На улице было очень холодно, выпал богемно блестящий и девственно чистый снежок, а звёзды на небе сияли как маленькие драгоценные камешки. Ходить просто так, без цели, я не очень люблю. Поэтому в тот вечер я решил дойти до небольшого ночного ларька, он находился на расстоянии в сто метров от моего подъезда. Рядом с киоском еще находился магазин «Зорька» (держу пари, директор этого магазина – толстая усатая женщина с волосами-мочалками на голове, желтыми ногтями и зубами, и с большой-большой бородавкой на щеке), который прекращал свою работу в восемь. Вино-водочный отдел этого магазина пользовался просто фантастической популярностью у местных алкоголиков. Даже после того как неприступные двери магазина сковывались суровым замком, алкаши продолжали тусоваться именно возле этого магазина. Надо сказать, я обычно порядочно дрейфил, когда видел толпу в две дюжины алкоголиков – грязных, безумных, готовых порвать за бутылку глотку любому, начиная от тети Маши с первого подъезда и заканчивая добрым дядюшкой Фиделем.
Впрочем, сегодня алкоголиков возле магазина, и соответственно, киоска, не оказалось. Всё было спокойно, как в библиотеке. Подойдя к киоску, я достал из кармана несколько мелких купюр, и протянул их в окошко:
— Дайте жвачку зелененькую, вон ту, пожалуйста, и двухлитровую бутылку колы.
Получив свою покупку, я развернулся и уже собрался двигаться к дому, как вдруг за моей спиной раздался хриплый низкий голос:
— Браток, подожди… Дай тысячу, а? (Тысяча белорусских рублей это примерно пол доллара)
Я оглянулся, опасливо думая, легко ли достается кухонный нож из-за пазухи. Однако мои опасение и размышление были напрасны – прямо на асфальте, прижавшись спиной к обтертой железной стенке киоска, сидел донельзя заросший и грязный старик, в женском пальто и в обрезанных перчатках – в общем, классика жанра. Из-под тяжелых сросшихся бровей на меня смотрели глубоко посаженные глаза (их цвет я не мог разглядеть в тусклом желтом свете уличного фонаря). Я пожал плечами, и протянул старику тысячу. Тот бережно взял её, поднялся, пошатнувшись, и протянул купюру в окошко:
— «Раввина» дай, шеф.
Продавец, видно уже привыкший, сунул в руку бродяги бутылочку дешевого одеколона – не знаю, правда, кто им пользуется, поскольку запах этого «Раввина» скорее неприятный, чем приятный. Вот и старикан тоже не стал им брызгаться – откупорив крышку, он влепился грязными губами в горлышко и опустошил сосуд буквально за десять глотков. Не знаю, почему я стоял и смотрел на него. Однако стоило мне повернуться спиной, бомж меня окликнул:
— Эй, парень, подожди.
Я снова повернулся.
— Как ты думаешь, доживу до завтра аль сдохну?
Вопрос, безусловно, был интересный.
— Думаю, доживете.
— Да. Доживу. Рано подыхать еще. Да и страшно. Вдруг и взаправду нет там ничего? – Он задумчиво сделал последний глоток и метко кинул флакон в урну. – Ну, тебе то, брачу, бояться не стоит. Молодой еще. Да и спать на улице не будешь сегодня.
Мне стало его порядочно жалко.
— Может позвонить в скорую? Вас определят в интернат.
— Да не надо. – Хохотнул старикан. – Я, если бы хотел, давно туда пришел. Не хочу. Понимаешь, браток, там, в этом интернате, нет свободы. Никакой. Делай что говорят, говори, что делаешь. А тут, под киоском, как-никак, простор… Да ладно, иди уже. В душ не забудь сходить, придешь – я знаю, от меня порядочно несет.
Я промолчал. Врать старику и уверять его в обратном не хотелось. Однако я не ушел. Достав из кармана новенькую, хрустящую, денежку достоинством в десять тысяч (это чуть больше трех долларов), я зажал её в руке бродяги.
— Не трате на во… одеколон. – Попросил я. – Удачи.
Развернувшись, я в глубокой задумчивости пошел в сторону дома. Снег хрустел у меня под кроссовками. Этот эпизод, безусловно, что-то значил. Мне не хотелось думать над его смыслом. Если честно, как бы кощунственно это не звучало, хотелось принять душ. Отойдя шагов на десять, в звенящей полуночной тишине, я всё-таки разобрал тихое старческое бормотание:
— Чай, теперь точно дотяну до рассвета…