и легкий ветерок срезал его верхушку и небо… Купол его вдруг начал разъезжаться, словно занавес в темном царстве теней, и пред моими изумленными глазами предстала картина какой-то (может, и нашей) фантазмогорической вселенной. Я даже заметил, как нечто, вроде гигантского хвоста или крыла, скользнуло из-за этих «кулис» и скрылось за ними. Когда купол разъехался, я увидел десять огроменных сфер, занимающих пол неба. Сферы эти были выстроены в определенном порядке, они излучали голубоватое свечение и были связаны между собой неоновыми нитями. Они также изливали свой свет, и туман над рекой, и вода казались голубыми. Внутри сфер сверкали то и дело, какие то кольца, связанные в длинные цепи. В другой плоскости, перпендикулярно плоскости, в которой находились сферы, горели семь шести— и шесть семиконечных звезд, всего тринадцать; на этих звездах и держался купол небес.

Все эти звезды и сферы сияли великолепными огнями на фоне кромешной тьмы, в которой где-то далеко пробивался свет иных миров, где, наверное, есть снова мы, и мы стоим так же на хрустальном причале туманной реки и смотрим в бесконечную вселенную.

И тут мои мысли спустились на землю, и я заметил, что луны уже нет с нами, а когда снова перевел взгляд вверх, — купол небосвода закрылся, а на темном вельветовом небе нам вниз, в тишину и росистые луга, в хрусталь бесшумных вод и в ночь, улыбалось серебряным шаром мистическое небесное светило, окруженное голубым ареалом и цепочкою звезд.

«И мы тоже звезды», — проговорил тихо голос во мне.

ЧАСТЬ IV

Королева — Ночь

Веселенькое кладбище или совершенно безбашенные откровения с крэзой полнейшей.

Я вдруг поймал себя за шиворот на мысли, что потерялся в пространстве, то есть заблудился. Те безумные небеса и туманы сразу, словно заплыли темнотой непроглядной, и я вращался вокруг своей оси в кромешной тьме… Не правда ли, это странно, когда вокруг тебя одна чернота и не за что уцепиться взглядом, как ты можешь осознать, что вращаешься вокруг своей оси? Скорее всего, я просто завис в воздухе. Да, наверное, это состояние было похоже на смерть. Но, впрочем, я зря об этом подумал — через мгновение прямо передо мною оказалась мертвецки бледная сфера Луны. Казалось, на ней можно было различить фрагменты чьего-то лица и полуулыбки-полуагонии. Внезапно, черная трещина поползла по ней сверху, с места, похожего на глаз. Словно какое-то дерево пустило корни в Луну.

Скоро трещина разрослась по всему лицу, и сфера, словно скорлупа яйца, раскололась и оттуда, из-под «скорлупы» на меня взирал пустыми холодными глазницами гигантский череп, раз в пятьдесят больше меня. Он разливал матовое бело-зеленое свечение и, улыбаясь, клацал челюстями. Из черных ноздрей вываливал (периодически) желтый туман, а из костлявого рта доносился стальной скрежет и голубое пламя лизало челюсти и клыки изнутри.

Я оцепенел и отпрянул назад, но он придвинулся вплотную ко мне и прорычал. А затем, полоснув горячей струей пара из ноздрей по мне, начал говорить речь свою глухим могильным голосом:

— Ты думаешь, такая она, смерть?

Голос его, несмотря на всю свою жуткую мертвую окраску, был довольно раскатист и певуч.

— Ты думаешь, ты знаешь, каково это, быть мертвым?

И я решил, что сейчас он убьет меня, дабы показать, каково это.

— Да нет… э-э… сэр, нет, я и вовсе не делал никаких точных выводов и теорий о смерти, — заикаясь, протараторил я, как школьник, которого училка застала за списыванием контрольной работы.

— Хо-хо-хо, — посмеялся череп-гигант, и физиономия его стала намного мягче, костяные гребни (на месте бровей) поползли вверх и рот с хрустом изогнулся в улыбке, я вижу, ты напуган. Не стоит меня бояться, я же призрак, я же не в твоем мире, что я могу тебе сделать? Никакого вреда.

— А ты можешь исполнить три моих желания? — спросил я, немного осмелев, и сложил руки на груди.

Вдруг, откуда не возьмись, появилась здоровенная рука этого черепа и почесала ему затылок. Череп призадумался, сделав скептическое выражение лицевой своей части.

— Не знаю… не уверен. А что за желания? — спросил он, растерявшись.

— Ну там, скажем, показать мне хоть чуточку загробной жизни, а?

— Но ты же этого не выдержишь и сам туда отправишься. Она тебя заманит и тебе придется умереть. Таков пропуск туда!

— Ну хотя бы что-нибудь безобидное и не слишком уж показательное. И тогда я прощу тебе еще два желания.

Череп задумался, но так как в затылке у него была трещина, его мысли звучали вслух, вылетая из него. «Вроде, это было бы хорошо, если бы он простил мне два желания, а то я сомневаюсь, смогу ли я их исполнить… ведь, если не смогу, то какой же из меня тогда грандиозный мистический череп? Я тогда растеряю все свое величие и ужас».

— Да, да, это правильные мысли, подмигнув, сказал я.

— Айда! — крикнул череп и плюнул, махнув рукой, — держись, щас сделаем.

Через две минуты, после того, как череп, снова сплюнув, нервно выкурил папироску, мы с ним на черной сове полетели по ночному лесу.

Всюду мелькали голубые и зеленые мутноватые огоньки, стелился туман, а деревья, короткими перебежками, мотались по всему лесу, Разветвив черноту своих корявых лап и разверзнув широкие пасти. Воздух был наполнен воем, голосом сов, диковинных ночных птиц и существ подлунного мира.

Вскоре мы приземлились на кладбище. И то, что я увидел, было, наверное, самым убойным зрелищем за весь этот резиновый день.

Мы, разумеется, все еще находились в лесу, но деревья куда-то делись, а вернее, вместо них на красном фоне чернели огроменные буквы. Да, да, буквы. Все в закорючках, узорах, все разных размеров и форм. На заднем плане было что-то красное, то ли светящееся, то ли нет. И золотые узоры вились блестящими змейками между букв-деревьев. Мне показалось, что этими чудовищными буквами мне пытались что-то сказать… но кто? Я был в замешательстве, когда заметил, что то ли сова, на которой мы сюда прилетели, уменьшилась, то ли я вырос, но мы с черепом шли между букв, а она летела с нами. Затем, от черепа начал расти позвоночник, позвонок за позвонком, затем ребра и все остальные костяшки.

Почему-то на нем оказалась зеленая длинная рубашка с красным воротником, вельветовые клешеные джинсы и фиолетовые очки. И мы вышли на красно-зеленую поляну, освещаемую с волнистого неба неоновыми звездами и зеркальной луной, кидающей солнечные зайчики и белочки на творящееся снизу сумасшествие. А сумасшествие заключалось в следующем: на усеянной мандрагорой и красным алоэ поляне под «живую» музыку уходили в отрыв десятки мертвых костей, таких же, как и знакомый мне череп.

Это были весьма забавные скелеты. Они носили одежду столь же пеструю и сумасбродную, как и мой знакомый. Один из них носил радужный балахон, фиолетовую повязку с ликом Луны на голове и длинные, до пояса волосы. Он курил самокрутку и безмятежно улыбался, пританцовывая, как на шарнирах. Другой был в кожаных коричневых штанах, с такого же цвета сапогами, джинсовой жилетке с бахрамой и коричневой шляпе. Еще один, с пышными бакенбардами, напялил на себя старинный мундир с эполетами, различными цепочками и голунами. Скелеты женского пола все были также в разноцветных платьях с изображением солнца и луны, они понадевали перчатки из черного бархата (все до одной), тесемки и бусы опоясали вокруг головы так, что с них на лоб свисали янтарные кулоны в свинцовых оправах, а в глазах мигали спиральки разных цветов… вроде бы, хотя я старался не глядеть туда, в эти черные холодные дыры. Но было заметно, что по их длинным черным волосам с седыми прядями пробегает нечто, вроде электрических искр. Вся эта пестрая костлявая компания легко шаталась из стороны в сторону, дымя самокрутками и рассыпая вокруг себя серебряную пыль и конфетти с красочными лентами серпантина. Они умиротворенно улыбались, понатыкав себе в волосы, в пустые ноздри, меж ребер и за налобные повязки яркие цветы маков, геоцинтов, ромашек и колокольчиков. Парочка особей женского пола напялила шикарные венки из ярко-золотых одуванчиков. Атмосфера раскрепощенности и умиротворенности разбавлялась выпадением сознания в астральные миры-галлюцинации под уносящую музыку.

Это играли снова те четверо музыкантов, которых я видел сутра в моей комнате, когда они разбудили меня. Но в этот раз и они были скелетами, так же дерзко одетыми и пели еще приятнее, энергетичнее и интереснее, хотя ни мелодии, ни четкого направления в их музыке я не обнаружил.

В фиолетовом тумане все это мерцающее, сияющее цветными звездами и чудными орнаментами зрелище я видел так, словно смотрел сквозь воду на песчаное дно реки — все размывалось невидимым свечением и снова обретало форму.

Если бы был я в аду

Я нес бы розу в моем алом рту

Я был бы Сфинксом, утопшим в золе,

Сгоревшим в пепел в дикой заре.

Пуская стрелу серебра

В мой сад нес бы лилию я.

Я жив, хоть и мертвым рожден

Мой клич еще не проронен.

— Слышались слова песни, заглушаемые мутной, но громкой музыкой. Затем я проскользнул в самую гущу толпившихся скелетов, помялся там, попрыгал в хрустальной сфере, поднимая вверх на каждом цвете спектра определенную ноту так, что получались сумбурные и абстрактные мелодии… песня наплывала, звуча уже совсем по-другому:

Губы ее прекрасные,

Словно разлились по небу красному

Такие нежные видения

Синие и фиолетовые привидения.

В глаза текут

Из вечной дали

Розовые розы

Жидкой зари

И все спокойнее теперь

И плавно ультрафиолеты

Ее бровей

Распылены в близких планетах

Объятия ее теплей,

Чем это розовое поле,

Чем тысячи зари полей

И чем лазурное дыхание моря.

А море это —

— Море облаков,

И, медью плавленой сверкая,

Я виже там тебя,

О, дорогая,

И нет у горизонта слов…

После этого, далекий, словно из глубокого колодца, голос сквозь гитарный, скрипичный, духовой, клавишный и просто шумовой хаос объявил, что эта композиция называлась «Она и заря». Я снова летал в хрустальной сфере среди гигантских букв и красных вспышек света по извилистым, серпантиновым дорожкам в небе и по ручьям тягучей меди.

Но, вдруг, все моментально затихло и остановилось, замерев в мертвой тишине. Лишь конфетти беззвучно порхало в воздухе, и немые взрывы красок сияли повсюду.

Тут на арену к музыкантам выскочил знакомый мне скелет и протянул голосом «не от мира сего», расширив глазницы: «О-о-о, про-о-ошу внимания… леди и джентельмены, пребывающие в кости и в духе, к нам лети-и-и-ит черная звезда-а-а-а…». Он весь ссутулился и, затянувшись самокруткой, ушел со сцены, напевая обалдевшим голосом «Она и заря».

Тут музыка снова грянула, но все стояли, как вкопанные. В торжестве оркестра и флюорисцентных свечениях, в зияющем розовым расколом небе появилась черная звезда и, в тот же миг, взорвалась бомбой над головами «торчащих в отрыве» скелетов. Из пламени взрыва во все стороны полетели ласточки, сгорая на лету.

Потом все на секунду стало зеркальным, после чего зеркала лопнули и цвета стали грубо сменять друг-друга, гипнотизируя и выбивая глаза стробоскопическими эффектами. На розовом облаке в чащу черных букв-деревьев приземлился деревянный гроб с красной гексограммой и коричневым крестом. Буквы вокруг начали перетекать друг в друга, словно разлитая ртуть, образовывая новые буквы и слова, что-то вроде «Жив — Мертв». Из земли вырвались двухметровые стебли нарциссов с бутонами.

Затем крышка гроба откинулась и цветы распустили свои стеклянные лепестки, сыпя льдом во все стороны.

И из гроба, словно ракета, взвилась вверх фигура женщины. Она была облачена в две длинные накидки — изумрудно-бархатную и холодно-голубую. Они были столь длинными, что свисали на полтора метра ниже ее ног, чуть ли не касаясь земли. Грудь ее была полуобнажена, лишь зеленая материя прикрывала ее, смело и дьявольски пленяще выделяющуюся из-под одежд. Волосы были также очень длинными и развевались рыжими волнами, словно на ветру, хлеща правильных и строгих форм женственное лицо, затекая за одеяния, ниспадая на грудь и плечи.

В левой руке она держала некую золотую сферу с яйцеобразной, вытянутой четырехлучевой короной на ней, а в правой сжимала своими длинными пальцами с окрашенными красным ногтями длинное то ли копье, то ли косу — нельзя было понять, так как к нему сверху было привязано знамя из длинной-длинной полосы бархата. Оно было золотым, развевалось на каком-то мистическом ветру, хлопая в воздухе раздвоенным концом. На нем была надпись «Жив-Мертв-Мертв-Жив». Деревья-буквы покрылись узорами в виде карточных мастей — треф и пик на фоне червей и бубей.

Великолепно зависнув в воздухе, эта посланница черной звезды гордо взирала на толпу восхищающихся и тихо гудящих скелетов. Взгляд ее пал на меня, и некий холод проскочил сквозь меня с головы до пальцев на ногах, а хрустальная сфера, в которой я летал в астрале, беззвучно осыпалась на вельветовый луг и расплавилась. Нежно, но все же холодно улыбнувшись, она подозвала мня поближе к себе. И я подошел, находясь словно под гипнозом.

— Я дарую тебе ночь. Ведь мы рождены продолжать. Я говорю и написано на золоте «Жив-Мертв-Мертв-Жив». Ведь мы умираем, дабы возродиться. А пока растворись в серебре и стань своим собственным зеркальным образом, — глухо и мягко проговорила она, проникнув своими дикими зелеными глазами в мою вселенную.

Я тупо кивнул головой и, право сказать, ни черта не понял сразу… И все наблюдали, как Леди в вельветовом пропела дню — «Прощай», а ночи — «Приветствую тебя». И я подумал: «А стоит ли мне идти отсюда?».

Ослепляя и причиняя боль неподготовленному взгляду, сумерки засверкали тысячей огней, и в небе все увидели бриллиантовый звездопад.

Глава 2. Ночной полет.

«Да о чем это я!?» — возмутился я, сам себя ударив ногой с разворота по лбу, — вот что имел ввиду тот череп, говоря о том, что меня приманит этот мир и я захочу здесь остаться!

Ну уж нет… все таки не могу же я сбить весь цикл! Конечно, наверное невежливо было бы уйти, не дотанцевав танец с вон той скелетихой, только что пригласившей меня, но… но я боюсь серьезно в это дело втянуться… нет уж, чувак, вали отсюда!

Бриллиантовый звездопад все продолжался, и все глазели на него и изумление на лицевых сторонах черепов. Но что до меня, начинавшего беспокоиться о будущем, то мне хотелось смотаться отсюда. И, принимая в расчет то, что было уже около десяти часов ночи, я задумался о перспективе… нет, не о перспективе концепций выработки электроэнергии из банановой кожуры, а о перспективе вернуться домой. Но, так как на это безбашенное кладбище я прилетел, то, следовательно, с него я никак иначе не уберусь, кроме как по воздуху.

— Слушай, повелительница мертвых, — сказал я смело, подойдя к ее гробу, — скажи, ты и впрямь столь могущественна?

Она лишь глянула на меня и провела рукой по волосам, встряхнув их, отчего на землю посыпались голубые искорки, словно от магния в воде.

— Сможешь ли ты продемонстрировать мне чудо? Слетай до моего дома и обратно так быстро, чтобы я и моргнуть не успел. А? Как тебе такое?

— Глупый, глупый фантазер, — ответила она со спокойной усмешкой, — ты ли не веришь? Слишком слабо твое воображение, чтобы увидеть мой полет с моей высоты и скорости.

— А вот увидим!

И я смело схватился обеими руками за крышку ее пустующего гроба и закрыл его, а он издал неприятный визг и пыхнул старой пылью, как столетний комод, в который давно никто не заглядывал.

— Я покажу тебе свою фантазию! — крикнул я, тоже ей в ответ усмехаясь, сбивая рука об руку пыль с ладоней, — хватит смерти, смотри! Вон, то о чем ты мне говорила, там, за пределами этого кладбища и тяжелых иллюзий, там, откуда я пришел, и куда уйти должен!

Она мотнула головой, как делают упрямые молодые лошади, и взвилась вверх. Я же еле успел схватиться за одну из ее накидок, и полетел с ней в черную небесную арку из обугленной слоновой кости белого слона.

Летели мы очень быстро, и все, что я мог различить, когда мы улетали с кладбища — это мерцание толи лиц, толи завядших нарциссов, длинный черный тоннель, словно под землей, и блики дальних огней.

А затем мы вынырнули из облака и оказались в ночном небе. Мы и звезды, и клубы пара и тумана с земли, что были под нами. Там, внизу, я и увидел свой родной городок, ячменное поле, дом и еще много чего. Как вдруг мы словно провалились в некую воздушную яму.

Мы вмиг обнаружили себя летящими где-то на высоте двух-трех метров над длинной пустой дорогой, по бокам которой виднелись черно-белые столбики-стрелочки с цифрами, типа 9.20, 8.45, 7.05 и т.д. А затем перед нами начали появляться гигантские миражи, пролетая сквозь которые, мы разрушали их в белый пепел. Вот дорогу нам словно бы закрыл белый череп с трещиной в полголовы, но его тут же поймал в сачок для ловли бабочек сыщик Альберт Холл без головы, а затем прикрутил его себе на шею, как лампочку — он загорелся. Но павлин заглотил Альберта, а павлина заглотил своей белозубой пастью господин Лошадь, хлестанув по нам своим сверкающим тесаком. Но это был мираж, и мы лишь спокойно неслись дальше по пустыне моего воображения, набирая с каждой минутой скорость, словно спутник на ракетоносителе. Послышались залпы, и сотни ревущих солдат в подгузниках разнесли в пух и прах здание «Благодательной каменоломни», а мы бесшумно неслись, сминая ячмень, и ветер играл у нас в волосах, и ее локоны сливались с ячменем, и, казалось, что все поле в узорах ее волос. Разумеется, мы летели бок о бок с аэропланом, который махал нам сизым крылом и мигал бортовыми огнями, но он вдруг по неосторожности задел какую-то веревку и по небу пронеслось Солнце с Запада на Восток. Оно снова зацепилось за еловую ветку и сдулось как воздушный шарик, превратившись в черную звезду. В эту звезду мы и залетели. А она была не просто звездою, но пропуском к иным мирам. Мы набирали скорость, паря между высоченными мрачными трибунами, откуда свешивали свои ежовые головы судьи-зубные щетки, без умолку галдя и намереваясь зачистить все и каждого, промыть все мозги до полного нуля.

К счастью этот пейзаж разбил своим копьем пчела-солдат, так нетактично ударивший меня днем по голове своим орудием. Пролетая по медовым сотам, я заметил, что пчелы ушли на ночь домой. Они сели в электричку с квадратными колесами и поехали кто куда. Но что самое грандиозное и необъяснимое, так это то, что мы с посланницей черной звезды летели, не просто перемещаясь в пространстве, но во временных событиях — сейчас попытаюсь объяснить. Вот смотрите — мы летели ко мне домой, и это было словно если бы вы запустили плёнку обратно или же раскручивали пластинку в другую сторону, назад. Причем время шло правильно, а события текли назад. Люди шли спиной, машины и поезда ехали обратно, в магазинах отдавали деньги и забирали у покупателей овощи и фрукты, даже ручка «вписывала» в себя чернила с бумаги, двигаясь справа налево, снизу вверх по строчкам. Рекламные вывески на базарах плевались в людей и кактус на окне уменьшался, рос в себя. Таким образом, как только мы долетели до моего дома, оказалось, что все вернулось на свои места. И хотя на улице гудела ветром в ивах глубокая ночь, всё, до мельчайших подробностей, было как с утра. Так, словно кто-то играл в шахматы сам с собой и решил расставить фигуры на шестнадцать ходов назад, дабы переиграть комбинацию по-другому, якобы в этот раз правильнее. А люди, обнаружив это, закудахтали: «Ах, Боже ж мой, сколько времени впустую, а мы все еще и с места не сдвинулись!». Но кто-то лениво отвечал: «Ничего, не сегодня, так завтра, все равно все будет также, только совсем по-другому»…

С неба полетели белые хлопья, но не снега, а лепестков жасмина. И тогда, когда Луна на небе вышла из облака, обнажившись, посланница черной звезды обратилась в ту самую девушку Луну, пускавшую мыльные пузыри с Эмили, которую я встретил. Скоро раздался и знакомый веселый голосок. Эмили сидела на крыше моего дома с подсвечником без свечей и считала звезды. Я слез с неба на крышу и сел рядом с Эмили.

— Как провел время? — легко и непринужденно спросила она.

— Я словно воскрес — отшутился я.

— Да вы что? — по-детски выпучив на Луну глаза, делано удивилась Эмили, — Луна, это так?

Луна висела в воздухе рядом с нами.

— И я убедила его в его же фантазиях, — вдруг проговорила она голосом посланницы чёрной звезды.

Глава 3. У дома из фиолетового кирпича.

Не знаю, сколько мы еще сидели на крыше, но вскоре я осознал, что это крыша вовсе не моего дома, а того самого… не помните? Что ж, немудрено забыть. Напрягите память. С чего я начал свой рассказ? Да, да, дом из фиолетового кирпича с зеленым забором. Мистер Мундей, Тиусдей, Сандерсон и остальные говорили именно о нем и о его хозяйке. И стоит ли говорить, что хозяйка его в ту минуту была предо мной, держа в руках шкатулку со звездами. Это была Луна, и я видел свет черной звезды в ее черных очах.

… А после того, я сидел у своего окна, зажег свечи, которых не было в подсвечнике, что принесла мне Эмили. Я облокотился на оконную раму, открыв окно в ночь, слушая её звуки и песни, вкушая аромат с полей и рек, растворяясь в млечно-черном небосводе.

«Ведь не правда ли, с помощью моего воображения я могу все, — думал я, — да, так оно и есть. И, я думаю, самый нечеловечный человек, — это тот, у кого нет фантазии. Ни с ее ли помощью мы выбираем себе мир, в котором мы живем. Смог бы я сжать этот резиновый Четверг до размера одного мига в моей жизни, если б не моя фантазия, смог бы я разъяснить себе суть всего, прожив лишь день, или увидеть землю, огонь, воду и небо, и себя там… пусть ничтожного, зато всеохватывающего и вездесущего».

Эпилог. Она точно есть!

Она жила в маленьком коттедже из фиолетового кирпича за зелёным забором. Дом её находился на окраине нашего небольшого провинциального городишки. Он, городишка, был то шумен, то тих, то оживлён, а бывал мёртвым. Она же никогда не появлялась в оживленных местах, только легкая тень её скользила по стенам домов, коричнево-зелёным деревьям и кустам с розами в десять человеческих кулаков… и все так, как было прежде, и прежде, и прежде, да вот только был ещё там я и было мне, впрочем, не лень просыпаться каждый день пол седьмого, дабы наблюдать, как Луна блестит в её окнах и всё повторяется, меняясь… да, всё повторяется, меняясь.

КОНЕЦ.

04.07.2003