В этом доме стираются все границы. В этом доме покой может только сниться.
Двери каждой квартиры — хозяев лица. Вот звоночек от Тиффани серебрится,
Номерок позолоченный, куплен в Ницце, а напротив — и вовсе-то отвалился…

К бабе Лиде попробуй-ка дозвониться! День и ночь на балконе она бранится:
«Что за жизнь! Остаётся одно — напиться! Предпочтительней этой дыре — больница!
Догнивает последняя половица, так недолго до третьего провалиться!»
В Жеке тычат старухе расчёт-таблицы. Кроме кошки, ей не на кого и злиться —
Внук висит на «Клондайке» в свои «за тридцать» и стреляется в «Сounter strike»…
А соседская выполнена в ампире, в ней девица живёт, из семьи банкиров.
И какая ей разница, что там, в мире, если папа цунами утихомирит.
Ежепятнично, в туфлях от Baldinini принимает джакузи с RosE Martini,
Заливая квартиру пятьсот четыре, ту, в которой орёт «Клондайк»...

Так никто ей не стал ни сестрой, ни братом. Не с кем жить на Крещатике в тридевятом.
Принц в загуле и всех посылает матом, то в Нью-Йорке, то в Денвере с горе-сватом.
И принцесса, прижавшись к своим «брильянтам», слёзы сдерживает едва…

Он приедет с повинной к зиме, наверно, на коне, но не принц, а «ковбой с таверны».
И ему ли не знать, что любовь мгновенно расширяет зрачки под стеклом Кардена,
Теребит на прозрачных запястьях вены и зажёвывает слова…

Не свежо, хоть Dirol super mint поблочно. Надо знать: пломбы ложью совсем непрочны.
С дезинфекции выжатых слов нарочно — толку — как от промывки каналов сточных.
Будь то планово, блатово, сверхурочно — не поможет и ацетат…

Всё равно баба Лида с пятьсот четвёртой посылает внучка за бутылкой водки,
Повторяя незнамое слово «Сounter», слив бачка опускает с лицом упёртым, —
Отправляет по Стиксу с объедком торта раз в сезон четверых котят…





*"Клондайк" — рок-группа
*Сounter strike (контр страйк) — компьютерная игра
*Baldinini — итальянский бренд обуви
*Стикс — в древнегреч. мифологии река в царстве мёртвых, через которую перевозились души умерших.

1

Про крылатые чудо-качели
уже
никто
не поёт.
Заржавелые крылья, слышен фальшивый скрип.
Подойдёт под окно твоей жизни полтинник — диктор соврёт:
«Минус сорок». Школа. Контрольная — завтра — грипп.

Во дворе детский крик. Мяч — в окне. Ардик — бел.
Теперь — Ардальон,
Раскрасневшись, важно садится в пузатый Мерс.
А на месте «Бюро ритуальных услуг» — «Весільний салон».
Дед Макар держал голубятню над ним… Воскрес…

Видишь, голуби в небе — резные у них хвосты. Надо же!
Прилетают, — память у птиц на родимый дом.
Разлетается эхом крылатое детство на этаже.
Семь часов. Будильник.
А я ещё на седьмом

Небе… И высОко
падающим вниз.
Колкая осока,
пухом обернись!
У кого прописка:
«не-бо-жи-тель-ство»,
для того чекистка
натирает ствол.
Ревностно, усердно,
престарательно…
Жить аэрофобам
обязательно
на земле. И только.
Не возьмёшь в кредит
крылья. Бандеролька
может долетит
в небо… А пока что
внеочередной
лозунг на плакате
«Падающим — дно».

И днище хрипит. Хохоча — клокочет,
Предчувствуя новый пир.
Распяв, располосывать тело хочет
Снопами осок-рапир.
А в метре скользит желтоглазый полоз,
Готовый забрать за край.
Но чей-то упрямый и жёсткий голос
Приказывает: «Вставай!»

2

Падать ведь не больно,
тяжелей — вставать.
Истине продольной
поперёк — кровать.
И стелили чисто,
только не для тех.
Так ведь атеисты
милостыней — грех
окупают втайне.
Так — с небес — на дно.
Знаешь, это крайне
у-ни-зи-тель-но.
Подставляй корыто —
хватит слёз на всех!
Наших — с глаз размытых,
Боговых — с застрех*.

Сан-эпид проверка,
гос-надзор обход.
Ждали фейерверка —
Судный день грядёт.
Проводная чистка —
электричеством.
Истово чекистка
заряжает ствол.

3

Кухня, санузел, уборка — по расписанию.
В съёмных квартирах неделя проходит за две.
Ухо соседки услышит пылекасание,
Око просверлит все стены и — быть беде.

Помнишь, тебе говорила: «что же ты делаешь,
Я ведь прикрою собой, если будут стрелять!»
Небо тогда не делилось — падало целое ж! —
Прямо на нашу разваленную кровать.

После чего разливалось матовым заревом…
Крылья — на полке, — незачем было летать.
Утром — постыдный укор во взгляде хозяевом.
Ты говорил мне: «От зависти всё, видать»…


4

Эта весна проходит мимо.
Пережит март, за ним и апрель.
О-че-ред-ная пантомима
Замерла в мёртвых пальцах мима.
Время стоит… Не-вы-но-си-мо
Вынести май. И с новой силой
Небо молить, сжимать виски и
Знать, что последняя эта трель.

К чёрту триоли… Мы жили с тобой adajio*,
Дни запивая разбавленным молоком.
Путь в небеса завершился замочной скважиной,
Вскорости съеденной ржавчиной целиком.

Видели многое. Зримое — не увидели.
Знали о многом, но главное — не учли.
Небо — один из предвестников скорой гибели
Тех, для кого были маями — феврали.

Так и остались на связке ключи позвякивать, —
Выкинуть жалко, как давнишние мечты.
Так же — вода в молоко для эспрессо к завтраку.
То же адажио… Кофе успел остыть.

5

Бесполезно теперь —
маяться.
Будет в мае у нас –
свадьбица.
Нет давно никакой
разницы —
то ли бес, то ли бог
дразнятся.
То ли смерть, то ли жизнь —
пошлая.
Слышишь, тихо поёт
прошлое.
Чересчур были мы
прошены.
И одёжи теперь
сношены.
То ли град, то ли снег –
крошево.
Урожаи давно стожены.
А хлеба-то не все
скошены.
На ноли мы с тобой
множены.
То ли я, то ли ты –
прожиты.

Продавали любовь
дёшево —
за чекушку в обед
пьянице.
В понедельник была
пятница.
Ничего уже не
станется.
Не взойдёт по весне
ярица.
На чужой коровай
зариться —
непременно — ножом
раниться.
Крылья нам только раз
дарятся.
Не парят — так в мешках
парятся.
Небо под ноги мне
валится.
Я в раю, и в аду –
Странница.
То ли жизнь, то ли смерть
тянется.
Надо ль в мае, чтоб так
маяться?

6

Утро. Будильник. Вечные семь ноль пять.
Связка ключей в руке, хоть и пуст кулак.
Снова заводишь — прошлое досыпать.
Школа. Экзамен. Ранец тяжёл — трояк.

И бандеролька в небо — отец — не Бог, –
Богова кара лучше его словца.
Смотришь с повинной. — Выучи назубок!
Всё — бесполезно что-либо отрицать.

Школьный звонок — будильник устал звенеть.
Вместо каникул — пятница на носу.
Мolto allegro*… Кофе остыл на треть.

Шум на весь двор — рабочий завёл фрезу.


На площадке — строительный ход. Ардальон, закипая,
Всё кричал на прораба: «Каркас для пяти стекломасс!»
И с отчаянной злостью глядели мальки-шалопаи,
Как железные крылья качелей летели в Камаз.

Будут новые песни про новые чудо-качели.
Будет детство всё так же звенеть на далёком седьмом.
Никогда не взрослевшие некогда, помнишь, взлетели?
«Не узнать их», — вздыхает потрёпанный фотоальбом.

А пока терпеливо чекистка ждёт нового НЭПА,
Зачеркнув отрицание в заповеди «Не убей».
Дед Макар улыбается детям с февральского неба
И за пазухой греет замёрзших резных голубей.


*Adajio — медленно, протяжно
*Застреха — нижний, свисающий край крыши
*Мolto allegro — очень живо, быстро

— Плыли-плыли и вот приплыли. Сбились с курса — знать, не туда.
Что ж, закусывай трюмной пылью припасённый к финалу ром.
Нам осталось совсем немного до комического суда.
Где решат, на которой рее разразит нас небесный гром.

— Помнишь, спьяну казалось солнце
Полумесяцем желторотым.
Не дремалось матросам мёртвым. Дважды в колокол — якорь чист.
И крестился бедняга боцман,
Обливаясь холодным потом.
Он не знал, что давно такой же. И "аминь" совпадало с "east"*.

— Ты не дрейфь, по большому счёту, каждый третий и есть палач.
Так ли важно, чем он владеет — словом, маузером, мечом?
Судьбоносное подаянье — как последнюю из подач —
Отбивали с азартной злостью, выворачивая плечо.

— А потом стало тихо. Страшно.
Быть живым среди мёртвых — мерзко.
Кровь боялась бежать по венам, а секундная — по часам.
Страх испуганно дёргал брашпиль*,
Перетаптываясь на месте.
Но швартовные тросы сняты. И попутный был парусам...

— Мы приплыли. Плесни на руки! Впрочем, в глотку, — они чисты.
Слышишь, с визгом бежит по мачтам вся крысиная трусорать.
Есть легенда — дельфины шепчут, те, что вздёрнуты за хвосты,
Истекая последней кровью:
Не впервые нам умирать.


*east — восток
*Брашпиль — судовая лебедка для подъема якоря или для швартовки.

Всякому городу нрав и права
Г.Сковорода




«Всякому городу нрав и права» —
а мир всё ловил, ловил.
Хочется верить, что не поймал.
И в камне мораль есть.
Сеяли-веяли-жали под самым
огненным из светил.
Всякий имеет ум голова.
Так что мы пожнём днесь?

Здесь — даже маленькому человеку –
ванная и клозет.
Главное: чистить вовремя кафель,
не забывать слить.
Каждому Ленину — свой мавзолей
со сборищем поглазеть.
Каждому кукловоду — под крестовину —
иглу-нить.

Каждому доктору — по пациенту.
Мало ли, что не те —
Песнями стонут, с капельницами
рвутся в лихой пляс.
Думали — колики, а оказались –
бабочки в животе,
Что по воздушно-капельному
проскальзывают в нас.

И наполняют кварцующим светом,
крыльями щекоча,
Тех, кто не знал — с дарованным небом
надо бы — на «ты».
Двое за столиком — старый сценарий:
водка, мартини, чай.
В плеере спорят с Цоем — Ранетки,
с Аббою — Битлы.

Со сценаристами — все режиссёры:
«С этого — урожай?
Через протухший труп Дездемоны
в хроники не влезть!
Хошь — на феррари, роллс-ройсе, телеге,
а лучше умом въезжай…»
И литератор тут же крапает
«маленькую месть»:
«Золушкин муж — отставной генерал
военно-воздушных сил.
Бал — предоставлен Боинг для милой,
редко когда — АН.
Не разобрать уже — кто там кого
крылатыми заразил.
Бабочки сдохли — фея в двенадцать
дёрнула стоп-кран».


Вместо зерна мы посеяли плевен.
Вместо бобов — стручки.
Но по привычке к осени тянем
в поле большой таз.
Так, иногда для того, чтобы снять нам
розовые очки —
Необходима чья-то рука,
нацеленная в глаз.

Я зашторила чёрной кулисою осень. Режиссёрскую осень сценарных потерь.
Мне ни много–ни мало — всего двадцать восемь. Мне всего… мне ещё… мне уже… мне теперь.
Были сладкими речи и страстными ночи. Поцелуи, нелепо слетавшие с губ.
Имена нелюбимых, любимых и прочих — в старом файле архивном три столбика групп.
Здесь все лица забыты, ведущие роли были сыграны в первой из горе–премьер.
С визгом дамы Vip-ряда по швам распороли плащ героя-любовника (в свой шифоньер).
Со второго кричали: «Верните билеты!», и в антракте сознанье терял билетёр.
Я стояла тогда режиссёром отпетым, точно зная, что ты — никудышний актёр.
Причитал за кулисой уборщик Ираклий, мол, бессовестный зритель, не ценит наш труд.
Репетиций не будет, не будет спектаклей. Мой вердикт был такой: «В пламя дерево Будд».

Лёгкий выдох. Осталось то дерево целым. Плодоносило пятый богемный сезон.
И актёрский состав был на радость — доспелым, и нашёлся опять к удивлению — «он».
Слёзы горя на сцене — и счастья — за сценой, а зазубренный текст всё никак не идёт.
Обозлённый суфлёр вместо «мой драгоценный», забывая про шёпот, кричит: «идиот!»
И мешали любовь в бутафорных бокалах. Пили залпом, меняя на воду вино.
Но пьянели мы вправду, потом вполнакала были сыграны — Моцарт, Шекспир и Гуно.
Театральная жизнь с надоевших подмостков перешла в повседневную. Сами виной.
И антракт за антрактом строптивый подросток перескакивал с пятого в двадцать восьмой.
Тихо сходит со сцены безгримная память. Быстрым нервным щелчком нажимаю Delete.
Мои пьесы теперь уже некому ставить…Режиссёр, умирая, сказал: «Не болит».

Запах разлуки въедается в кожу.
Слишком тяжёлый, — мне нестерпимо.
Нашей любви океан обезвожен.
Были дожди — все — мимо.

В шаткости фраз запоздалых признаний
Скрыта измена. Верность — лишь слово, —
Знак подтверждений любви и взысканий
Клятв на крови — не ново.

Дымчато-чёрный сплетается воздух.
Через минуту — проклятым адом
Воспоминания. Прошлого отзвук
Память сотрёт — так надо.

Слева — направо — кольцо, — прямые сошлись.
Трещина в розовых стёклах — вверх не смотри.
С ярко-малиновой — в чёрную — наша высь.
Рай закрывает врата после "двух" — на "три".

Чьи-то холодные руки, сдавленность фраз.
Веришь, сумей только вырваться — и спасён.
Здесь ювелир, проверяя подлинность страз,
Твёрдо поставил клеймо — "это фальшь" — на всё.

За лицемерностью душ — дешёвый стриптиз.
Но, как всегда, мы привыкли платить вперёд.
Жидкие аплодисменты, хриплое — "бис".
Да ничего, эквалайзером доберёт.

Справа — налево, должно быть, выход и вход...
Нужно спешить, завсегдатаи томных лож!
Два с половиной ... Мы дома. Дым в дымоход
Будем пускать и оттачивать нашу ложь.

Станем под утро смотреть дозревшие сны.
Ну а потом — полусонною правой — вниз...
И не надейся, не будем мы спасены.
Время закладывать собственный парадиз.

Доктор! Вылечить надо душевный ринит...
Он запущен, на стадии финишной.
(Кто же мне постоянно ночами звонит?
Это бывший мой? Будущий? Нынешний?)

Доктор! Мне ведь остался один только вдох...
Может, Вы меня вовсе не слышите?
(Первый мой был — десантник, второй — скоморох...)
Ваши нити подходят для вышивки?

Вы умеете гладью и без узелков...
С лицевой — всё одно что с изнаночной —
По душе. (И не будет ненужных звонков.
Обращайтесь по номеру справочной!)

Доктор! Раны — зашиты, излечен ринит...
Как мне выжить с душевною жаждою?
(Всё равно — хоть звони — не звони — кровенит.
Для меня — никого. Я — для каждого).

Доктор! Крестики, нолики, яды в драже,
Сахар в ампулах, лёд — всё несите мне!
И таблетки из Вашего блога в ЖЖ
На нервишки мои ненасытные.

Доктор! Знаете, я ведь — мечта-пациент, —
Вам по мне бы писать диссертацию!
(Мозг устал. Втихаря выпивает абсент.
Здесь цирроз. Ни к чему трепанация).

На моём вираже — предпоследний виток...
По душам? Было б с кем! Душегубы же!
Доктор, дайте мне, дайте мне жизни глоток!
Кислородом дышать — не могу уже.

Влажный март. Отпечаток рельефных подошв на продрогшем снегу.
И весна восемнадцати лет всё стучится в слепое окно.
Не весна, а почтовый. Повестка с призывом: отпор дать врагу.
"Да какие враги у него?" И сорвавшееся: "Нет! Сынок!"

Повзрослел в один миг, став и крепче, и выше, серьёзней, статней.
Только зрелость — не к месту прервавший твой смех — перекат желваков.
Эта юность — подснежник, который пробился сквозь льдины камней.
Не расцвёл — не сумел уберечься от острых морозных клыков.

Восемнадцатый март... Резкий голос — стальной — торопиться велит.
Мамин хлеб, и завязанный наспех дрожащей рукой узелок.
Лишь бы только в родные глаза не смотреть. Он — не может. Болит.
Время... "Стройся! Ровняйсь!" А в рубахе зашит восковой ангелок.

Влажный март. Старый дом. Пахнет хлеб, да всё теплится в печке огонь.
На столе календарь — по четвёртому кругу ведёт свой отсчёт.
И к окну подошёл почтальон, сжав повестку о смерти в ладонь.
Но рука опустилась. "Ведь верит и ждёт... Пусть ещё поживёт".

Розы на скатерти пыжатся.
Счастье — на всех! И — литрами!
Вдосталь? С лихвою! Брызжется,
Льётся в хрустальный бокал.
Снежные голуби в радуге...
Плёнка — вперёд, — за титрами
Чёрный стоп-кадр. Натуго
Не было. Кто разоткал?

Пепел на свадебной скатерти.
— Выпьем за счастье стопочку?
В мыслях: к такой-то матери...
Только б не выдать лица.
И, докурив своё прошлое,
Бросишь окурок в форточку.
Были до срока сношены
Два обручальных кольца.

Тихо...Прожжённые известью стены.
Удушливый воздух.
Тусклые стёкла здесь видели много —
на каждом — печать.
Детские пальцы выводят рябины
морозные гроздья.
Здесь научились смеяться глазами
и тихо кричать.

Девочка с сине-зелёными каплями моря — в сторонке.
Прячет в подоле ночнушки безлапого счастья кусок.
Старенький плюшевый мишка роднее всего для ребёнка.
"Ну, потерпи, нам осталось два шовчика — наискосок.

Только не плачь, я спою для тебя колыбельную, хочешь?
Жаль, что не знаю всех слов... Где же Машка? Три дня уже нет.
А по ночам, косолапый, ты нос мой украдкой щекочешь.
Что ж, время спать", — поправляет залатанный клетчатый плед.

Ей ли не верить? Ручонки хватаются крепче за чудо.
Ей ли не знать? Послезавтра стотысячной — в ангельский пух.
Детские жизни ошибочно выданы кем-то под ссуды
На невозможно короткие сроки. И собственник — глух.

Можно не видеть, не знать... Только выстрелит —
вряд ли не раня.
После работы стремглав в отделение.
Куклу — с собой.
— Вы не подскажите? С сине-зелёными,
Ветрова Таня...
— Ветрова? Гляну...
Участок — тринадцатый.
Сектор — восьмой.