|
Пёс умирал долго. С самого заката. Его тело покрывали многочисленные кровоточащие укусы, облезлая выцветшая шерсть уже не выглядела привычно-грязно-свалявшейся. Она была слипшейся в крупные космы насыщенно-багровых тонов. Остатки угасающего сознания ещё позволяли ему узнавать собравшуюся вокруг свору таких же бродячих псов. Его свору, за которую он драл других собак, забредших на их территорию. И которая драла за него. Свои! Однако боль перекрывала всё. И пёс бился в последней своей истерике, неуклюже дрыгая лапами, бессильно клацая полустёртыми клыками. Временами он подранивал кого-то из тех, кто подходил к нему слишком близко в тщетных попытках зализать глубокие раны. Он не хотел, искренне не хотел причинять им боль! Однако собственная боль пересиливала, его корчило от этой боли, а каждое новое движение причиняло ещё больше боли, зубы и когти вновь и вновь рассекали воздух вокруг. Сначала он выл от этих адских ощущений, потом тихонько скулил. Позже перестал даже скулить. И почти перестал метаться. Но свора больше не приближалась к нему. Не уходила, стояла поблизости, но и не приближалась. К рассвету пёс умер.
|