Иван Колесников шел по улице родной деревни. Ну, шел — это несколько неточное выражение. Скорее, выписывал кренделя. Он старательно обходил торчащие из дорожного покрытия камни, чурался больших луж, и всеми силами старался не вляпаться в кругляши навоза, кои как противопехотные мины смотрели призывно в небо. В воздухе пахло этим знакомым с детства запахом деревни. Привычно кричали петухи, мычали коровы. Лето стояло в самом разгаре.

Наш путник плелся со дня рождения своего школьного товарища Савелия Спиридонова. Мужики знали друг друга много лет. Приятельствовали. Савелий обожал спорить, и они с Иваном часто сходились в словесных, а подчас и телесных баталиях по самым разным вопросам. Вот и сегодня после изрядной дозы самогона у них разгорелся диспут о футболе. Савелий утверждал, что «Зенит», заплатив за нового легионера двадцать миллионов долларов, «совсем охренел». Он справедливо мычал, что правильней было бы вложить эти деньги в молодые таланты на родной территории. Они даже затребовали у десятилетнего сына Савелия мобильный телефон с калькулятором и, когда перевели с пятой попытки эти двадцать миллионов в рубли, то получилась такая сумма, что оба разом потребовали у хозяйки дома еще бутылку самогона и чистые стаканы. Иван философски втолковывал Спиридонову, что тот «ничего не понимает в спортивном менеджменте», и что «подобные высоко бюджетные покупки говорят о заоблачной финансовой состоятельности российского чемпионата».

«Двадцать миллионов баксов!» — вновь отчеканилась цифра в хмельной голове Ивана Колесникова, пока он шел до дому. Мужик вдруг попытался визуально представить, какая это гора денег. Гора получилась высокая, и Иван выдохнул воздух со свистом под впечатлением от этой яркой картины. В этот момент видение исчезло. Колесников вытер теперь уже мокрое лицо, и на секунду протрезвел. Огляделся. Теперь он стоял в придорожной канаве, полной воды с запахом болота. Вся одежда его испачкалась, на лице отпечатались грязные разводы. Мужик сообразил, что пока он думал о стоимости игроков в российском футбольном чемпионате, то сбился с пути, оступился, и угодил прямиком в дорожный откос.

Иван стал карабкаться на дорогу, но в этой нелегкой борьбе он потерял один ботинок. Когда он вылез обратно на дорожное полотно, то представлял собой тип лесного лешего:

весь зеленый, окутан тиной, с разводами на физиономии, взъерошенными волосами. Он глянул на ноги: одна — в ботинке, другая — без. Обида нахлынула разом, обдав холодным душем, и Иван хлюпнул носом и уселся на островок зеленой травки. Думу думал. Как теперь показаться домой? Как чапать в одном ботинке по дороге, едва присыпанной щебенкой? Что скажут вездесущие соседи? Пойдет слух опять по деревне, что, мол, Ваня Колесников с лешим повстречался. Борьба у них случилась, леший победил, конечно, и вот бредет зеленый от боя Ваня, потрепанный, в болотной грязи, ботинок в бою потерял.

«А что Любка опять устроит?». Сумрачно лицо Колесникова. «Небось, в очередной раз она обвинит в том, что опозорил на всю деревню. Может и жалобу снова накатает в сельсовет. На мужа родного! Эх, змеюка! А ведь раньше, в молодости, такая хорошая была, ласковая, покладистая! «Ванюшечкой» меня — Колесникова — называла.… А нынче — мегера во плоти! Да еще косынку на голову повяжет — ну вылитая мегера! Да и дочка в одну сторону с мамкой глядит: посмотрит на папку пьяного, грязного, и вновь гримасу скорчит. Мол, в который раз папаня «не в кондиции!». А я что — кондиционер, что ли, чтобы всегда в кондиции быть? Эх, дочка.… Да еще съязвит чего-нибудь типа: «Маманя! Посмотри, опять Ален Делон в прикиде от Версаче домой приполз!». Насмотрится, сопля, этих передач про моду…»

«А что моя маманя выдаст? Самой уж семьдесят два года, лежи себе на печке, грейся! Так ведь нет же! Тоже, наверняка, от себя вкрутит в поток ругани что-нибудь, типа, «Ты, сынок, еще вилы на сеновале возьми! Совсем как леший будешь! Для целостности образа!». А все эти ее увлечения театром.… Эх, не понимают его, Ивана Колесникова! Придираются, бабы!»

«А коль жалобу напишет жинка, так опять явит свою жирную морду председатель, начнет о жизни меня учить, работу предлагать. А чего мне гнуться-то за енти «бабки»? Я, вона, насобираю металлов цветных за три дня и сдам в пункт приема. Деньжат поболе его зарплаты будет.… Эх, если б мне такую зарплату как, в «Зените» игроки получают, тогда — да, можно жилы рвать. А так…»

Сидел Иван на дороге, кручинился, о жизни своей думал. Видит, топает по улице Павел Степанович Налимов, учитель местной школы. Поравнялся с Иваном прохожий, посмотрел на Колесникова, головой закачал. Сам-то, чертила ученая, одет в рубашечку чистую, галстук на нем сверкает на солнце. «На кой ему в деревне галстук?» — поморщился Иван. «Коров, что ли, соблазнять будет?» Молча проследовал представитель деревенской интеллигенции, уже удаляться стал, как вдруг развернулся, подошел к Колесникову, еще раз внимательно осмотрел мужика, бороду свою ухоженную почесал и вдруг спросил:

— И нравится тебе так жить, Иван?

Колесников опешил маленько от быстрого вопроса, протрезвел немного. Вспомнил сразу супругу свою, дочку, маманю и — улыбнулся Иван всему миру! Да, пусть они, бабы его, «пилят» и наставляют на путь истинный. Нехай! Они ж — родные! После этой мысли повел головой Иван вокруг. Красота-то какая! Русская! Луг вон впереди, за ним — лес. А небо! Небо это бездонное! Где ж конец, а где начало мироздания?

Иван хлюпнул носом, полез в карман за куревом. Сигареты все мокрые, но одна осталась почти что полностью сухой.

Втянул тогда Колесников поглубже родной деревенский воздух носом, прояснились мозги, взглянул еще раз на бескрайнее небо над головой и выдохнул ответ во все горло, на всю округу:

— Мне охренительно нравится моя жизнь!!!

Ред. 2010