Глянцевый шёпот моря; застывшая соль на губах разъедает слова;
какофония боли, волн — всё сильней, надежда — бесспорней;
осыпаясь вечерним солнцем на горячую гальку,
память бросает якорь;
я смотрю на память — вижу провал;
я подбираю слова — чувствую воду;
расходуя без остатка алый
цвет горизонта,
макая кисточку взгляда в пунцовую слякоть.

Сядь же ко мне на колени,
милая, нежная, поздняя,
звёзд южных первая встречная,
вечная переменная, волн небрежных кипень;
переодевшись в ночь, берег проглотит тени,
кедры утопят сердце, взгляд похоронит звёзды;
близость — вчерашний вечер;
ветер — вчерашний день –
что разбросал пыльцу предзакатного воздуха...

Беглая бабочка неба греется у огня
безымянных призрачных окон; смолью блестящей чернеет
водная степь, как чернеет моя душа, где ни зги
не видно, лишь вина на глоток;
застывшая маска света, заплывшая воском луна;
приглушённое время в отрешённых аспидах аллей;
я ищу тебя в этих строках — смешно –
ты всегда была между строк,
где-то там, в беспросветно алом,
на самом дне неба
южных кровей.

Посвящаю своей жене Т. в благодарность за поддержку и терпение.

— Все еще болит?
— Да.
— Прости.
— За что? За то что толкнул безумного бомжа?
— За то, что причинил боль.
— Я не чувствую физической боли. Совсем. И никогда не почувствую.
Мне захотелось встать и уйти. Свою вину перед этим человеком я, казалось, уже загладил. Он видимо хотел поговорить, а мне совершенно не нравиться разговаривать с сумасшедшими. Что меня останавливало? Может запоздалое раскаяние? Или ссадина темнеющая запекшейся кровью на виске моего собеседника? Может быть.

Конец рабочего дня мы с Олегом отметили традиционно — приложились к бутылочке Чивас Ригал. Счета, переговоры, мозговые штурмы, снова переговоры. Тендеры, тендеры, тендеры, откаты. "От этого можно сойти с ума, и уйти молится в леса," — выдал Олег любимую фразу и прикусил шоколадку. В чем-то он прав. Только сойти с ума не от работы, а от лжи, неискренности, злого, неистового упорства, которыми только и можно сейчас зарабатывать деньги. Хорошие, реальные деньги. Впрочем об этом лучше молчать. Если крысиный король скажет, что в норе плохо пахнет, то подданные просто выгонят его из этой норы. В изменившихся условиях альфа становится омегой. Мне очень не хотелось быть омегой, и по этому я о многом молчал. Даже с ближайшими коллегами. Даже под Чивас Ригал.
В половине восьмого мы спустились в холл. Я утвердительно кивнул начальнику охраны в ответ на вопрос, ставить ли уже на сигнализацию здание. Прикинул количество выпитого. Привычно пересчитал на чистый спирт. На 200 скотча получалось грамм 80. Лет пять назад взял за правило, не садиться за руль, если выпито больше 100 в спирте. Дело не в полиции — ее я не боялся совсем. Просто после этого порога стремительно падала концентрация, и чрезмерно росла самоуверенность. По той же причине и с тех же пор не смешивал разнородные напитки. Пересчитывать становилось сложнее, и конфликт жидкостей мог варьировать реальную цифру до одного порядка в любую сторону. Чистой воды рулетка.
Сегодня можно. Туарег бодро рыкнул поддерживая меня в принятом решении, в ответ я погладил его по обтянутой карбоном торпеде. Легко спрыгнув с тротуара на котором был припаркован, мой застоявшийся конек резво помчался сквозь светлый летний вечер. Не глядя ткнув в экранчик магнитолы, включаю музыку. Агрессия, жажда жизни, ритм. Музыка снимала стресс лучше алкоголя. Ради таких моментов стоило существовать. Город услужливо подставлял колесам автомобиля свои шершавые асфальтовые ладони. Подрезав нерасторопную дамочку на фиате я свернул в проулок в сторону ночного универсама. Узкой улочкой крупный автомобиль пробирался осторожно и неторопливо, словно опасаясь ободрать свои антрацитовые бока.
Он появился совершенно неожиданно. Сутулая худощавая фигура словно воплотилась прямо перед капотом. Ближний свет не позволял разглядеть лицо, но высвечивал длинные всклокоченные волосы поверх грязного рубища из жуткого подобия пиджака, джинсы не по размеру и утягивающий их матерчатый шнур. Пока мозг осознавал увиденное, пока старательно вырисовывал картину с распластавшимся телом на капоте, разбитое лобовое стекло залитую кровью сальную седину... Пока серое вещество занималось творчеством, спинной мозг отдавал приказ ноге, которая уже яростно вдавливала педаль тормоза. Все-таки хорошо иметь четкую установку. Еще 50 грамм в спиртовом эквиваленте, и спинной мозг среагировал бы на долю секунды позже, и несчастные 60 км/ч погасились бы тремя метрами дальше. Но я успел. Проклятый старик! Внутри все клокотало от ярости щедро замешанной на страхе и адреналине. В ушах еще стоял воображаемый звук удара, когда я, выскочив из машины, уже стоял рядом с терпилой.
— Сука!
— Я ждал тебя.
— Дождался! — приподняв безумного старикашку за грудки, я встряхнул его неожиданно легкое тельце и швырнул на дорогу.
Он летел, плавно, как в замедленной съемке. Так медленно, что даже ярость во мне успела погаснуть. Он отлетел почти на два метра, упал навзничь и, ударившись головой о бордюр, замер в неестественной позе.

Олег второй раз опрокидывал пузатую бутыль, на треть наполняя широкий толстодонный стакан янтарной жидкостью.
— Еще одна хорошая новость. Ребята химики синтезировали вещь одну. Крайне интересную. — Он пододвинул ко мне вазочку с колотым шоколадом. — Хочешь опробовать?
— Я за рулем сегодня. Как она?
— Не тормозит, не тупит, открывает скрытые возможности, разворачивает подсознание.
— Прямо панацея. Сам пробовал?
— Нет. Приберег для компании. — Олег улыбнулся доставая из кармана запаянный пакетик с двумя белыми шариками. — По одной?
— С алкоголем можно?
— Угу. Не взаимодействуют совершенно.

Старик... Нет не старик — мужчина лет сорока — пятидесяти лежал на водительском сидении, опущенном мной почти в горизонтальное положение. Из раны на голове обильно текла кровь пропитывая спутанные, но неожиданно чистые волосы. Перекись водорода шипела, превращая красные струйки в бурую пену, которую я старательно стирал клочками одноразовых полотенец. Сколько крови в таком сухом тельце. Рулон почти кончился, когда мужчина открыл глаза. Желтый свет в салоне не давал рассмотреть их цвет, только оттенок. То ли светло-серые, то ли голубые. Или бледно-зеленые?
— Живой?! — Полу утвердительно спрашиваю его я.
— Ты так думаешь? — Полушутливо отвечает он.
— Юморист. Ты чего под машины бросаешься? Жить надоело?
— Не под машины. Только под твою. Угости кофе?
Наглый бродяга, однако мне это нравится! Что-же, по крайней мере рыбой от него не пахнет — салон не провоняет.
— Поехали. Можно и покрепче напиток выбрать.
Мужчина вылез из машины и открыл заднюю дверь.
— Кофе. И минералку.

Круглые светильники мягко разбавляли своим молочным светом сумерки, оседающие на столики летнего кафе. Люблю такие забегаловки. Здесь чувствуется свобода и одновременно единение с природой, с миром. Тоже, конечно, самообман, но до чего приятный. Мы сидели на террасе, окруженной порослью декоративных кустарников. Днем эти кустики смотрелись как скелеты, с натянутой поверх костей маскировочной сеткой, но сейчас, пропитанные тьмой они превращались в нерушимую живую стену, надежно защищавшую уют редких посетителей.
Чиваса в меню не оказалось, пришлось заказать Коня. В меню их было два, выбрал белого. Мужичонка, верный своему слову, попросил эспрессо, бутылку минералки и пустой стакан. Когда все принесли, он перелил кофе в стакан и долил до краев газированной водой. У него точно не все дома. Я глотнул виски и совершенно не почувствовал его вкуса.
— В моих слезах нет твоей вины. — Повторил сидящий напротив меня человек.
— Вот ты вроде и не пил, а несешь полный бред. Ты меня ждал? Боли не чувствуешь? Сопли еще распустил.
По его давно не бритой щеке катилась слеза. Он внимательно смотрел на меня своими живыми глазами. Оказывается они были небесно-голубого цвета с темно-синим ободком вокруг радужки.
— Что пялишься? — Я не собирался церемонится с попрошайкой.
— Ты сегодня два раза меня убил. Неужели после этого сложно быть чуточку вежливее?
— Что за бред ты несешь? — С угрозой спросил я его и вспомнил...

Потрепанным пиджаком он проехался по капоту и головой влетел в лобовое стекло. Защищая от острого крошева лицо, я поднял руки, и по локтям тут же ударила подушка безопасности. Осыпанный тальком и стеклянными осколками, придавленный эластичным шаром, я бился и вопил, проклиная этот мир, этот город и его жителей, себя, свою машину... Где-то совсем рядом истошно закричала женщина. Нож. Он слева в двери. Острым лезвием вспарываю тонкий нейлон и понимаю бессмысленность своих действий — подушка сдувается сама.
Его голова, пробив стекло, вошла в салон. Глаза широко открыты, щека порвана. Он смотрит на меня мертвыми глазами, обнажив зубы в улыбке Гуимплена. Скорая приехала минут через пять, полиция — через восемь. Последних вызвал я. Позвонил Андрею, и он прислал своих, чуть позже приехал сам.
— Ты сегодня в реальное говно вляпался, — подполковник щелчком выбил пару тонких сигарет из черно-полосатой пачки, протянул одну мне.
— Спасибо, Андрюх. Чего ты при параде?
— Это по тому что ты у нас везучий! — Он прикурил и добавил обреченно. — Дежурство у меня сегодня. Повинность такая, слышал? Надо время от времени поработать.
— Ясно. Что с этим?
— А что с ним? Готов!
— Юморист. Что он под машину бросился? Жить надоело?
— Может пьяный? Посмотрим. Кровь на анализы сдадим. — Он посмотрел на меня и ободряюще хлопнул по плечу. — Что-нибудь обязательно найдут. Я тебе гарантирую.
— А у меня?
— А у тебя — нет! Но сам понимаешь, энтузиазм нужно кормить. Понимаешь ведь?
— Да.

Он весил килограммов 35 — 40, не больше. Я легко поднял его и перенес в машину, уложил на водительское сиденье и опустил спинку. Достал аптечку.
Шипела перекись и бурая пена стекала по его седым волосам, пачкая кожу сиденья. Полотенце давно кончилось, а кровь все лила и лила. Пришлось достать из багажника тряпку.
Когда я вернулся, он был уже мертв. Широко открытыми, стекленеющими глазами он смотрел на меня. Я оглянулся. Метрах в семи стояла женщина лет сорока, жадно всматриваясь в мою машину.
— Сигаретки не найдется? Человеку плохо, покурить просит! — Громко произнес я в ее сторону.
Она мотнула головой и отвернувшись сутулой походкой засеменила прочь.
Разодрав тряпку на два неравных куска, я обмотал одним голову трупа, так что бы окровавленные волосы не пачкали мою машину. Перекинул тело на пассажирское сиденье, оставшимся куском старательно вытер свое.
Этот мост ремонтировали уже шестой год. Расширяли с четырех до шести полос. Все это время приходилось проезжать по двум. В другой ситуации стоило избегать этой дороги, но сейчас она была очень кстати. Что бы отодвинуть знак "кирпич" пришлось выйти из машины. Вернувшись, гашу габариты и крадучись проезжаю по выщербленному покрытию. Особая осторожность не нужна — в это время машины проезжают не часто. Не один я не люблю это место.
Открываю пассажирскую дверь — она почти задевает куцее ограждение над шестиметровым провалом. Машина скрывает меня от случайных взглядов редких водителей. Дело за малым. Снимаю тряпку с его разбитой головы. Где-то в багажнике лежала пара бутылок водки. Не видно без подсветки, вот... Да, это она. Водка смывает с головы убитого пену от перекиси. Запах тоже не помешает. Такого не будут вскрывать.
Тело упало с моста на едва различимую насыпь железной дороги. На глухой удар не ответило даже эхо.
— Земля тебе пухом!

Чт. 14 февр. 2013 05:15:25

— Это бред. Галлюцинация. Такого не может быть, просто по тому что не может... — В жидкости отражается молочный свет шарика фонаря. Мои пальцы побелели от усилия, с которым сжимают тонкое стекло стакана. Еще чуть-чуть и оно треснет, впиваясь крошевом осколков в ладонь моей левой руки. Правая поддерживала голову, ставшую неожиданно тяжелой. Все не реально, и существует только этот стакан, блеск отражения в налитой жидкости и тяжелая голова.
— А вдруг это реальность? Бывают ли галлюцинации на столько яркими? Такими отчетливыми? — Ладонь моего собеседника накрыла стакан. Морщинистая кожа словно впитала тусклый отсвет, и наваждение стало таять.
— Кто ты? Что это было?
— Фантомные воспоминания. Они словно невыносимая боль, которой на самом деле нет. — Он смотрел своими, такими живыми, глазами на меня. Кажется с сочувствием?
— Кто ты? — Воспоминания опять нахлынули волной, и лишь в сопереживании этого странного бродяги я находил утешение.
— Не знаю. Скиталец. Пилигрим. Вечный жид.
— Еврей?
— Нет. — Его по видимому развеселило мое предположение, и щетинки на его морщинистом лице приподнялись, оживленные беззлобной улыбкой. — Хотя кто знает? Родословную не вел — утверждать не могу. И приложи к руке салфетку, не стоит пугать официантов.
Только сейчас я обратил внимание на три глубоких, длинных пореза на руке. Откуда?

— Ложь! — Закричал я и ударил кулаком с зажатым в нем стаканом по фактурированному дереву искусственно состаренной столешницы. Стакан разлетелся в дребезги. Три крупных осколка прорезали мою кожу, входя в плоть до самых костей. Боли не было.

Стакан цел. Но сквозь салфетку сочится кровь. Боли нет, но те чувства которые клокотали во мне, почти невозможно передать словами. Животный ужас, дикий восторг, неутолимое любопытство, страшная опустошенность, подавленность. Все это одновременно. Оглушающе. Ослепительно. Ярко. Больно. Жгуче. Сладостно.
— Терпи, мальчик, терпи. — Его ладони накрывали мои, и мучительное наслаждение словно отползало, пряталось в мрачных пещерах подсознания.
— Разожми пальцы, — я послушался этого тихого, но властного приказа. Он взял салфетку, отер ею мою ладонь, дрожащие пальцы. Из под пропитанной красной влагой бумаги проглянула чистая, неповрежденная кожа.
— Кто ты такой? — Кажется я шептал, но он вздрогнул, будто я на коленях молил его ответить.
— У меня больше нет имени. Но если ты все же хочешь меня как-то называть, то называй... Химиком.

Химик рассказывал, а я внимательно слушал. Все о чем он говорил, могло бы показаться параноидальным бредом, если бы не фантомные воспоминания. Сказанное было необходимо мне, как воздух. Больше. Отставив в сторону недопитый виски, я заказал себе зеленый чай, чем заслужил молчаливое одобрение собеседника.
Он действительно был химиком. В той далекой стране великих возможностей и светлого будущего. Ведущий специалист в крупном НИИ, красавица жена, друзья. Свой дом в закрытом поселке поблизости от северной столицы. Машина — копейка. О чем можно еще мечтать человеку, не дожившему еще и до тридцати? Разве что о светлом будущем. Химик был идеалистом, но не был слепым. Он видел, как сквозь блеск и величие немногих проглядывала нищета большинства. Жизнь не была совершенной и тогда, как не стала и сейчас. Страна вела перманентные войны на крошечных территориях стран-побратимов. А внутри ее самой зрели метастазы преступности, алкоголизма, безразличной усталости "снизу" и алчного честолюбия "сверху". Войны щедро снабжали человеческим материалом преступность — бывшие солдаты охотнее брали в руки оружие, чем становились к станкам. Росли очереди и патлы нигелизствующей молодежи. Картина эпикриза не могла не напугать любого думающего и небезразличного человека.
Химик не был безразличным, а способность думать и анализировать в его профессии была поистине необходимым качеством. Он верил в то, что таинственное волшебство и математическая точность выбранной им области науки, ее неисчерпаемый потенциал могли вылечить общество. И он принялся колдовать над "лекарством для страны".
В его лаборатории синтезировались стимуляторы, антидепрессанты, анаболики, миорелаксанты, анестетики. Целая серия "Кремлевских таблеток" обязана своим появлением таланту Химика и его коллег. Только все эти вещества были далеки от искомой панацеи. В лабораторию регулярно поставлялись препараты, экстракты и реагенты со всего мира. К клетках усердно плодились мыши, только лишь для того, что бы стать "подопытными кроликами", а затем — исследуемым материалом. Тестовые образцы испытывало министерство обороны, готовые препараты находили своих потребителей среди фармацевтов, ветеранов многочисленных войн, преступности, сильных мира сего. Химик был востребован и практически ни в чем не получал отказа. Нужна магнитная центрифуга? Пожалуйста! Листья коки собранные четыре часа назад? Запросто! Высшие животные любых видов? Легко!
У Химика было все. Не было только удовлетворения. Он придирчиво исследовал вещества, изучал их формулы, сжигал в бесцветном пламени, вводил всеми доступными способами и с разной периодичностью животным и людям. До "лекарства для страны" не дотягивало ничего. Одни вещества вызывали зависимость, другие мгновенно распадались в организме, третьи порождали тяжелые побочные эффекты, четвертые убивали мышей, но совершенно не действовали на приматов.
В какой-то миг молодой ученый понял, что оказался в патовой ситуации. Синтезировать практически любое вещество не представляло для него особой проблемы, но предугадать все его свойства было практически невыполнимой задачей. Один замещенный атом превращал практически безобидный углеводород в страшный яд. Молекулы с одинаковыми эмпирическими формулами, но различной структурой отличались по своим свойствам кардинально. На исследования всех созданных веществ уходило слишком много времени — этот путь вел в тупик. Лаборатория работала, выпуская проверенные вещества, синтез которых в промышленных масштабах был невозможен, или не нужен. Финансирования хватало, даже в самые тяжелые для страны периоды, но это только больше угнетало Химика.
Что может быть хуже понимания собственной несостоятельности? Наверно только ощущение беспомощности. Человек всегда претендовал на роль Бога, пусть даже в рамках своей профессиональной сферы. Создание уникального вещества, способного продлевать жизнь, стимулировать физическую и умственную активность, не изнашивая при этом организм, действовать максимально длительно, "раскачивать" мозг до 100% КПД — это ли не мечта? Это ли не посильная задача для богочеловека?
Химик решил оставить путь спонтанного синтеза и перейти к модернизации уже существующих веществ в сторону приближения их характеристик к искомым. Интересной в этом аспекте представлялась работа заокеанских коллег успешно синтезировавших ряд веществ, которые стимулировали, или блокировали работу нейромедиаторов, а иногда и полностью их подменяли. Дофамин — ключ к продолжительности жизни, серотонин — "регулятор боли", адреналин — стимулятор. После ряда неудачных попыток вещество с весьма многообещающими характеристиками было найдено. Оно было уникально по своей природе, полностью подменяло несколько важнейших нейромедиаторов и в процессе метаболизма создавало еще несколько второстепенных. Будучи однократно введено грызунам, оно находилось в их мозгу спустя неделю, месяц, полгода в неизменных концентрациях. Подопытные животные проявляли удивительные признаки градации. Мыши, к примеру, проходили тест с лабиринтом безошибочно — с первого раза. Вещество не передавалось потомству, не разрушало ткани организма, стимулировало мозговую деятельность, эффективная доза для перорального применения исчислялась в микрограммах.

— ...назвали его "Панацея — 16". Это было шестнадцатое синтезированное по новой концепции вещество. — Химик замолчал, погрузившись в воспоминания. Я не решался его потревожить, и только подошедший официант вывел его из задумчивости. Химик попросил еще минералки и продолжил свой рассказ только после того, как ее принесли.
— Глупо. Глупо пытаться обмануть законы природы. Играть с разумом, строить из себя Бога — преступно. Смешно — я пытался "исправить" человеческий мозг вытяжкой из злаковых паразитов. Уже тогда следовало обратить внимание на знаки, указывающие на сколько опасное вещество создано. Тогда я списывал все на простые совпадения, а сейчас знаю, что совпадений не бывает. Ничего не происходит "случайно". У животных, под действием препарата появлялись ретроспективные знания. Они предвидели. Грызун начинал проявлять признаки беспокойства минуты за три — четыре, до того как ему должны были ввести вещество. Но пищу с ним принимал, можно сказать, охотно, инъекцию переносил спокойно и терпеливо. Будто уже знал, что происходит. Крысы после введения легко открывали довольно сложные замки клеток и убегали систематически. А если грызуна планировали препарировать... Он отчаянно сопротивлялся до последнего момента, кусался, часто выпрыгивал из клетки, стоило лаборанту чуть приоткрыть дверцу, и пытался бежать. При этом перед опытами не угрожающими жизни животного, оно оставалось совершенно спокойно, позволяло брать себя в руки, переносить, возвращать в клетку.
Кризис, пусть не сильно, но все же повлиял и на на нашу лабораторию — высших приматов привозить к нам перестали. Эксперимент на этих животных дал бы потрясающие и устрашающие результаты. Увы, единственным высшим приматом на котором можно было провести испытание был я сам.


Пт. 15 февр. 2013 03:01:35


— Знаешь, что такое смерть? Это главное событие в твоей жизни, конец земного существования, бытия. Экзамен, на котором приходится отвечать за все, совершенное с момента рождения и до последнего вздоха. Тому, кто не умирал, не возможно даже представить, что будет "после".
— Но ведь ты умирал? Ты то можешь сказать, что "там"? — Я смотрел на Химика, со страхом и надеждой. То о чем он рассказывал представлялось нереальным, но когда он говорил, я чувствовал себя путником в пустыне, случайно набредшим на оазис, и жадно пьющим воду. Его слова утоляли мою жажду, остужали горящую внутри страсть, спасали от чего-то невыносимо страшного.
— Умирал. Там, за чертой ничего нет. Только тьма разрывающая твое существо на части. Тридцать две жизни, прожитые мной заканчивались пустотой. Все варианты, все дороги, что я прошел кончались тьмой. Есть только один путь, который ведет в слепящий, негасимый свет. В твою новую жизнь, которая вспыхнет словно бриллиант в солнечных лучах. Последняя, самая правильная смерть в моей жизни. Она есть, будет, и из нее уже не понадобиться возвращаться.

Точно отмеренная дозировка — 32 тысячных грамма, одна капля раствора нанесенная на рифленую основу вафельной пластинки. Ничего пугающего и страшного, кладешь на язык, спустя минуту запиваешь водой. Через полчаса — теоретическое время, когда препарат должен начать действие — никаких изменений не наблюдается. Дыхание ровное, пульс слегка учащен — это может быть просто волнение от эксперимента. Мысли чисты и спокойны. Ни тошноты, ни страха, ни боли. Легкое разочарование преследовало Химика. Препарат не работал.
Молодой ученый возвращался домой. Охранник привычно кивнув то ли Химику, то ли розовому пропуску на лобовом стекле, нажал на кнопку, заурчал механизм откатывая в сторону створку железных ворот буро-зеленого цвета. Маршрут, отработанный до автоматизма — поворот на *кова, затем на проспект, полчаса езды по вечернему городу, с развязки направо, 13-й километр, под указатель на *ное. Сорок пять минут езды, без пробок и неожиданностей.
Скучный, приевшийся маршрут. С проспекта Химик свернул на дублер — добраться до дома можно было другим путем. С тремя лишними светофорами на двухполосной дороге, по спальному району. Время было, разнообразие привлекало. Шестиэтажные хрущевки постепенно оживали гирляндами света окон. Усталые прохожие с продуктовыми пакетами сонно перебегали дорогу, всхрапывали под капотом невидимые шестьдесят лошадей двигателя. Даже не смотря на неудачный эксперимент, жизнь была прекрасна.
Семь лет жизни не охладили отношения Химика с женой. Войдя в прихожую он поставил портфель на полку для обуви, обнял жену, поцеловал в пухлые губки.
В гостиной шуршал синевой телевизор, мужчина опустился на мягкий польский диван, поблагодарил свою половинку за предложенный кофе. На экране диктор в строгом костюме рассказывал про крупную аварию на одной из магистралей города. Кадр со студией сменился съемками с места происшествия. Пылающий факел охватил всю улицу, суетливые пожарные заливали пеной искореженный остов бензовоза и несколько пылающих машин рядом.
— Смотри, прямо на проспекте! Как ты проскочил? — Жена с беспокойством смотрела на Химика, и он вспомнил, "как проскочил".

С проспекта можно было свернуть направо, но две узкие полосы, ограничение скорости по спальному району, несколько лишних светофоров совершенно не добавляли поездке удобства. Проехав поворот Химик переключился на третью, перестроился на левую полосу, обгоняя плетущийся по средней бензовоз. Тонированная девятка предприняла тот же маневр, но ее водитель решил обойти рыжую цистерну справа. Две легковушки встретились перед неуклюжим КАМАЗом, на разделительной между левой и средней полосами. Камаз резко вильнул в сторону, пытаясь объехать неожиданное препятствие, и неумолимая инерция стала заваливать его на бок. Химик не успел даже вскрикнуть перед тем, как вспыхнуло, льющееся из разорванного чрева бензовоза топливо. За доли секунды адское пламя охватило своих жертв, весь мир, и на Человека обрушилась тьма, мгновенно разорвавшая его душу на куски.

Бежевая вафельная облатка с невидимой капелькой "панацеи" на ней медленно таяла на языке. Спустя положенные полчаса никаких изменений не наблюдалось. Эффект отсутствовал и спустя три часа, когда химик выезжал из автоматических ворот закрытого НИИ. Домой он ехал неторопливо, через спальный район.
С дежурным поцелуем обнял жену, сняв верхнюю одежду, вошел в гостиную. Опустился на мягкий диван, поблагодарил жену за кофе. По телевизору шел выпуск новостей — крупная авария в центре города.
— ...Как ты проскочил? — в голосе жены звучала тревога.
Чашка с горячим кофе выпала из внезапно ослабевших пальцев Химика. Бурая, горячая жидкость мгновенно впиталась в ткань штанов. Боли не было.

— Жена уходила от меня семь раз. — Горечь наполняла слова собеседника. — Дважды я бросал её. Дважды мне вручали Нобелевскую премию за открытие, девять раз меня убивали. — Химик посмотрел на меня. — Из них ты — дважды. Тридцать два раза меня встречала тьма. Наш с тобой разговор, лишь тонкая тропинка к другому, правильному выходу из этой жизни. Почему так? Не знаю. Одно мне ясно с предельной четкостью. Человек в своей свободе воли не является автором происходящих с ним событий. Человек лишь выбирает из множества уже проложенных для него дорог.
— Скажи... Та таблетка, которую я...
— Да, это она. Панацея. Несколько раз я уничтожал, даже сжигал лабораторию, свои записи. Но так или иначе формула вновь приходила в мир. Сотни человек были знакомы с моими исследованиями. Институт — как огромный муравейник, все особи которого делают общее дело. Даже на столько сложный и уникальный опыт может быть повторен. Это наука. В последнем, в этом варианте моей жизни "панацея" создана шесть месяцев назад. Служба Безопасности открыла доступ к архивам небольшой группе ученых. В результате, тщательно скрываемая мной формула воссоздана вновь. Это судьба.
— Но ведь это не так плохо — знать свое будущее? Способность изменить свое прошлое? Разве не так? — Я смотрел на свою ладонь, вспоминая порезы, следы от которых остались только в моей памяти.
— Предназначение человека — сделать выбор. Один и только один раз, не выбирая из сотен возможных вариантов. Иначе результатом его жизни будет вечная тьма.
— Зачем, зачем ты мне все это говоришь, если изменить я уже ничего не смогу? Зачем рассказываешь о тщетности попыток?
— У тебя еще есть шанс. Ты не умирал. Точка не поставлена. Все что тебе нужно сделать — один раз сказать "нет".

Олег подхватил пузатую бутыль и уверенно наполнил стаканы янтарной жидкостью, ровно на одну треть.
— Ребята химики синтезировали одну вещь. Очень любопытная. — Поставив на стол полупустую бутыль, он взял кусок шоколада из вазочки, а затем пододвинул ее мне. — Хочешь опробовать?
— Нет.
— Ты за рулем сегодня? Она не седативная, на реакцию не влияет, мозги стимулирует! — Олег уверенно улыбался, словно зная,что я не откажусь.
— Нет, Олег. Сегодня я вызову такси. И тебе не советую рисковать своей судьбой ради сомнительного удовольствия.
Лицо коллеги приняло растерянное выражение.
— Раньше ты не отказывался!
— Все случается в первый раз. — Не притрагиваясь к стакану, я поднялся с кресла. — И знаешь, ты можешь принять эту штуку, — я кивнул на лежащий перед Олегом целлофановый пакетик с двумя невзрачными белыми шариками, — но тогда я тебя уволю.

Такси пришлось ждать минут пять. Начальник охраны вызвал машину по моей просьбе. В большом городе, с дикой конкуренцией, войной за каждую копейку, можно позволить себе не ловить частников. Не приедет одна машина — значит приедет другая. По пути к лимонно желтому автомобилю с черными шашечками на двери, я погладил по антрацитовому боку своего Туарега.
— Прости, старина, сегодня мне за руль нельзя.
Сев на заднее сиденье, я назвал водителю адрес.
— Зьинаю, — с восточным акцентом отозвался он, и автомобиль сорвавшись с места полетел сквозь светлый летний вечер.
— Можно не гнать, я не спешу. — Таджик согласно кивнул.
Мы уже были в полутора кварталах от моего дома, когда такси подрезал юркий фиат. Таксист резко вдавил педаль тормоза, выдал каркающую тираду на непонятном языке. От резкого торможения мотор заглох. Что-то недовольно курлыкая, водитель повернул в замке зажигания ключ. Сквозь скрежет стартера, откуда-то справа, из переулка, донесся звук удара.
— Стой. Слышал?
— Машин врезался. Пириехальы пошти, там не нужно. — Слегка раскосые глаза смотрели на меня, таксист ждал решения.
— Нужно. Я выйду здесь. — Не считая, я достал из бумажника несколько купюр, кинул их на переднее пассажирское сиденье и вышел не ответив на корявое "спасибо".

Фиат стоял на середине дороги. Женщина-водитель, судорожно вцепившись в рулевое колесо, испуганно уставилась на распластанное по капоту ее маленького автомобиля тело.
Бродяга в потрепанной, но неожиданно чистой одежде, в неестественной позе лежал на машине, пробив макушкой лобовое стекло. По седым волосам стекала на торпеду кровь. Взяв бродягу за запястье, я почувствовал слабое, но отчетливое биение пульса.
— Аптечка есть? — Женщина перевела на меня взгляд, на ее глаза наворачивались слезы. Сморгнув, она неуверенно кивнула.
— Достаньте. Быстрее!
— Скорую надо, — неуверенно произнесла она, с видимым усилием отцепляя руки от руля.
— Я вызову, достаньте уже аптечку! — Прикрикнул на нее я, набирая на телефоне экстренный 112.
— Скорая? Улица *ея 32! Дорожная авария, пострадал человек. Да, я дождусь.
Человек на капоте слабо пошевелился и открыл свои небесно-голубые, с темно-синим ободком вокруг радужки, глаза.
— Все еще тридцать два. — Глядя в вечереющее небо, еле слышно прошептал он.


Вт. 19 февр. 2013 21:56:32

Классический синдром. Мне нужен доктор.
Спасите сердца сдавленную плоть!
Оковы льда не растопимы солнцем.
Возможно холод едкий побороть?
И время выступает жадным вором.

Он без эмоций, доктор. Без надежды.
Он ходит по периметру владений.
Ведь этот мальчик не был добровольцем.
Желание злым быть — не его стремленье.
Но он со мной вдруг стал совсем невежлив.

Сосредоточенный на собственной персоне
Он отрекается от близких и друзей.
Из хрусталя вытачивает кольца
И замков башни в веренице дней.
Я плачу,доктор, от нещадной боли.

Белесость здесь, присущая всему,
Противоречит краскам и оттенкам.
Его доброжелательность вернется?
Он будет заливаться своим смехом,
Забыв хрустальную, холодную страну?

Мы будем розы на балконе поливать.
Как прежде. Не иначе. Все возвратно!
Колдунья Снежная, любви моей побойся!
Смеешься, а не слишком рано ль?
А чувств земных тебе ведь не понять!

Спи, баю-баю,
Нас вырубает;
Время свернулось клубком у ног.
Стылая память
Вьется клубами;
Выключи свет, распахни окно.
Та вечереет,
Ветви деревьев
Свежей листвой на ветру шуршат.
Взращивай ревность,
Нежности требуй —
Только вот любят, увы, не так.

Спи, баю-баю,
Нас вырубает;
Льется струею песка
Тоска.
От колебаний
Мир не избавить,
Даже порвав бытие, как ткань.
Даже сорвавшись,
Даже забывшись,
Даже представив, что все — пустяк.
Только вот страшно
Станет за ближних
Даже при том, что они простят,
Даже при том, что они простят.

Спи, баю-баю,
Нас вырубает,
Каждый здесь лишний, и каждый — свой.
То, что над нами
Видимо, знает
Горькую правду и смысл всего,
Спи, баю-баю,
Нас вырубает;
Время свернулось клубком у ног.
Стылая память
Вьется клубами;
Выключи свет, распахни окно,
Выключи свет, распахни окно.

Адамово яблоко или мусорные души

Вы, наверняка, пришли сюда за раз-влечением? Удобно устроившись в крес-ле, скрючиваетесь и ждете. Глаза бегают по строчкам.
Цирка не будет. Клоуны смыли грим и ушли. Осталась только Я — девушка, ко-торая разговаривает с вами. Бумага, экран электронной книги, монитор — не-важно. Все это проводники. Мы уже ве-дем диалог.
Сейчас Вы главный. Я подчиненная. Правила не мои. Когда антракт решаете Вы сами. Можете встать и уйти прямо сейчас. Мне будет жаль, но я поймаю еще золотую рыбу.
Все, что Вас ждет — история обо мне. Честная и безумная.
На крючке. Красными глазами устави-лись в экран Вы. Держим дистанцию. Ни-каких “ты”. Все официально.
Не знаю, что делает читатель. Может, ковыряет в носу или поедает прекрасный сырный Чизкейк маленькой вилочкой с тремя зубьями. А я сижу в питерской квартире на замазанной голубой краской строительной лестнице. Тошно. Взираю сверху на резную мебель ручной работы.
Рвотные позывы. Сейчас меня тошнит от самой себя. От того, что я делаю ради тебя, отец моего отца.
Мой дед в доме для покинутых, дрях-лых и ненужных. Там, где он, много та-ких. Они лежат и ждут, когда их занятые родственники выкроят минутку и придут с цветами или мандаринами. Ты там, где страх и отчаяние. А я тут — среди люстр из хрусталя и коллекционного фарфора.
Он говорит о призраках, когда я при-хожу, этот старик.
— Вчера она беседовала со мной. Чуть не помер от страха, — делаю вид, что ве-рю. На самом деле все равно. Бред и вы-мыслы. Хочется думать именно так.
Моя временная работа — пугать лю-дей. Доводить их до безумия. От разгово-ров со мной они добровольно вешаются, переписав на меня имущество. Можете называть меня подлой. Мои действия за-коны. Разговаривать по душам никто не запрещал. И пугать людей тоже.
Я богата, чрезмерно богата. И это сводит с ума.
Люди верят в небылицы. Это их сла-бость. Человечество за время своего су-ществования придумало тысячи сказок.
Страшилки, которыми пугают детей, вовсе не безобидны.
Все играют и я играю на чужих стра-хах. Раздуваю их до суицида. Люди верят и уходят. Но в этой истории жертва — не человечество. Тут моя история и только моя. Можете отвернуться и зацепить зуб-чиком посеребренной вилки еще кусочек сладкого. Отправить его в рот и переже-вать.
А я все также буду сидеть на лестнице и размышлять. Рядом со мной висит осты-вающее тело. Отворачиваюсь. Противно. Взгляд бесцельно бродит по дорогим предметам. Эти резные игрушки и стек-ляшки теперь мои.

***
Когда я нахожу это место, на улице уже темно. Моросит дождь. Мерзко и хо-лодно.
Виктор потирает от холода руки и злобно смотрит. Его ладони в желтых мо-золях.
Отталкивающие пальцы с толстыми ногтями под желтоватого оттенка.
— Долго ты. Я замерз, — говорит он и сует мне листы без обложки.
Он говорит:
— Это поможет тебе.
Под светом фонаря я могу различить мерзкие губы цвета свежей крови. Мне кажется, что он их специально красит. На ногах туфли с застывшей грязью. Он под-ходят к двери и ждет.
Страницы, которые он мне втюхал вырваны из книг. Библиотечных и мага-зинных. Изуродованных, лишенных части своей истории. Ворованные листы. Его губы растягиваются.
За окном мы видим людей. Они все одержимы. Каждый своим дьяволом. Пси-хи ходят и разговаривают. И мы идем к ним.
Дверь резко открывается. Это она. Божественная и святая. Неукротимая и напыщенная. Красивая Ванда. Сегодня очередное собрание. И она встречает гос-тей. По привычке. Намазанный бардовым цветом рот кричит:
— Вы почти не опоздали.
Ничего не говоря, я захожу внутрь. Приятель не отстает. Мне нельзя с ней разговаривать. С этой женщиной в чер-ном платье до пола. Она вечно заставляет делать меня глупости.
Психи уже здесь. Большинство при-было раньше меня и Виктора. Мы ведем культурные беседы. Притворяемся адек-ватными. Делаем так, чтобы никто не по-чувствовал фальши. Здороваемся и рас-кланиваемся. Улыбаемся всем, кто захо-дит в дверь.
— Рада Вас видеть, — щебечет Ванда. Некоторые гости ходят и молча улыбают-ся. Им все равно.
Все здесь собравшиеся — живые исто-рии. Сборники информации. Неиссякае-мые запасы мудрости. Мусорные души. Баки, заполненные доверху всякой чепу-хой.
Я заталкиваю бумагу в сумку и протя-гиваю руку еще одному носителю знаний.
— Вы пришли. Какая радость! — выдает он так, чтобы все слышали.
Подчеркнутость и театральность. Иг-ра, в которую мы все играем должна быть обязательно пафосной. Тут толпятся не люди, а Боги. И вы их, наверняка, знаете.
Живые легенды. Писатели.
У каждого свой пункт. Главный огры-зок яблока под стеклом, который они вы-ставляют на обозрение. Как экспонат. Комплексы наружу чтобы все видели.
Вот этот господин любит запираться с собакой в тесной комнате и сидеть в тем-ноте. Он обнимает ее за морду и молчит. Так и только так к нему приходит вдохно-вение.
Или вот еще одна симпатичная сплет-ня про романтичную даму, гадающую на мышиных внутренностях. В отдельной комнате, куда не войти из-за запаха бла-говоний и помета, стоят клетки. Под лам-пами. В них постоянно плодятся мыши. Рождаются и умирают. Перед тем как сесть и написать новую историю жалост-ливая писательница достает одну из них и разрезает. Гадание на внутренностях — источник вдохновения ее кровожадной музы.
Все эти чудо-истории — правда.
Или вон та тетка в красной юбке, ко-торая коллекционирует ножи. В ее дом страшно входить. На тумбочках стоят фи-гурки людей, из которых торчат деревян-ные рукоятки. Ящики кухни завалены ре-жущими предметами с дизайнерскими ручками. На обеденном столе всегда накрыт стол: белые салфетки, тарелки, вилки и ножи. Каждый раз разные. В ее дом ходит сбрендившая муза.
Все эти извращенцы, черпающие страсть из странностей. Энергетические вампиры, подпитывающиеся от своей же ненормальности.
Они приходят на эти встречи, чтобы высказаться. Им необходимо чувствовать себя нужными. Подтверждать наличие своего таланта. Полуночных посещений музы им мало.
— Я знаю одно местечко, где тебе по-нравится.
Она подходит ко мне и пытается по-смотреть в глаза. Мне неприятно на нее смотреть. Отворачиваюсь. Никто нас не замечает, все уже заняты: ведут диалоги. Купаются по очереди под лучами своей славы. Роются друг у друга в баках и из-влекают на свет новые огрызки. Виктор куда-то исчез.
— Хватит дуться, — ее глаза горят, губы пылают, выплевывая новые слова мне в лицо: За прошлый случай мне, конечно, жутко неудобно, но разве мы не этого до-бивались?
Пожалуй, она права. Ведь я сама это-го хотела. Киваю головой.
Эта чертовка умеет убеждать. Она тащит меня к барной стойке.
Среди людей, которые все появляются из двери, есть довольно серые. Новички. Их талант еще не признан, потому, сняв пальто, они идут к тем, что поопытнее. Смирно стоят и заглядывают в грязные рты светил. Пытаются поймать хоть что-то из их пасти и забрать себе.
На барной стойке чашечки капучино и сырные Чизкейки. Официанты скоро при-дут и отнесут тем, кто за них заплатил.
Миновав чашки и тарелки с политыми карамелью пирожными, мы заходим в то место, где обычно стоит персонал и под-считывает прибыль. Сейчас никого нет, все заняты.
Ванда толкает дверь кухни и пригла-шает меня внутрь:
— Давай, пока все заняты.
Повара курят на улице и обсуждают собравшихся. Они будут долго там стоять и сплетничать. Никто не помешает.
— Откуда ты знала, что тут никого нет? — я задаю свой вопрос первой.
Бордовые туфли. Заостренные, вы-шедшие из моды носы, смотрят на меня.
— Хожу сквозь стены.
Я не знаю как реагировать. Ты посто-янно пытаешься выпендриться. Это не может не бесить. Даже сегодня всеми лю-бимая интеллигентка сделала еще одну попытку придать побольше значения сво-ему раздутому «Я».
У нее длинные волосы, собранные на затылке. К пучку приделана черная за-колка из торчащих во все стороны перь-ев. Кожа отбелена, что придает ей мерт-венный оттенок. Она будто вернулась с того света. Я помню ее дом с огромным количеством баночек для кожи. Всю жизнь она пытается избавиться от пиг-ментных пятен и постоянно намазывает себя растворами и отварами. Сегодня я вижу белое-белое лицо.
Мертвец с яркими бардовыми губами стоит и разговаривает со мной.
— Не укоряй себя. Он сам так захотел. Как и я.
Она умеет выводить из равновесия.
— Ты понимаешь, что одержима и все, что ты говоришь мне ненормально? Я больше не хочу видеть тебя. Когда это, наконец, закончится? Кастрюля летит на пол. Содержимое разбрызгивается во все стороны. Моя ярость.
Не хочу обжечься. Отпрыгиваю. Ты стоишь и не двигаешься. Капли склизкого супа на твоих мерзких бардовых туфлях.
— Вспоминая прошлое, ты не изменя-ешь его. Но если тебе так проще, давай вернемся туда еще раз.

***
Теперь, когда я делаю это не в пер-вый раз уже не так страшно. Раньше — боялась и находила отговорки, теперь все четко и продуманно. Больше не страшно выводить из строя чей-то упорядоченный мир.
Моя задача довести человека до безумия, зажечь в нем опасную идею и раздувать пламя до тех пор, пока оно не сожрет оступившегося.
Мы в больнице. Шагаем по коридору к одному неудачнику. То, что он здесь — наша вина и мы это слишком хорошо чув-ствуем. Она давит.
С каждой секундой мы замедляемся. Пытаемся оттянуть время встречи. Идем разными дорогами к одной цели. Мне не известно что ты рядом, ты же, как обыч-но, все знаешь. Ходишь сквозь стены.
Перед палатой стоит женщина-врач. Белый халат и тетрадь в руках. Волосы в хвосте, губы в помаде, которая только уродует эту женщину с огромной челю-стью. На лице очки в синей оправе. Это называется модой.
— Я пришла навестить друга — выдаю я.
— Я помню Вас.
Женщина открывает свои бумаги и улыбается краешком рта. Для нее это как будто игра, для меня все по-настоящему. Она поправляет очки и неразборчиво бормочет фамилии под нос.
Глаза бегают по странице, разбирая кривой почерк.
Я открываю рот:
— Она по прежнему в таком состоянии?
Туфли — то, что выдает это врачиху. Каблуки, на которых она стоит огромны. Не понимаю, как она на них ходит. Наверное, не походкой модели. Смотрю на ноги. Голые. Без колготок.
— Разве это не запрещено?
Женщина на шпильках поднимает свои строгие серые глаза. Непонимание — то, что она испытывает.
— Вы о чем? — уточнение.
Она уже ненавидит меня. Просто за то, что я тоже женщина. Конкурентка на ее место под зонтиком. Она видит во мне зло.
— Мириам? — хнычет медсестра из па-латы, — Вы мне нужны.
— Почему я должна отвечать? — злость.
Принимаю невинный вид кроткой овечки, отбившейся от стада.
— Просто инфекции там разные, гигие-на и санитарные нормы… — выдавливаю из себя.
Чувствую в воздухе злость. Теперь я не просто соперница, но и главный объ-ект ненависти на сегодняшний вечер.
Она открывает рот, чтобы сказать мне правду.
Медсестра зовет:
Мириам? Я не могу без вас!
Женщина морщит нос. Захлопывает тетрадь и говорит:
Сейчас мне некогда с вами разговари-вать. Пациент. Получите ответ в другой раз. Ей, кажется, надоело притворяться доброй и все понимающей.
Она разворачивается и уходит в пала-ту, где лежит человек, чья судьба мне не-безразлична.

***
Удар был слишком сильным, таким, что я неделю ходила с красной пятерней на щеке. Ничего вычурного. Ты подарил мне эту пощечину за то, что я сделала с тобой.
Больше всего я боялась не того, что будет, когда он подойдет. Пугало то, что он говорил, когда делал это.
“Капризная муза” так он называл ме-ня.
Признаюсь, мне нравилось плакать. После наказания следует утешение. Объ-ятия и раскаяние. Возникает правдивое чувство что ты кому-то нужна. Если есть тот, кто любит тебя, не нужно еще любви.
— Хватит, — говорю я.
— Еще чуть-чуть потерпи, — просит он.
Я соглашаюсь.
Больные не могут и не хотят сдержи-ваться и я это понимала. Жертвами ста-новятся по воле случая. Стечение обстоя-тельств, не более. К примеру, если твоя мать сбежала на край земли, бросив дочь на отца своего исчезнувшего мужа. Него-дяйка, воспитавшая меня одним своим поступком. Исчезнув, она определила мою судьбу.
Мне не совсем нравились его дей-ствия, но я терпела не просто так. В кон-це ждал бонус. Награда, где я сижу на коленях стареющего мужчины и он гладит меня по голове.
— Не плачь, — язык касается моего ли-ца и слеза исчезает у него во рту, — я люблю тебя.
Приветливым и добрым он был только в эти моменты. В остальное время запи-рался и трудился в кабинете. Подпитав-шись, сбегал от своей музы и писал но-вые книги для чопорного издателя. Суки-на-сына, который все разнюхал.
Стучась в дверь кабинета, я хотела всего лишь внимания. Долгого взгляда или ласкового слова. Иногда мне удава-лось проникнуть внутрь. Любимые полки, заваленные разным хламом, антиквариат под стеклом и переплеты. Заброшенные хозяином вещи и пыльные книги восхи-щали.
Писатель разрешал читать мне все без разбору.
Кое-что так сильно врезалось в па-мять, что ясно возникает в кошмарах. Изображение повешенной на площади женщины. Безвольно болтающиеся ноги. Открытые глаза. Смеющиеся люди и важ-ные дети.
Глаза деда округлились, когда я пока-зала черно-белое фото.
— Где ты взяла ее?
— На полке. Где и все книги.
В этом не было ничего сексуального. И тем не менее, теперь не меня надевали веревку и заставляли молить о прощении.
Повиновение — то, что я помню. Дев-чушка понимала, что с ней делают. Вся затея напоминала игру. Это и была игра, но не по ее правилам.
Запираясь в туалете, я слышала:
Капризная муза, хватит упрямиться, иди ко мне.
Внутри комнаты безбожно пахло сига-ретами. Прикрывая нос ладонью, я пыта-лась дышать. В такие минуты он начинал злиться:
— Открывай!!!
Давая себя поиметь, я получала приз. Но после этого не очень-то и хотелось этого бонуса. Это как выпить кипяток за обещанный торт. Глотка обожжена. И куски сладкого застревают в ней.
— Мне надоели твои игры, — наконец подает голос несносная девчонка. — Уби-райся и оставь меня в покое!
Мужчина орет.
Точно так же как он делает больно мне, я делаю больно ему. Сейчас. На лю-бую силу найдется другая сила. Быстрым движением вставляю в уши наушники. Кассетный плеер крутит ленту.
Так сразу и не поймешь, что человек, который издевается над тобой, на самом деле просто одержим. Ты — его главная мания. Причина его ненормальности и угрызений совести.
Все эти писатели так ранимы. И если гадить им в душу прямо у них на глазах они начинают плакать. От беспомощно-сти. Муза важнее их самих и когда она запирается в ванной и делает вид, что ничего не происходит, то они кидаются на двери. Кричат, укоряют, рыдают, просят простить.
Раскаяние и бредовые обещания. Все, что угодно за «еще один раз». Им важно чувствовать свою музу. Быть с ней нераз-лучным.
Не то чтобы мне было безразлично. Мне льстили эти взывания и просьбы. Людям нравятся, когда их упрашивают, так они утверждаются. Делаются значи-тельными и необходимыми. Но иногда жертве тоже хочется почувствовать себя палачом. Ощутить чужой страх и боль.
— Обещаешь, что на моей шее не бу-дет петли? — кричу я, чтобы заглушить его рев. Роюсь в косметичке.
За дверью сопение.
— На этот раз давай без этого? — до-бавляю и продолжаю искать помаду. Все будет по моим правилам.
Мужчина всхлипывает и вытирает сопли. Они текут по губам, мешаясь со слезами. Взрослый, не наигравшийся ре-бенок. Его обидели, а мне все равно. Главная жертва тут я. Все авиации чело-веку, который стоит в центре арены.
Открываю золотой тюбик помады. Желание поиздеваться постепенно угаса-ет.
Раньше ты просто стучался в дверь, а теперь, когда понял, что я могу лишить тебя маленьких радостей, подыгрываешь мне.
Cидишь под дверью и негромко зо-вешь свою капризную музу.
Ты говоришь: хорошо. Все по-твоему, только пусти меня и не бросай одного.
Ты ненавидишь меня потому что я за-ставила испытать тебя чувство унижения. Прыгать как мальчик, вымаливающий конфету перед обедом. Цирк, где я дрес-сировщица львов. Укротительница котов. А ты зритель. Один из тех, кто должен сидеть на своем месте и смотреть. Потому что неудобно как-то из середины зала карабкаться через проход и мешать дру-гим. Заинтересованным. Хотя, шанс уйти еще есть. Воспользуйся им, если нужно. Кто-нибудь другой прыгнет в горящий круг. Не хочешь? Оставайся и смотри. Шоу продолжается. Я щелкаю пальцами. Мы переходим на «ты». Официально. Ты один зритель теперь. Главный и един-ственный. Все для тебя. Сиди и смотри. И не говори, что я не предупреждала.
Рисую бардовые губы. Уверенна, ты отыграешься. Но я хочу быть красивой, когда мне вытирают слезы. А пока цирк закончен.
Антракт. И это мое решение.

***
Огромные, круглые глазища смотрят мне в лицо. Их обладательница сидит на скамейке и преспокойно курит. Ее волосы пропахли сигаретами, а длинное платье ужасно воняет какими-то растворами.
— Запах петрушки и лимона… обожаю.
Мне все равно, что ты там говоришь. Я помню твои отклонения. Кожа. Она по-стоянно пахнет тухлым грейпфрутом, не-свежим рисом, кислым молоком или полу-сгнившей петрушкой.
Это то, что ты называешь красотой.
— Я нашла новый рецепт. Помнишь ту женщину, что режет бедных мышек? Я слышала, как она рассказывала его.
Делаю вид, что не слышу. В местах, которые мы посещаем полно таких исто-рий. Если их собрать, можно написать це-лый сборник страшилок.
— Отшелушивание мертвых клеток очень важно для моей кожи, — продолжает девушка и затягивается своей сигаретой еще раз.
Там, в этих кафе, набитых носителями информации в воздухе постоянно сига-ретный дым. Кто-то обязательно пускает тебе в лицо смог без пыли и тумана. Отрава от который ты кашляешь.
Легенды уважительно здороваются и ненавидят друг друга, когда наклоняют голову. Это называется почтение. Или иг-ра по правилами с которыми знакомы все. Даже я.
Они достают остатки райских яблок из своих мусорных баков и выставляют их на обозрение. Пускай все любуются полу-сгнившим остатком забытого знания.
Просто строить из себя светило и пы-таться не сожрать других. Унять свой ап-петит когда захочется кушать. Не впи-ваться зубами и не отрывать конечностей. Законы не сложны.
— Тебе что — плевать?
Она выдыхает дым мне в глаза. Их защищают очки. Я сижу рядом и жду под-ходящего момента. В парке гуляет жен-щина с ребенком. Они идут смотреть на грустных клоунов и львов. Они совсем близко. Значит я пока не могу открыть рот. Я имею в виду, когда кто-то живой рядом нужно молчать.
Я слышу голос мальчишки: А там бу-дет слон?
Мать шагает так же прямо. И молчит. Она тоже не хочет ничего слышать,
Сын останавливается и дергает ее за юбку. Маленький надоедливый мальчик.
— Ну скажи мне, — просит он. Несмыш-леный и бестолковый. Он может вырасти и не исправиться. Застыть во времени. Через 20 лет будет все также дергать мать за юбку и задавать вопросы про слонов.
Или вырастет и начнет мучить других своими комплексами. Как отец моего от-ца.
Мать смотрит строго. Она не хочет го-ворить ни с кем. И в цирк тоже не хочет. Но нужно успокоить мальчика и дать ему то, что он хочет, чтобы не было еще ху-же.
Она тоже останавливается и говорит: Надеюсь будут.
И успокоенный сынишка сразу же за-тыкается.
В его голове полно гениальных идей, ничьи зубы не надкусили огромное пер-вородное яблоко. Оно пока целое. Про-блема в том, что глупенькому мальчику все равно. Он хочет в цирк смотреть на клоунов и слонов.
Твои губы выговаривают: а какое бы-ло у тебя детство, ты помнишь все?

***
— Потерпи еще немного, — говорит он.
Его джинсы валяются на кресле. Не-аккуратные и скомканные. Одна штанина вывернута так, что торчат швы.
Я лежу, мои ноги трясутся. Их сводит спазмом. Боль — то, что я чувствую сей-час. И это заглушает все остальное.
Его лицо далеко. Это все из-за моего роста. Я вижу только волосы на груди и они не вызывают ничего кроме неприят-ного чувства отвращения. Иногда я про-вожу по ним пальцами. Мне представля-ется будто ты и есть весь мир.
— Не хочу, — отвечаю я и пытаюсь вы-ползти из под-него.
Не так-то это просто. Делаю усилие. Ничего не получается.
Сейчас я расскажу как попала в эту ситуацию. На эту постель с прожженным сигаретой пледом. Возможно, тебе это покажется непристойным и диким, но я сама так решила. Есть такие люди, кото-рые больше всего обожают доводить до истерик других. Они прикидываются кроткими овечками, когда их пытаются поймать, этих злобных сосунков. Все эти милые девчушки-садистки, отвинчиваю-щие головы Барби когда-нибудь вырас-тают. Вылезают из скорлупы и продол-жают играть. Только объекты теперь не плюшевые мишки и пластмассовые иг-рушки, которые можно испортить. Они нацеливаются на людей. Живых людей.
Подростки-садисты в волчьих шкурах, прикидывающиеся кроткими на судах, ко-гда их родителей лишают прав на их же детей.
Они, эти паразиты ставят себе цель и добиваются. Беспощадность. Тут не важ-ны средства, главное получить то, чего они хотят. А зачем и сами не знают. Их проблема в том, что в детстве они не хо-тели играть как все. Эти злобные гении нашли свое целое яблоко, а не просто огрызок. Они заглянули в себя и обнару-жили сокровище. И мир больше не такой каким его пытаются навязать. Они видят все как было изначально и не пытаются жить в рамках.
Моя мать не выдержала и сбежала, отец сделал это раньше, поэтому я сейчас здесь.
Я говорю:
— Ты делаешь мне больно.
— Ну чуть-чуть, — молит он.
Мне нравится когда другие просят ме-ня. Так я чувствую себя нужной. Разду-ваю свою значительность.
Точно так же как в детстве, когда я была мерзким невыносимым ребенком.
Мать. Из-за меня она сбежала. Мало кто сможет терпеть дьявола. Даже если на нем нежного цвета юбочка и милейшие чулочки. Когда твоя дочь шепчет себе под нос и дико смотрит на людей, стано-вится не по себе. Когда ты идешь ночью в туалет она сидит на диване и смотрит на стену, начинаешь задумываться, как вы-браться из этой реальности, где тебя ненавидят.
Руки царапают его спину, мой рот кричит: оставь меня в покое!
Планета вертится. У него есть чем за-няться. Написать еще одну бестолковую книжку или скурить сигарету. Проклясть тот день, когда я пришла на его порог с чемоданом и сказала, что буду жить с ним. Просто потому что он единственный кто любит меня. Слишком сильно. Так сильно, что это желание вырывается наружу и всецело поглощает. Овладевает сознанием. Бороться уже бесполезно. Я — героин. Эта любовь сгубила отца моего отца, когда чертова ищейка запрятала его куда подальше.
У каждого писателя своя муза, каж-дый черпает вдохновение в определенном извращении. Любоваться на сорванный цветок, который гниет — это тоже извра-щение. К Вашему сведению.
Моя красота. Она не безобидна. Внешность — обман. Всегда. Не верьте глазам и чудному голосу. Они обязатель-но Вас обманут.
Мужчина молчит и делает мне больно.
— Капризная муза, — стонет он.
Я просто издеваюсь над ним. Подпи-тываюсь. Отбираю чужие эмоции. Знаю что верит мне. Хочу побыть капризной.
— Хватит, — ору я так истошно, что он закрывает мне рот ладонью.
Кусаюсь. Следы от маленьких острых зубок превращаются в крохотные капли. Они разбухают. Ему все равно на боль. То, что он чувствует сейчас ни с чем не сравнится. Воссоединение. Трахать свою музу — верх искусства.
Тот, кого ты любишь чаще всего при-чинить боль. Для него это легко и он зна-ет об этом. Поэтому не останавливается и молча кусает еще раз.
На секунду ты замираешь. Планета крутится, а ты останавливаешься.
Не понимаю зачем. На нас ничего нет. Форточка открыта. Чувствую ветер на своей коже. Холодно.
— Помолчи хоть минуту. Насильно пе-реворачиваешь меня и, скрутив сзади ру-ки, продолжаешь с удвоенной силой.
На этот раз мне на самом деле больно. Ничего не поделаешь. Доигралась.

***
Люди творчества эгоисты. Им не нуж-ны чужие работы, они создают свои и ждут похвалы. Как самовлюбленные дети. Ты уже много обо мне знаешь, я о тебе ничего. Этого достаточно для перехода на другой уровень. Раз мы познакомились, пора немного рассказать о себе. Чем я занимаюсь в свободное время. Что я во-обще делаю кроме хождений по литера-турным встречам и заседаниям в арт-кафе?
Моя временная работа похожа на те процессы, которые происходят в церквях. Старые люди — источник финансирова-ния. Бабушки покинутые и нежные. Забы-тые люди, души которых тоже нужно по-ливать, чтобы они не засохли. Этим зани-маются телевизор и духовные служители. Коробочки с горящим экраном. Ящики, которые дают возможность подглядывать за чужой жизнью, когда уже нет своей. И еще помощнички. Попы, отсиживающие пятые точки на стульях. Выслушивающие их рассказы и исповеди. У телика молчат и слушают божьи одуванчика. В церковь приходят выгововариваться. Так решают-ся две важные проблемы.
Впавшие в маразм люди. Мозг хранят информацию выборочно. Это не зависит от ее смысла или значимости. Их головы пустеют. Из года в год. Они приближают-ся к совершенству и опять видят то, что было доступно когда-то. Когда они были естественны. Именно в этот момент все заканчивается.
Период между началом и концом жиз-ни не самый лучший. Ты все понимаешь и не можешь отделаться от знаний, которые кишат в голове.
Все эти бабушки. Они счастливы и не понимают этого. Как и много лет назад. Ведь маленькие люди всегда хотят стать большими, а большие маленькими. Не-возможно полностью достичь совершен-ства. Оно всегда недоступно. А что если попытаться застыть во времени: остано-виться и просто наблюдать? Может тогда проще будет осознать идеал? Вернемся на землю к более простым вопросам.
Когда приходит время помирать, нуж-но делать выбор кому достанется жил-площадь. Какому из благодетелей, по-мощников с этого света? Глупой соседке по лестничной площадке или, может, лю-бимой кошке с тремя лапами? Нет, сосед-ка не знает что с ней делать, а кошку можно отдать самому душевному челове-ку на свете. Доброму и святому. Вместе с квартирой. Он позаботиться о них, когда я окончательно засохну, — так думает одинокая набожная бабушка.
Я делаю примерно тоже самое. Только в более извращенной форме. Я и поп и бабушка одновременно. Моя задача много знать и говорить то, что я знаю. Умело использовать информацию, которая так долго рассортировывалась по полочкам в голове. Слова — мое оружие и бич.
Рот открывается и произносит:
— Добрый день. Я рада нашей встрече.
На мне очередное вычурное платье. Огромный бант, брошь с гигантским кам-нем или высокая прическа. Обязательно яркая помада. Никаких бледных губ. Лю-ди должны запоминать меня. Всеми этими игрушками я въедаюсь в их головы. Смертельный вирус для плохо защищен-ного носителя информации.
— Большое спасибо, что решили уде-лить мне минутку, — щебечут мои жертвы, порхая по широким коридорам.
Нужно соблюсти все приличия. Чтобы все было по правилам. Заходим в дом.
В парадной не пахнет мочой и бомжа-ми. Стены недавно выкрашены, а потолки отбелены.
— Я покажу Вам свою коллекцию! Вы непременно должны видеть ее. Она чу-десна!
Поднимаемся по лестнице. Я не гово-рю ни слова. Мне все равно, что происхо-дит сейчас. Человек, который идет рядом, абсолютно безразличен и не интересен.
В прихожей все чисто и убрано, в сто-ловой светло и просторно, гостиная с ко-жаными диванами не может не нравиться.
— У Вас работал дизайнер? — мой пер-вый вопрос.
Человек хлопает ресницами и улыба-ется. Волосы похожи на парик. Я не знаю чему верить.
— Что вы имеете в виду?
Иногда моя работа выводит из себя. Задача не такая уж легкая: запустить ви-рус в мозг и сделать так чтобы он все со-жрал. Отойти и наблюдать или сидеть на стремянке и пережевывать эту информа-цию чтобы выплюнуть и не подавиться.
Пытаюсь объяснить:
Вы же не сами все это придумали и сделали так, что получилась гармоничная картина? Ведь так?
Для меня ответ очевиден.
— Вообще-то я дизайнер, — мягкая улыбка.
Чувствовать, как кто-то рядом разду-вается от гордости не всегда приятно. Как сейчас.
Обеденный стол круглый и белый как питерский снег. Если говорить красиво, то цвета слоновой кости. Человек ставит на ровную поверхность 2 чашки чая. Они пусты. Глаза улыбаются. Им что-то нуж-но. Как и мне.
Она возится у чайника. Высыпает пе-ченье из пакета на тарелку.
— Поговорим о вашем детстве?
Это та тема о которой люди, как раз, не очень любят трепаться. Извращенцы обожают копаться в чужих душах. Так они находят наслаждение и подпитыва-ются им.
В месте, где я нахожусь, огромные по-толки. Чувствую себя в церкви. Я — свя-щенник, отпускающий грехи и переводя-щий людей за руку. На тот свет. Смотрю на эти светлые стены с ангелами на све-тильниках. Снизу они кажутся крохотны-ми.
Моя голова задрана вверх. Я не хочу чтобы кто-то ковырялся внутри меня. Не люблю этого.
— Красивые купидоны, — так я перево-жу тему со своих болячек на ее. Приветы из детства. Открытки, которые ты полу-чаешь и сходишь с ума.
Пахнет чистотой. Стерильностью. За-пах моющих средств для стекол и ковра. Она ничего не отвечает, только улыбает-ся. Подходит в шкафу и открывает его. Еще одна красивая вещица с дубовыми ножками и резными дверцами. Огромная и необъятная. Посреди столовой она сильно выделяется. Как пятно. Берет са-харницу и несет к столу. Вода тонкой струйкой льется в фарфор.
— Так чисто. Горничная? — мой вопрос бестактен. То, как я его задала.
Она дергается. Теперь я вижу лицо в мельчайших подробностях. Оно поверну-то ко мне. Чашки, которые женщина за-полняла чаем почти пустые. Носик чайни-ка наклонен и кипяток стек на паркет. Весь образ дамы выражает легкое смуще-ние и негодование. Неожиданность.
— Что? — выдает она.
Вывести чопорного человека из рав-новесия довольно просто. Сбить его настройки. Все могло идти плавно и непринужденно. Вместо резкого «горнич-ная?» я могла бы спросить «У вас в доме так чисто. И как Вы все успеваете?». Комплимент. Луч славы. Она бы улыбну-лась и ответила «Ох, что Вы! Мне помога-ет горничная». И все остались бы доволь-ны. Разговор шел бы по правилам. Но я не этого добиваюсь. Нужно выкинуть ее за границы привычного мира, чтобы она не смогла защищаться. Так и только так я смогу получить то, что мне нужно. То, что я обещала.

***
Пощечина, на моем лице, испортила все. Ты все сломал и разрушил. Если бы не она, возможно, моя жизнь сложилась бы иначе.
— Ты сам дьявол, — твои слова, — не подходи ко мне.
Мне нет 16. В любой день после своей школы я могу направиться в одно удиви-тельное место. Там сидят на советских табуретках жирные тетки и ведут записи.
У тебя с ними похожая работа. Вы уродуете бумагу. Это дело вашей жизни. Размазываете мякоть яблока по листу и называете это творчеством. Пытаетесь вытащить из себя хоть крупицу вдохно-вения.
Стою и молчу. В моих руках зажата веревка. Мыло где-то в ванной в огром-ной розовой мыльнице-ракушке. Оно мне не нужно.
Мой рот густо намазан бардовой по-мадой. Остатки матери в золотом флакон-чике. Все, что я хочу помнить о ней. Рука с веревкой крепко сжата.
— Я говорила тебе больше так не де-лать! — кричу я и сильно опускаю ногу на пол. Глухой хлопок об паркет. Теперь моя нога болит, но я пока не чувствую этой боли.
В этот раз ты переиграл свою роль. Превзошел самого себя в моих глазах. Возвысился в своих извращениях. И мне это не понравилось.
В воздухе разливается запах одеко-лона и страха. Я чувствую твой пот. На рубашке под мышками — расплывшиеся желтые пятна. Я не хочу, чтобы они за-сохли. Это значит что ты успокоился и не боишься меня. Контролируешь ситуацию. Делаю шаг вперед.
Ты лежишь на кровати и смотришь на меня во все глаза. Конечности закрепле-ны так, что нет надежды выбраться само-стоятельно. Ты уже не распутаешься.
— Отойди от меня! — визжишь ты.
Это наша игра. Где ты пленный, а я главная. В этот раз правила придумала я. Жертва тоже иногда хочет почувствовать власть.
Еще шаг. Набрасываю петлю тебе на шею. Достаю фотоаппарат и делаю свой лучший снимок. Это все. Я ухожу. А когда возвращаюсь, тебя нет.
Теперь страшно становится мне. Пла-тьице прилипает к спине. Простенькое желто-красное без рюш и ленточек.
До вечера передвигаюсь по дому осторожно, чтобы ничего не задеть и слу-чайно не наткнуться на тебя. В темноте.
Ночью не сплю. До 5 утра. Сижу в широко раскрытыми глазами и читаю кни-ги в твоем огромном зеленом кресле. Оно обтянуто кожей. Пополняю свою коллек-цию знаний.
Я просыпаюсь от боли. На кровати. Связанной. Слова — мое единственное оружие. Только я открываю рот, получаю пощечину. Ты говоришь «заткнись» и продолжаешь делать то, что делаешь.
Молчу. Слезы текут по подбородку. Ты открываешь глаза и замечаешь их.
Внимательно смотришь и спрашива-ешь:
— Тебе хоть чуточку стыдно?
У меня два варианта. Признать свои грехи или промолчать. В воздухе пахнет потом. Моим и твоим. Это называется лю-бовью.
— Конечно, — я плачу. Реву и кричу о том как сожалею.
Твой язык касается моего лица, слезы исчезают в темноте. Внутри тебя.
Останавливаешься. Мы оба теплые. Без тебя я остываю и чувствую пустоту. Прижимаешь мое тело к своему.
— Я люблю тебя больше всех. Никогда не покидай меня и не делай так больше.
Крупные горячие капли на моем теле. Сидишь, скрючившись на кровати и об-нимаешь. Снова тепло.
Глажу тебя по голове и улыбаюсь. Сейчас выиграла я.
Через какое-то время приходят какие-то люди и забирают меня. Ненадолго. «Чтобы помочь».
Твой чертов издатель, эта хищная ищейка зашла к тебе в гости и все разуз-нала. Нашла тебя связанным. Ты обра-тился к другу с мольбой о помощи, чтобы избавиться от своей мании, излечиться, стать полноценным. Он освободил тебя и спрятал. Нас разлучили.
Теперь я зла на всех тех, кто ему до-рог. Всех этих психов. Ходячих легенд.

***
Когда я нашла тебя, было поздно.
Твоя кожа сморщенная как засохший гриб, руки уже не такие сильные как раньше. Протягиваешь одну из них. Руко-пожатие слабое как у ребенка.
— Обними меня, — просишь ты.
Комната, в которой я сейчас нахожусь пытается обмануть посетителя. Тут пах-нет душистыми розами и хвойными дере-вьями. Если закрыть глаза можно пред-ставить что ты в прекрасном саду роз или на поляне. Замечательной поляне с бе-лочками и мышками. А вокруг целебные деревья.
Меня дергают за рукав и пытаются вывести из равновесия.
— Ну же, я жду.
Не хочу открывать глаза и видеть мир таким, какой он есть.
Теперь у него, человека, который продолжает меня любить, два занятия. Он пишет письма в которых извиняется. И еще ждет меня, чтобы получить новую порцию пустых тетрадей.
Сижу на кровати. Около меня целая стопка таких вот тетрадей. Еще не иска-леченных и чистых.
Рукав моей кофты натягивается.
— Ну же! Поговори со мной!
Невыносимо сидеть посреди сада роз, когда тебя дергают. Я знаю что когда мои веки поднимутся, все разрушится. Передо мной будешь стоять ты: маленький и скрюченный. Сморщенный как шерстяной свитер после стирки. С исчезающими фрагментами воспоминаний. Каждый день мы будем становиться похожи друг на друга все больше и больше. Мое состоя-ние и твое станет почти одинаковым. Раз-ница в том, что я могу скрываться и ка-заться адекватной. Глубоко дышу.
Ничего не поделать. Когда-нибудь нужно будет очнуться. Сейчас или мину-той позже не имеет значения.
Мои глаза уставились прямо на тебя.
Стоишь и продолжаешь махать руками и кричать: Я тут!
Проще признать, что запах роз маски-рует мочу, а хвойный… лучше вообще не думать об этом. Что некоторые из тех, кто наполняет комнаты этого здания, лишены рассудка. Их личность почти полностью стерта вирусом. В этом есть и моя вина.
Ты — моя лабораторная мышь. Жертва своей любви стоит и шаркает ножкой. По-детски глядит на меня и капризничает.
Мне больно видеть тебя таким. Обе-зумевшим и почти пустым.
— Миссис Медсестра сделала мне больно вот сюда. — отодвигаешь штанину и демонстрируешь кожу в красных пят-нах. Это следы от уколов.
Глажу тебя по голове и прижимаю к себе. Ты опять плачешь, как и каждый раз когда я прихожу. Крупные капли сте-кают на мои руки как когда-то.
Сижу тут в этом проклятом месте и обнимаю то, что от тебя осталось. Больше всего я сейчас ненавижу того ищейку, твоего лучше друга, издателя. Он разлу-чил нас на годы.
Планета вертится и время не остано-вится просто потому что я этого хочу.
Ты отрываешь лицо от меня и гово-ришь:
— Она опять приходила и разговарива-ла со мной. Эта самая, миссис Медсестра. Она злая.
Эта самая она стоит сейчас за дверью и победно улыбается.

***
В месте, где мы сидим тепло и уютно. Ветер доносит до меня сигаретную вонь. Тошнотворный запах. Совсем рядом.
Твои пальцы прямые и тонкие. Между ними сигарета. Еще одна палка с ядом внутри.
— Моя кожа такая красивая. Это важно быть внешне совершенной — добавляешь ты.
Самовлюбленная девка. В твоих руках зажигалка и заполненные буквами листы. Мать, которая ведет сынишку в цирк уже далеко. Они ушли и оставили нас одних. Теперь никто не подслушает.
— Ты же помнишь того типа? Виктора… Зачем он передает тебе новые записи?
Где-то кричит ребенок. Не так далеко детская площадка. Они постоянно кричат, эти эгоистичные дети. Пищат и требуют внимания. Добиваются его любыми спо-собами, если не получают. И способы эти пугают.
— Не твоего ума дело. — Протягиваю руку к бумагам. Теперь они у меня на ко-ленях. Достаю один лист и изучаю. Ниче-го интересного. Очередные рассуждения на религиозные темы, есть еще какие-то сведения о демонах. Но люди в них мало верят. И это их главная ошибка. Прики-дываясь ангелочками некоторые фальши-вят.
Мы пришли сюда не просто так. Я должна выбрать тот материал, который способен довести до безумия. Снести крышу и тормоза. Еще один будет бол-таться в петле после встречи с нами. Мной и Вандой.
Она смеется. Сгибается пополам как листок бумаги. На моих глазах. Игра од-ного актера. Действует. Во мне просыпа-ется бешенство.
Она затягивается сигаретой и выды-хает дым мне в глаза. Они закрыты очка-ми от солнца.
— От тебя ужасно несет прокисшим молоком. Хватит отбеливать кожу, ты и так похожа на смерть.
Ее хохот становится только громче. Тело бьет дрожь. Я не удивлюсь, если она свалится со скамейки на землю.
— Возьми себе в руки и объясни в чем дело.
Сигарета давно валяется около моих ног. Я наступаю на нее, чтобы дым не за-бивался мне в ноздри. Это гораздо более мерзко, чем чувствовать запах ее лица. Подгнившие грейпфруты, несвежий чес-нок, лимон, который прежде чем выда-вить сок она опускала в чай. Все ради бе-лизны кожи. Я много знаю про все эти маски, ведь ты постоянно говоришь об этом.
Наконец ты падаешь и ударяешься.
— Да просто вспомнила лицо того пар-ня, которого мы укокошили в последний раз.
Не до шуток. Надоело все это. Хочется остановиться.
— Сколько еще? Я хочу прекратить. Мне не нравится ходить на похороны так часто.
Черные брови сходятся на переноси-це. Лицо приобретает неприятное выра-жение. Густо намазанные бардовым губы поджаты. Три цвета. Огромные глазища беспощадно смотрят на меня.
— Ты будешь делать то что говорю я до тех пор пока полностью не отдашь долг.
Между белоснежными пальцами появ-ляется новая сигарета. Дым у меня перед глазами. Слова в лицо: Ты обязана мне жизнью, не забывай об этом.
Пауза. Не хочу ничего говорить.
— Тем более, осталось не так много. Самое главное — последний. Она затяги-вается и говорит: На твоем месте я боя-лась бы именно его.

***
В мире не все как в сказке. На любую силу найдется другая сила. Любой аргу-мент можно оспорить. Любую программу взломать. Любого человека выкинуть за рамки привычного и мира и довести до безумия.
Мать бросает тебя и исчезает. Потому что ты была невыносима. Постоянно му-чила ее и бесила. Маленький дьявол. Слишком сильный манипулятор.
Затем ты получаешь то, чего добива-лась. Стоишь с чемоданом и смотришь снизу вверх на отца своего отца. В тебя нельзя не влюбиться. Провокатор. Юная Лолита.
Воскресшая и вновь молодая.
Потом какая-то ищейка отбирает тебя от того, над кем ты издеваешься. Кого ты любишь.
Приемные семьи. Всего две. С них все и началось. Первый раз я сделала это не-осознанно. Я просто хотела свою жизнь назад и это, как мне казалось, был един-ственный способ вернуться. Однако за самоубийством той женщины не последо-вала награда. Меня определили в новую семью.
— Вон та девочка с красивыми темны-ми глазами. Она нравится моей жене. Можно с ней поговорить? — задал вопрос тот, кого я ни разу не назвала отцом.
— У нее непростая история. Вы уве-ренны?
Мужчина отмахнулся от предупрежде-ния. Он сказал:
— Это все предрассудки.
Сидя у них дома, я мечтала о том, кто делал мне больно. Человек, который мне подчинялся и которого я гладила по голо-ве. Который прижимал меня к себе. Они не понимали меня, эти новые предки. Придуманные, навязанные, официально задокументированные.
Тогда она впервые пришла ко мне. Ванда.
— То есть это и есть та реальность, в которой ты хочешь жить? — было первое что она мне сказала.
Я обернулась и увидела высокую женщину в длинном черном платье с гу-сто намазанными губами. Бардовые. Как у меня. От нее пахло несвежим молоком и петрушкой.
Я вытерла слезы и спросила кто она такая.
Ее рот засмеялся, сигареты выпала из мундштука на пол. Тело тряслось. Она издевалась: Глупая девчонка. Думаешь ты такая крутая?
— Хватит! — Я подошла и ударила ее. Как будто ей было все равно. Как будто она не чувствовала боли в тот момент.
Однако после этого женщина переста-ла хохотать. Подняла сигарету и сказала:
— А ты забавная. Предлагаю сделку.
— Что за сделка?
Ее рука открыла сумочку и достала оттуда ножницы. Они блестели.
— Ты ведь больше всего на свете хо-чешь вернуть его, так?
В помещении пахло страхом. Моим страхом. Желтые пятна расплывались по футболке. Спина и подмышки. Ладони и лоб. Все в поту. Я кивнула. Этого было достаточно.
Острие ножниц дотянулась до моих волос. Щелчок и пряди валялись на полу. Обрезанные и больше ненужные. Как цветок, который срезают ставят в вазу, а потом смотрят на него пока он гниет.
— Я сделаю так, что ты попадешь в круг литераторов. Друзей твоего деда. И расквитаешься с тем мужчиной. А через какое-то время найдешь и того, кого по-теряла. Взамен будешь делать, что я ска-жу. Талант в тебе есть. Ты умеешь сво-дить с ума.
В тот день я сделала самый безумный поступок в своей жизни. Мне нужно было встать и уйти как и вам. Только уже поздно что-то менять.

***
Когда я в первый раз пришла в боль-ницу первое, что бросилось в глаза были детские рисунки. Их развесили по стенам чтобы пациентам было легче. Яркие крас-ки и улыбающиеся лица по идее должны возвращать веру в жизнь, давать надеж-ду. Я шла по коридору и была счастлива и без этих рисунков.
Мне казалось, что ты попал сюда слу-чайно. Из-за какой-нибудь ерунды. Быть может аппендицит или еще что-нибудь.
Толкаю дверь и вижу тебя. В моих ухоженных руках букет свежих цветов. Улыбка исчезает. На краю кровати сидит глубокий старик. Его зубы почти выпали, волосы поредели и приобрели серый от-тенок. Кожа похожа на серый высохший гриб.
— Ты пришла, — говорит он и протяги-вает руки.
Подхожу ближе к кровати от которой тоже пахнет розами. Закрываю глаза что-бы вдруг не заплакать. Пытаюсь найти баланс и восстановить жизнь.
— Ну же, обними меня.
Не хочу эту реальность, где ты не мужчина, а беспомощные седой старик. Которому нужна помощь. Который, быть может, скоро умрет. Я хочу, чтобы ты жил вечно.
За дверью стоит Ванда и улыбается.
Когда я выхожу из палаты она про-должает красиво скалить зубы и разгля-дывать детские рисунки. В сумочке лежат сигареты, я точно это знаю. Еще я знаю что готова наброситься на нее и задушить холенными руками. Сжать горло, чтобы глаза стали еще больше.
Иду по коридору, не обращая ни на кого внимания.
Доктор подходит и что-то говорит. Я узнаю, что ее зовут Мириам. Мне стано-вится известно, что я могу приходить сю-да два раза в неделю. До моего сознания доходит, что все скоро закончится. Если я не буду помогать больнице и доктору Ми-риам. Мне рассказывают о каких-то сче-тах за несколько лет. А она стоит и так же смеется. Эта Ванда.
Мы выходим на улицу. Идет мелкий противный дождь. Наша обувь покрыва-ется пятнами. Они расплываются и стано-вится мокро.
Садимся в машину. Я вставляю ключ в отверстие и включаю радио. Громко, что-бы люди не слышали, как я набрасыва-юсь на тебя.
— Ты знала! Точно знала, что с ним и где он! Почему ты так поступаешь?!
Огромные глазища смотрят мне в ду-шу. Твой палец нажимает на кнопку и стекло опускается. Ты затягиваешься и стряхиваешь пепел на асфальт. Делаешь это еще раз и выдыхаешь дым мне в ли-цо. На мне нет очков. Я безоружна. Слова — это все, что у меня есть. И я не упущу свой шанс.
Мы разговариваем. Долго. Я должна вывести тебя, свести с ума. Атмосфера безумия — то, чего я добиваюсь. Взломать мощнейший компьютер, избавиться от вредоносного вируса, уничтожить его еще более сложным и оттого почти совершен-ным.
От меня не пахнет розами. В машине разлит запахом страха и сигарет. Твоего страха, твоих сигарет. Ты куришь не пе-реставая. Потому что боишься меня. Бо-ишься того, что я говорю. Своими слова-ми я уничтожаю тебя. Они звучат закли-нанием.
На стоянке стоит охранник. Ему нече-го делать. Он подходит и стучит в окно.
— Все в порядке?
Я не обращаю внимания и говорю дальше. Твои темные глаза резко контра-стируют с белой кожей. Они становятся еще больше. Они похожи на мои. Ты во-обще похожа на меня. Мы одеваемся по-чти одинаково, красим глаза и губы тоже одинаково. Наша кожа белая и ухожен-ная. Запекшаяся кровь, молоко и черные линии бровей.
— Может помочь чем? — этот охранник мешает мне. Но я справлюсь.
Нажимаю на кнопку, стекло поднима-ется. Охранник исчезает.
Последние минуты моего проклятия. Тебе все хуже. Ты сама себя ненавидишь и хочешь уйти. Добровольно. Так тебе кажется. Вирус проник внутрь и все разъ-едает.
Дверь машины открывается, ты выпа-даешь. Я толкаю тебя ногой и закрываю дверь.
Поднимаю глаза и вижу мчащегося к машине охранника и медсестру.
В голове проплывают детские рисун-ки. Мне хорошо от того, что я сделала. От того, что ты лежишь полумертвая и еле дышишь. Я не собираюсь тебя убивать, только припугнуть, чтобы ты не лезла на арену из зрительного зала. Это моя исто-рия. Сиди на кресле и ешь сладкую вату.
***
Есть такие места, которые будто про-питаны отчаянием. В них приходят люди и хотят быть услышанными. Они загляды-вают в рот светилам литературы и выти-рают их слюни с белой рубашки, когда приходят домой.
Эти помещения заполнены новичками и уже состоявшимися сумасшедшими. Психопатами. Они ведут культурные диа-логи, чтобы замаскировать свою ненор-мальность. Все эти люди обманывают друг друга. У них много историй. Настоя-щих и придуманных.
Мужчина, который запирается со сво-ей собакой в темноте и ждет музу.
Женщина с клетками мышей в специ-альной комнате. Она маскирует запахи и гадает на звериных внутренностях. От нее постоянно пахнет елкой. Как в Новый год. После знакомства с ней я не люблю этот праздник.
Прийти может любой желающий из этой комнаты. Приходите и вы. Она не откажет. Это превратилось в ритуал. Женщина-елка сделала из своего извра-щения целое шоу. Мышиный цирк, где главный герой умирает. Он — грустный клоун. Аплодируйте ему перед распятием.
— Вы сегодня рано, — говорит женщина с кучей ножей. Опасные игрушки по всей квартире. Ее плечи утопают в перьях. Она строит из себя актрису. Подражает и притворяется. Похоже все играют тут ка-кие-то не свои роли. Все карты переме-шались. Фокусы не удаются.
Только толстоватый писатель с рых-лым лицом помнит кто он. К нему я и направляюсь.
Игра по известным с детства прави-лам:
— Добрый вечер. Шейные позвонки сгибаются и голова немного опускается. Губы застывают в статичном состоянии.
Он оборачивается и тоже улыбается.
— Приветствую! Искренне Вам рад.
Я знаю что он не врет.
— У меня есть к Вам вопрос.
— Конечно, задавайте.
В наших руках шампанское. Капли пу-зырятся у меня на языке. Прежде чем встретиться с Вандой я должна немного выпить.
— Вы не видели ее?
Он не совсем меня понял: Кого — ее?
— Женщину в длинном черном платье и с яркими губами?
— Хм… а можно подробнее? Детали — они всегда важны.
Не могу с ним не согласиться.
Я открываю широко рот и говорю: Бе-лая-белая кожа и темные глаза. Такое не может остаться незамеченным.
Серьезное выражение сходит с его лица. Он, кажется, понял меня. Глаза шутливо горят:
— У нее еще презентация книги сего-дня? И все знают что она яркая звездоч-ка?
Он берет меня за руку и подводит к зеркалу. На меня смотрят два огромных черных глаза.
Мои губы дрожат. Он не понял о ком я.
— Ванда! — кричу я. — Где она?

***
Мчась по коридору в плохом настрое-нии, не замечаешь ничего. Ни детских рисунков, ни пациентов, ни то, во что ты одета.
Сегодня среда — не тот день, в кото-рый я должна быть тут. Прием для меня закрыт. Я нарушила свой график и выбы-ла из привычной системы.
Сегодня мне говорят “приходите в другой раз”. Я почти получила нужную информацию, но медсестра позвала врача с собранными на затылке волосами и черными шпильками на ногах. Она скры-лась в палате. Никого не пускали.
Сидеть и ждать единственное, что мне оставалось. Я это и делала. Пила кофе, смотрела на рисунки, пыталась проник-нуться смыслом и улучшить настроение этими яркими красками.
Через какое-то время в коридоре по-явилась уставшая женщина. Я бросилась к ней.
— Как Ванда? Она жива? — первый во-прос.
Докторша смотрит на меня непонима-ющим взглядом. Очки делают ее глаза огромными. Они больше моих собствен-ных.
Она говорит, что обычно я прихожу к дедушке.
— Да, да, но сейчас меня интересует Ванда. Она выпала из моей машины.
В моих руках на этот раз нет роз, но я чувствую их запах.
— Мириам! Вы сказали ей?! — кричит санитарка.
Она продолжает истошно орать, будто это ей сейчас больно: Мириам! Лучше там — в коридоре! Я не хочу, чтобы она упала в обморок тут.
Теперь ничего не понимаю я.
— Где Ванда?
Докторша зла. Она берет меня за руку и куда-то тащит. Мимо проносятся кра-сочные картинки.
— Ну и бессердечная же Вы! Чувствую ее дыхание, запах, который исходит от халата. Он хвойный.
— Нет никакой Ванды. Есть только Ваш дед. И он несколько минут назад умер. И вообще мне надоели все эти игры в со-чувствие и добродетельность.
Она тащит меня в палату и вталкивает в дверь.
— Посмотрите и не приходите больше. С вами свихнуться можно!
Скорченные остатки моей любви — это то, что я вижу сейчас.


***
Несколько дней я сидела дома. Потом начала выходить. Все зеркала завешаны. Официально я ведь христианка. Демон, которого крестили в младенчестве.
Все это время я вела себя образцово. После похорон перестала писать и ходить на встречи. Заперлась и начала заказы-вать еду на дом.
Ночью мне приснился сон, где я стою посреди арены и дикие звери прыгают в горящий круг. Их шкуры загорались и они, очень быстро, превращались в пе-пел. Где грустные клоуны плачут в углу, а красивые гимнастки прыгают вниз и разбиваются.
Стоя посреди горящих животных и трупов гимнасток я сама была похожа на грустно клоуна. Отбросила обруч и за-плакала. Все зрители давно ушли. Горя-чие слезы падали и шипели, когда каса-лись арены. От нее шел пар.
— Ты уверенна что это конец? — про-звучало из зала.
Все прожекторы направлены на пла-чущую меня. Я в центре истории. Как и хотела. Вот только удовольствия я боль-ше не испытываю. Свет падает на меня. Он холодный и резкий. Почему-то крас-ный, такого цвета как свежая кровь. В его лучах пляшут крохотные пылинки. Фигура движется из зала. Она темная и безликая, я не могу понять, что ей нужно.
— Грешница. Думаешь, на этом исто-рия закончится? Ты похоронишь деда и станешь полноценной? — голос разносится по всему залу.
Чьи-то губы шепчут: нет, тут не будет простого конца. Не жди. Ты должна мне.
Она предстает передо мной во всей красе. Эта грациозная женщина в длин-ном черном платье до пола.
Встаю. Ярость — то, что я чувствую сейчас.
— Ты обещала что мы будем с ним вме-сте! — я кричу, — Говорила, что я найду его и буду рядом. Что застану его преж-ним!
Ты садишься на краешек арены, мимо нас пробегает последний горящий лев. Через секунду он уже пепел, рассыпав-шийся по лицу одной из мертвых гимна-сток.
Я знаю что в сумочке сигареты. Ты достаешь одну, вставляешь в мундштук и произносишь:
То есть ты готова продолжить, чтобы опять быть вместе с ним?

***
Я сижу на лестнице, заляпанной голу-бой краской. Рядом висит остывающий труп. Меня сейчас стошнит. Ванда толка-ет ногой ведро с тряпкой и я блюю.
— Еще один человек. У тебя дар уби-вать, девочка.
Вытираю рот рукой. Помада размазы-вается по белой блузке. Она прилипает к ткани и остается там. От меня пахнет же-лудочным соком и еще какой-то дрянью.
Мой ужасный рот произносит:
— Я хочу знать что ты делала после то-го, как бросила меня, мама.
Она кладет дымящуюся сигарету на ступеньку лестницы и тянет ко мне руки. Со стороны может показаться трогатель-ным. Отворачиваюсь и кричу: давай без этого!
Ее губы цвета запекшейся крови рас-тягиваются. Они будто вымазаны вишней.
— Это не важно. Я скажу тебе правду о тебе и мне. Хочешь? Но после этого ты уйдешь. Сотрешь себя как вирус, чтобы больше не портить жизнь другим.
Самоуничтожение — не то, о чем я мечтала. Уничтожить ценный носитель информации. Огромное количество книг записано в моей памяти, мне подарен дьявольский дар. Мир лишится еще одно-го грешника. Кому от этого станет хуже?
Поднимаю на нее густо накрашенные глаза. Они огромные и черные. Смотрят на нее в упор: Ты обещаешь?
Ванда заливается хохотом.
— Ну конечно!

***
Сидеть и ждать чудо-истории рядом с болтающимся на люстре трупом не так романтично, как может показаться. Я иду в ванную в поисках освежителя воздуха. Ты идешь со мной.
— Все в порядке, — говоришь ты.
Я отмахиваюсь: Подожди.
Закрываю нос ладонью и двигаюсь в темноте на ощупь. Захожу в дверь. Нащу-пываю выключатель. Передо мной белый унитаз и раковина. Я умываюсь, чтобы смыть остатки помады. Снимаю блузку и застирываю ее.
Ванда щелкает замком.
— Чтобы никто не помешал, — говорит она.
Я искренне не понимаю, кто нам мо-жет помешать. Сплевываю. Набираю в рот ополаскиватель и разжимаю губы. Синяя жидкость стекает по телу. Что-то остается в раковине.
Я смотрю прямо в зеркало и то, что вижу, пугает меня.
Нагибаюсь и забиваюсь в угол. За-крываю глаза руками, чтобы ничего этого не было.
— Все хорошо.
Ванда берет меня за руку своими бе-лыми пальцами и тянет к зеркалу. Я сижу все так же. Она нагибается и открывает мне глаза руками. Ее губы шепчут:
— Боюсь, детка, это может свести тебя с ума. То, что ты сейчас увидишь.
— Мне кажется, я уже давно сошла с ума.
Она не отвечает. Просто берет меня под мышки и поднимает. Обхватывает сзади и ведет к зеркалу.
— Открывай глаза, — шепчет она мне прямо в ухо.
Планета крутится и мир, в котором я живу, уже не станет лучше. Так чего мне еще бояться?
— Самый страшный вирус здесь ты.
Я открываю глаза и вижу свое отра-жение. Темные глаза с расплывшейся ту-шью на щеках и подбородке. Под лампой моя кожа смотрится как снег. Настоящий снег.
Оборачиваюсь. Ванда стоит у меня за спиной. Подходит ко мне и облокачивает-ся подбородком о плечо. Ее зад оттопы-рен, а волосы растрепаны. Губы все такие же яркие.
— Что ты видишь?
Внимательно всматриваюсь. Опять оборачиваюсь и смотрю в зеркало. Я по-вторяю это несколько раз.
Тебе надоело. Ты усаживаешься на краешек белоснежной ванной и брызга-ешь освежителем воздуха. Я чувствую за-пах сотни елок. Женщина зажигает сига-рету и затягивается.
— Отвечай, — говорит она, — что ты ви-дишь?
— Я не хочу верить в то что вижу, — это моя реплика.
Она улыбается и затягивается. Затя-гивается и выдыхает.
— Ты видишь только себя. Считаешь, что стоишь в центре и все на тебя смот-рят. Она выдыхает дым, эта Ванда.
— И ты права.
Молчу.
— Я — это то, что ты хочешь видеть. Ты воскресила меня и вдохнула жизнь в фантазию. Так ты поддерживаешь одну из важнейших иллюзий своей жизни.

***
Повара и официанты курят на улице. Я сижу между столами и злюсь. По полу разлит суп. Смотрю на остроносые туфли.
— Ты сама этого хотела. А теперь вы-полняй.
Процесс самоликвидирования не так прост как мне казалось. Если поблизости нет хорошего манипулятора. Все что меня держит — это обещание.
Я говорю: а что если я откажусь?
Ты играешь волосами и смотришь на меня сверху вниз.
Люди придумывают мир и живут в нем. Чтобы оправдать свои надежды и существование. Реальность — всего лишь отражение нас самих. Она такая, какой мы ее представляем ее. В голове. Если тормоза спущены, видим то, что хотим видеть.
— Тогда я сведу тебя с ума. Сделаю то, что ты делала с другими.
Злость — это то, что я чувствую в дан-ный момент своей придуманной жизни. Я могла бы все исправить и уничтожить те-бя или заменить твой образа ликом отца моего отца. Но — ты слишком давно си-дишь в прописанной до мелочей програм-ме. Мозг частично стерт вирусом и лучше уже не будет.
Мои засохшие губы разлепляются:
— У меня есть шанс забыть все это?
Я просто хочу удостовериться. В мире, где уже давно нет хорошего конца, все постоянно идет не так как хочется. Но может в этот раз меня услышат?
Ты стоишь прямо передо мной. Вижу только складки твоего платья. Приходит-ся подняться и сесть.
— Давай руку, — говоришь ты.
Я хватаюсь за нее и тяну на себя. Не получается. Со мной играет мое же под-сознание. Встаю и усаживаюсь на крае-шек стола.
— Так что насчет шанса?
Женщина с черными бровями качает головой. Дама с белой как у мертвеца кожей даже не улыбается. Так она серь-езна.
— Хорошо, — выдавливаю из себя, — но я хочу узнать, что в этих письмах. Дай взглянуть на то, что он писал.
Кажется, что плита загорается. Кто-то оставил что-то в печи. Кажется или есть на самом деле? Не знаю… В моем случае сложно увидеть что-то настоящее.
Ты достаешь письма из сумочки и за-читываешь:
«Только за одно прошу простить. За то, что делал тебе больно. Ты — моя ма-ленькая муза и я не мог не обладать то-бой. Жадность мужчины вполне есте-ственна, если он любит кого-то. Просто мне нравился мир, в котором я жил.
Писатели умеют расширять границы дозволенного. Познания некоторых из них так велики, что они не могут отли-чить «плохого» от «хорошего». Это все знания и их противоречивость. Истины нет, мы все сами придумали и наклеили ярлыки. Тут не осталось почти ничего живого. Я знаю, что дерево вырабатывает кислород, что под его корой ползают жу-ки и сжирают его изнутри. Мне известно, что личинки греются на его листьях… И я не могу смотреть на него как просто на дерево и любоваться. Я уже давно забыл, что это такое — быть глупым.»
Ты достаешь листок с другим почер-ком и громко читаешь:
«Я рад, что ты пришла в мою жизнь. Ворвалась и пыталась сделать все, чтобы я чувствовал себя счастливым. Спасибо».
Наивность. Горячие слезы падают на пол и шипят. Около моих ног огонь. Око-ло меня бардовые туфли и они плавятся. Твои руки покрываются волдырями. Они лопаются и на меня брызгает желтый гной с кровью. Кто-то подходит и тянет меня за руку. Не сопротивляюсь.

***
Воздух — то, чего не хватало. Дышать, когда комната наполняется дымом не так легко. Планета вертится, а я стою посе-редине кухни и просто пытаюсь вдохнуть воздух.
Твое обожжённое лицо и мои опален-ные волосы. Их кончики похожи на плав-леную пластмассу. Открытки из детства.
Смышленая девчушка в пышной юбочке сидит на паркете и улыбается. На ней мягкие гольфики и белоснежная ма-ечка. Кто-то громко кричит ее имя и она оборачивается. В руке зажата пластмас-совая игрушка наполовину расплавлен-ная. В этой маленькой ручонке. Перед девочкой свечка. Пол в каплях жидкой пластмассы. Дьяволенок сидит и улыбает-ся.
— Все в порядке, — кричат мне в ухо. Оно сильно обожено. Его края похожи на угольки. Но я все слышу. Глаза слипшие-ся и красные. Одежда местами отсутству-ет.
Чей-то рот приближается и говорит: Ты просто стояла и не шевелились. Если бы не я… — добавляет голос.
Похоже, кто-то хочет чувствовать се-бя героем.
Выплевываю то, что у меня во рту. Это, кажется, обрывок тряпки.
— Почему он тут? — говорю я.
Кто-то нагибается и орет: Что?
— Я имею в виду что у меня во рту де-лает кусок ткани? — мои глаза не такие большие как обычно. Они слиплись и напоминают щелочки.
Рядом копошатся люди. Нос не по-страдал. Он немного черный, но кожа це-ла. Я чувствую запах кислого молока и несвежей петрушки.
Между деревом и пожарной машиной стоишь ты и шепчешь. Губы цвета запек-шейся крови двигаются. Я слышу твои слова, хоть слышать с такого расстояния физически не могу.
— Я не закончила, — говоришь ты.
И тут что-то происходит. До меня до-носится запах роз. Мои глаза закрыты.
Кто-то подходит и берет меня за руку. Он говорит: все хорошо. Ты будешь жить.
К женщине в черном платье подходит фигура. Она появилась из неоткуда.
Все пожарники куда-то исчезли, зева-ки отвернулись. Все увлечены зрелищем. Как люди в цирке. Своими щелками-глазами я вижу только спины.
У силуэта что-то зажато в руке. Ка-жется, это веревка. Глаза слипаются. Не хочу видеть реальность такой какая она есть. Яблоки давно сгнили. От них оста-лись трупы червей и пепел. Больше никто не прыгнет в горящий обруч.
Делаю усилие и вижу картинку из детства. Женщина. Я могу разглядеть ее лицо. Губы освещенным пожаром. Без-вольно болтающиеся ноги. Открытые гла-за.
Я окончательно запуталась.
— Теперь я тут, — ты держишь мои руки и пытаешься сказать что-то еще. Не по-нимаю. В мире, где все перемешалось, мне сложно.
— Доктор Мириам, ей уже лучше?
Этот голос заставил меня очнуться.
Передо мной стоял Виктор. Молодой и вспотевший. Растрепанный и взволнован-ный.
— Что это было, говорю я? Где Ванда? Она теперь умерла?
Ты вздыхаешь и с жалостью смотришь на меня.
Мусорные души способны на многое. Из огрызков они пытаются воссоздать це-лое. Если частей не хватает, обращаются к музе. У каждого она своя.
Кто-то запирается в темноте и держит морду собаки, кто-то режет мышей… В поисках вдохновения. У моей капризной музы огромные глаза и угольные брови. Яркие бардовые губы делают ее запоми-нающейся.
Только полностью поверив в историю, которую пишешь можешь создать шедевр.
Все начинается с мелочей. Чтобы вжиться в образ, примерить его на себя, можно купить помаду нужного оттенка. Попросить своего молодого человека для правдоподобности вырывать страницы из книг и приносить тебе, писать письма и отдавать чужому брошенному деду, кото-рого ты навещаешь. Чтобы описать исто-рию нужно поверить что все происходит на самом деле. Ты начинаешь придумы-вать родственников и ходить к ним в больницу. Идешь в магазин за туфлями и делаешь петлю. Удивляешься реакции своего мужчины, когда выдаешь невин-ные желания. Закрываешь глаза и пред-ставляешь что он это не он, что ты это не ты.
Главное, когда допишешь историю суметь вернуться назад.
Твоя рука гладит мою. Ты говоришь:
— Все началось с картинки, которую ты увидела в книжном магазине. Пове-шенная женщина. Ты принесла ее домой и начала придумывать. Она стала источ-ником вдохновения.
В сознании всплывают образы, где я сижу на скамейке и разговариваю сама с собой. Сны с мертвыми гимнастками и тиграми. Информация от Виктора о поки-нутых стариках, которым тоже хочется быть нужными. Доктор, который подыг-рывает мне. Все напоминает заговор. Неужели я так сильно поверила, что пе-рестала понимать, где я нахожусь?
— Но, я видела Ванду на кухне…
Перебиваешь: да, видела. Также как и в парке, и в гостях у друзей, и у нас дома. Очнись уже! Мы проведем презен-тацию твоей книги еще раз и забудем об этой истории.
И тут я понимаю, что сама устроила пожар, что человек, который умер в больнице не мой дед, что все эти убий-ства и повешенные — выдумка.
— Ты поправишься. Все будет теперь хорошо. Я выкинул из дома все эти пред-меты, что ты притащила, — стоишь и смот-ришь в окно. В оттопыренном кармане пачка сигарет. Губы блестят, будто ты специально их красишь. Белое лицо сли-вается со стенами. Рядом со мной лежит старушка и что-то бормочет. У нее нет шансов, а я, быть может, выкарабкаюсь. В комнате сильно пахнет розами.