— Мяу! — кричал он им, но не находил и малейшего отклика с их стороны.

Тяжелые предметы продолжали упорно возвышаться на своих местах, не порождая из своих дремучих недр и малейшего отклика. При первом взгляде их массивность устрашала, порождала чувство какой-то угрозы, сокрытой в глубинах отполированного и покрытого лаком дерева. Но второй взгляд уже приносил в сердце острое сочувствие к деревянным исполинам — ведь всем им суждено всю жизнь неподвижно держать на одном и том же месте свою тяжесть. Этот тяжкий и совершенно бессмысленный для них труд будет тянуться и тянуться. Из дня в день, из ночи в ночь продолжится эта невидимая работа, пока дерево не устанет, не закряхтит, и не пустит по своей гладкой поверхности змейки безнадежных трещинок. И безжалостно отвергнутые, открытые дождям и ветрам, бушующим на городской свалке, они так и не поймут, к чему же пришли они за свою жизнь, да и для чего она вообще у них была.

С третьего взгляда котенок отчаянно понял, что в друзья они ему явно не годятся — как таким большим, холодным и неподвижным гигантам понять маленького, но зато теплого и подвижного котенка? Наверняка, в их мире нет для него и малейшего местечка, ведь весь он безнадежно заполнен самоудерживающейся тяжестью! А сам котенок вынужден считаться с их присутствием постольку, поскольку прикасается к их телам, иногда с пользой для себя, иногда — с вредом, но никогда в своем общении с ними не проникает глубже черных и блестящих лакированных досок.

Тем временем появился человек, который упорно считал себя хозяином пушистого и мурлыкающего существа. Его рука коснулась пушистого кошачьего меха, а уста раскрылись, и из них потекло:

— Хороший, хороший! У-тю-тю!

Сначала котенку это приносило радость. Ведь поглаживания по шерсти так походили на почти забытые хождения по его тельцу материнского языка. Казалось, он снова погрузился во что-то теплое и светлое, откуда был вырван чьей-то ледяной рукой помимо своей воли. Но вскоре однообразные движения по собственной шкуре котенку надоели, и он отчаянно забил хвостом. Тем не менее, работа хозяйской руки продолжилась, и котенок, моментально вскочив, вонзил в нее свои зубки и коготки.

— Ах! Мы кусяемся! Кусяемся! — донеслось до него, после чего раздался хлюпающий, словно велосипедный насос, смех.

Все было ясно, прикосновение маленьких зубок и тоненьких коготков пока еще не могли причинить человеку и малейшей боли, а сама кошачья агрессия выглядела очень забавно.

— Ах, тигра! Маленький тигра! — причитал человек, считавший себя хозяином.

Но не понимал он, над чем, собственно, хозяином он является. Ведь в котенке он видел, прежде всего, то, с чем встречались его руки. В первую очередь это был приятнейший мяконький мех дымчатой расцветки, а во вторую, увы, клыки и когти. И это все! И ничего больше! Меховой самоходный лоскут, снабженный для убедительности несколькими остриями. И ведь больше ему, этому горе — хозяину, и не надо, и вырывал он котенка из его таинственного мирка лишь затем, чтобы его дом объуютился чем-то живым и пушистым, самодвижущейся игрушкой!

— Любимый котенок! — крикнул прибежавший в дополнение к человеку большому человечек маленький, его детеныш.

Котенок презрительно фыркнул, ибо даже до его крохотного сознаньица дошло, что предмет любви, в которой тот признавался, сокрыт все в той же чрезмерно густой шерсти. Выпади она — и вместе с ней выпадет, облысеет и сама эта любовь.

Нет, люди, определенно, еще меньшие друзья, чем громоздящиеся там и сям гигантские вещи. Тех хоть можно понять, ведь все их помыслы забирает в себя ненасытная и беспросветная, как потолок, работа. А человек — тот мог бы о чем-то задуматься, поразмыслить, постараться понять, но упорно не хочет этого делать, ибо не для этого брал к себе «домашнего питомца». Комнатный хищник нужен ему для отдыха, для забавы, а думать он будет там, где ему за это платят деньги, или, по крайней мере, хвалят, как хвалят человеческого детеныша. Котенок же не способен дать им ни первого, ни даже второго.

— У-сю-сю! — продолжало раздаваться над самым ухом и «живая игрушка» перевернулась на другой бок.

Люди не понимали взгляда бежевых глазенок с вертикальным зрачком посередине, и никто не смог почувствовать в них абсолютно безнадежного одиночества. Он — один — единственный, и никого рядом! Все сокрытое в теплом нутре котенка так и будет заперто там, и никто никогда не приложит своего уха к его сердцу! Никогда!

От этой мысли из кошачьих глаз закапали редкие слезы, которые почему-то заметил человек — хозяин.

— У нашего котеночка глазки слезятся! Надо их чайной заваркой промыть, — сказал он своему малышу.

Кошки не спят, они только дремлют. Поэтому в своем чутком сне котенок прекрасно ощутил, как его правого бока коснулось нечто очень теплое, даже горячее. Этот невероятный поцелуй не захотел оставаться на поверхности, он сразу же юркнул в глубины, дошел до самого сердца и моментально разошелся там маленьким теплым озерцом. Потом, погуляв по котенку, он вынырнул обратно, и обратился в маленького солнечного зайчика.

— Ты кто? — удивленно спросил котенок.

Вместо ответа зайчик принялся прыгать по комнате, крутиться возле котенка, словно предлагал ему поиграть. И они понеслись в стремительном танце, веселым плясом занимая все тесное пространство. Зайчик скользил по полу, легко перепрыгивал с предмета на предмет, словно пытался растормошить их тяжелое существование. Еще секунда — и котенку показалось, что в пляс пустилось уже все — и шкафы, и часы, и кресла, и стены, и пол, и потолок, и, конечно же, оконный проем, впустивший через себя этого невероятного гостя.

Котенок настигал зайчика и хватал его своими, хоть еще и маленькими, но уже по-кошачьи цепкими лапками. Однако тот легко и бесшумно перепрыгивал на самого котенка, весело катался на нем, а котенок при этом не чувствовал и малейшей тяжести.

— Смотри, папа, наш котенок с солнечным зайчиком играет! Глупенький! Наверное, думает, что он живой! Ха — ха — ха! — смеялся ребенок.

— Как, кстати, мы его назовем? — отозвался из другой комнаты папаша, — Может, Мурзиком или Дымком, он же дымчатый…

— Нет, давай Шустриком, ведь он так шустро прыгает! Посмотри, как быстро! Ха — ха — ха!

Так котенок стал Шустриком. Вскоре его жизнь стала необычно радостной и веселой, и этой радостью был никто иной, как солнечный зайчик. В играх и танцах он рассказывал котенку много интересного про свой мир, состоящий из одного лишь света, где не существует никаких границ между предметами, где множество зайчиков легко сливаются в единый сияющий поток, без всякого остатка превращаясь друг в друга. Однако, в любое мгновение они снова могут разбежаться в разные стороны, прыгнуть на землю, поиграть и повеселиться, а потом снова вернуться в свой мир. Это происходит везде и сразу, ведь в золотом солнечном мире нет такого тяжкого и изнуряющего понятие, как время. Здесь оно уныло тикает в настенных часах, но солнечный зайчик может легко пронестись по их стрелкам, тут же слиться со своим миром, и почти сразу вернуться обратно.

Шустрик окончательно понял рассказ солнечного зайчика лишь тогда, когда едва не запрыгнул на потолок. Он мчался по вертикальной стене в том месте, где прикрывавший ее ковер едва не касался белой потолочной площади. Еще один прыжок — и котенок сумеет пронестись над всей комнатой от одной стены к другой!

Но заскользили когти, два коготка даже обломились, увязшие в бездушной мякоти ковра. Хоть и легонько маленькое кошачье тельце, но все равно оно смогло утянуть котенка вниз, на равнодушный паркетный пол. Шустрик присел на пол и жалобно замяукал, облизывая слегка ушибленное место. Грустно как-то стало ему, ведь, оказывается, не может он совершить того, что только что с необычайной легкостью проделал его друг — зайчик. Отчего?! За что?!

Зайчик тем временем нырнул за блестящее оконное стекло, и опомнившийся котенок последовал его примеру. Но мягкие лапки уперлись в стекло, распластались по нему, так и не прикоснувшись к таинственной синеве неба. В это мгновение Шустрик ощутил в себе присутствие чего-то, что отчаянно за него цеплялось, что сильно мешало, не давало следовать за любимым другом. Куда деваться от этого, как избавиться? Он ведь даже не знал, на что похожа эта невероятная помеха, не мог ее ни пощупать, ни понюхать, ни укусить зубками, как заблудившуюся блоху на своей шерсти. Неужели оно живет в нем навсегда, навечно приковывая к этим стенам и не позволяя прогуляться туда, за облака, в гости к своему солнечному другу?!

От досады котенок завертелся на одном месте, то и дело, кусая себя за кончик очень пушистого хвоста. Нет, хвост — это не зайчик, он всегда на одном и том же месте, и ты каждую секунду знаешь, где его кусать…

В тот же момент солнечный зайчик перекувырнулся через Шустрика и снова забегал по комнате, уже не позволяя себе вытворять такие штуки, на которые котенок не был способен. Он словно успокаивал своего пушистого и усатого друга, говорил ему, что не все так и плохо, и совестил себя за то, что уж очень сильно разошелся, и позволил себе то, чего позволять было нельзя. Шустрик моментально забыл нечаянную обиду, и они снова принялись играть и резвиться, кувыркаться в воздухе и маленькими стрелами проноситься через кубик комнатного пространства. Возникший было барьер, отделивший Шустрика от зайчика, моментально рухнул, а, точнее, распался и расплавился под беспощадным напором золотого света.

Радость Шустрика заполняла все дни и все ночи, он уже начинал чувствовать и самого себя таким же маленьким солнечным зайчиком, который, наверное, очень скоро все-таки будет допущен в счастливое солнечное царство. Поэтому он не сразу заметил, что с его другом начало твориться что-то нехорошее, неладное. Зайчик понемногу стал тускнеть и бледнеть, словно какая-то грусть заползла в его сияющее сердце, словно какая-то тоска стала понемногу съедать его пылающее нутро. Вроде, это было и не очень заметно, и требовалось большое внимание, чтобы заметить, что каждое мгновение посланник солнца блестит все слабее и слабее, становясь таким же бледным, как и тот подоконник, на котором Шустрик впервые его встретил.

— Что с тобой?! — тревожно спрашивал котенок, но вместо ответа зайчик принимался лишь по-прежнему играть и веселиться.

Однако, эти пляски были уже не те, что раньше, в них отчетливо проступала некая невероятная печаль, тщательно скрываемая не расстающимся со своим весельем солнечным зверем.

— Ну, все-таки, что с тобой?! Ответь! Я же вижу! — приставал к нему котенок, а зайчик грустно пробегал по его мордочке, словно говоря, что если даже он и расскажет Шустрику о своей беде, все равно он мало чем сможет ему помочь.

Световой посланник старательно делал вид, что ничего не происходит, что все — как раньше, но с каждым днем эти оправдания казались все грустнее и грустнее. Шустрик уже и сам видел, как остывающий солнечный шар все ниже и ниже склоняется к земле, словно она притягивает его своей тоскливой и безнадежной силой, остужает ледяным дыханием неотвратимости. Вот уже краешек притихшего диска коснулся земляной поверхности, вот уже половина солнышка скрылась в холодной утробе… Плакать, кричать, пытаться бороться — все было одинаково бессмысленно, ибо ни одно из этих действий не может содержать в себе даже малой частички от силы, способной противостоять этому заглатыванию светила. И в знак согласия с неизбежностью будущей судьбы, массивные домашние предметы выбросили из себя длиннющие тени. Эти тени казались такими же стойкими и неподвижные, как и их хозяева. Наверное, наступающая неподвижная тьма была для их тяжелых душ гораздо роднее и приятнее, чем веселое световое озорство солнечного зайчика...

Наконец, наступил злополучный день, когда зайчик не явился вовсе. С низко опущенной головой бродил он по погрязшему во мраке пространству, не издавая при этом ни малейшего звука. При этом котенок вспоминал, как вчера зайчик пришел к нему в последний раз, и был он каким-то особенно бледным, почти даже и не заметным. Тогда еще казалось, что можно все поправить, что если что-то сделать, то зайчик вернется во всей своей прежней красе. Однако, сам солнечный зайчик прекрасно знал, что ничего сделать уже нельзя, и в знак расставания неподвижно задержался на кошачьей мордочке, посылая Шустрику прощальный поцелуй…

Время от времени мрак комнаты рассеивался, под потолком вспыхивало бледное, безжизненное светило, посылающее от себя искусственных зайчиков. Их появление только еще больше расстраивало котенка, ибо все эти блики рукотворного света как будто издевались над тем веселым, добрым зайчиком, который ушел на небо и уже больше не пришел. «Это все», думал котенок, с нелюбовью разглядывая свое тело. От горя он дрожал мелкой дрожью, и его безнадежно бросало из стороны в сторону. Тоска была невыносимой, ведь откуда ему было знать, что зима, наряду со своим началом, имеет и окончание, и что зайчик исчез не навсегда?!

— Прощай… — по-кошачьи шептал Шустрик, разглядывая немые и страшные небеса.

Однажды хозяин внимательно взглянул в глаза своего котенка, но, конечно же, ничего в них не обнаружил. Поэтому он в очередной раз запустил свою пятерню в его теплый мех и промолвил:

— Ну что, Шустрик, зима пришла!

Котенок этого не понял, он лишь ощутил, как где-то в его зверином нутре, медленно раздвигая тоску, просыпается что-то древнее, изначальное. Его когти выползли из розовеньких подушечек лап, а хвост отчаянно замолотил по полу. Его сознание напряглось, приготовившись к решительному броску. Но на что кидаться, где есть враг? Да вообще, что это такое — враг, или добыча, ведь свирепых крыс или трусливых мышей он от роду не видал, не довелось ему повстречаться и с таким вечным недоброжелателем кошачьего племени, как собака…

Кровь жаркими струями обливала мускулы, сердце выстукивало боевую дробь, усы ходили из стороны в сторону. Все тело как будто говорило, просило «покажите мне врага!». Но никто врага не показывал, никто даже не знал, что в эти секунды происходит с котенком. Тяжеловесные предметы все так же угрюмо продолжали держать свою массу, а человек-хозяин исчез восвояси, пошел куда-то по своим человеческим делам. Напряженное, как взведенная пружина, кошачье тело как будто бы повисло в кромешной темноте и пустоте, готовое броситься на все, что примет облик, хоть чем-то похожий на то, что глубины Шустрикового сознания вбирали в сочное понятие «враг».

Наконец, терпеть дальше стало невмоготу. Котенок резко выпрямился и отчаянно набросился на… саму темноту! Пролетев сквозь нее, как стрела прошмыгивает сквозь воздух, котенок повернулся, и совершил повторный бросок. На какое-то мгновение из древнейших глубин его сознания в комнату вплыла огромная черная крыса с горящими маяками глаз, но тут же исчезла, скрылась в непролазные дебри, простирающиеся в самой глубине Шустрика. Он, по правде, даже и не знал, что это — крыса, однако ее образ идеально слился с сочетанием звуков «враг». Лапы котенка сомкнулись, и неожиданно быстро встретились друг с другом, в очередной раз оставшись без улова. Домашний хищник совершил новый поворот и очередной бросок.

— Папа! Смотри, что с Шустриком делается! Чего это он! — кричал малыш, неожиданно столкнувшийся с котенком в темной комнате, — Он что, с ума сошел?!

Шустрик, конечно же, не расслышал его слов, ибо вся его сущность превратилась сейчас в зубастое и когтистое орудие охоты. Каждый новый промах лишь распалял в нем охотничий азарт, и он сейчас впервые почувствовал, что это такое, когда когти начинают чесаться.

— Подожди! Видишь, я бреюсь! — кричал из ванной хозяин, весь намыленный и с опасной бритвой в руках, которой не умеючи и ухо легко отбрить можно. Почему он пользовался при бритье такой архаикой, хранящейся сейчас лишь в музеях да на страницах старых книг, и при этом абсолютно игнорировал все бритвенные достижения последнего века, остается загадкой, ответ на которую знает лишь он сам.

— Папа! Я серьезно! Вот, смотри!

Отец неосторожно шевельнул блестящим, похожим на саблю лезвием, и его подбородок украсился достаточно аккуратной кровавой раной, отдаленно напоминающей второй рот:

— Ах, чтоб тебя! — крикнул он, но не вышел, а лишь запер дверь ванной.

Сын тем временем решил заняться Шустриком самостоятельно. Он открыл шкаф, в глубине которого лежали старые тряпки, и выковырял оттуда большое черное покрывало. Для чего служило это неприятное, отдающее запахом смерти покрывало — знала лишь его прабабушка, но мальчик придумал ему совершенно новое применение.

— Хватит тебе кидаться непонятно на что! — крикнул он Шустрику, — Страшно ведь даже! Уж лучше вот это рви, все равно оно больше никому не понадобится!

В это мгновение котенок ощутил, что темнота почему-то стала вполне осязаемой и поддалась-таки его острым когтям. Наверное, он решил, что наконец-то сделал удачный бросок и схватил-таки добычу. Теперь темнота уже представлялась ему не невероятным сгущением черного воздуха, а этаким бесконечным покрывалом, в котором легко можно заблудиться и запутаться. А оно, поначалу доброе и мягкое, так же мягко сожмет твое тело, выдавит твою душу и так же нежно запутает ее в своих матерчатых узлах, не давая ей больше ходу ни туда, ни сюда.

— У-у-а-а! Мя-я-а-а-а-у! — что есть мочи орал Шустрик, отчаянно барахтаясь своими лапами. И ткань поддалась, затрещала, заскрипела.

С жалобным писком открывала она свои рваные раны, которые моментально росли, сливались с соседними, обнажали некрасивые матерчатые клочья. Кое-где выдирались и летели в разные стороны отдельные нитки, и даже тончайшие ворсинки. Котенок ножом вонзился в темноту и пронзил ее, и темнота расступилась. Из ее дыры пробился сперва один солнечный зайчик, потом еще заяц, и еще. Наконец старая тряпка лопнула, пройденная солнечным котенком и оставленная им позади.

Солнечным зайчиком взмыл котенок в небеса, за облака. Второпях он даже не заметил своего оставленного тела, продолжающего одиноко сопеть на Земле, в темной кубической комнате. Путешествие на солнечном лучике продолжалось доли секунды — и вот уже он в солнечном царстве, среди таких же солнечных зайчиков, слитый с ними и неразличимый. Оставаясь внутри этого золотого света (ведь нет же тут времени), Шустрик быстро нырнул в свою прежнюю комнатку, и пробежался по носику кошачьего тельца, которое продолжало одиноко дремать на подоконнике…

— Что такое? — спросил своего сына отец, придерживавший рукой кровавый подбородок.

— Вон, смотри, — промычал сын, указывая рукой на неподвижно сопящего во сне Шустрика.

— Ну и что?!

— А вот, — сын указал на лохмотья, оставшиеся от покрывала. Человек-хозяин подобрал их с пола и равнодушно осмотрел:

— По-моему, это у твоей прабабушки было что-то траурное, когда она хоронила твоего прадедушку. Впрочем, точно не знаю, сколько себя помню, оно здесь лежит. Пора бы уже перебрать эти шмотки, да выкинуть лишнее, только все руки никак не дойдут…

— Как это руки и дойдут? — удивился сынок, — Ходят ведь ноги, а не руки!

— Ну, это просто так говориться, — улыбнулся отец, — Поговорка такая. Времени, значит, нет.

Папаша достал из кармана пачку сигарет с зажигалкой, потом снял со своих безупречных порток несколько прилепившихся кошачьих волос. Деловито прикурив, он почесал котенка за ухом:

— Хороший, хороший, хороший!

И не ведали папаша и его сын, что для них остался лишь самоходный пуфик, горка теплого меха, дополненная клыками с когтями. Не могло придти в их головы, что сам-то Шустрик уже далеко, невероятно далеко отсюда. Впрочем, разве далеко? Вот он спрыгнул с кошачьего носа и прошелся по мальчишеской руке, а потом юркнул на пол.

— О, вот и солнышко выглянуло! — заметил отец, — Значит, к весне дело идет!

Многокилограммовые предметы сохраняли гробовое молчание (ведь и сам гроб, кстати, тоже из их семейства). Они были очень заняты своим нескончаемым делом — несением собственной тяжести до самой седой вечности.

Товарищ Хальген

2006 год