Хриплый голос тонет в телефонной трубке так же, как я — в бутылке виски на этом конце провода.

— Слушай… ты только не бросай трубку, ладно. Ты дослушай. Я тебя не прошу, понимаешь, я умоляю блин уже, ты только дослушай меня…

Вяло отмечаю, что сквозь окна — лишенные занавесок уже пару дней как, да только ноги почему-то все не дойдут до прачечной, — сквозь окна вся комната будто нелепый захламленный аквариум с усталой пираньей-параноиком посередине.

Пираньей, валяющейся на сто лет неприбранной кровати, в уже откровенно вонючих простынях, под каким-то мерзкого горчичного цвета одеялом. В подпалинах.

Китайская лапша в пластиковом стакане третьи сутки гниет в двух шагах от постели. На полу. Среди подсохших пятен непонятного происхождения и скукоженных банановых шкурок.

— Ты тут?

Киваю в трубку. Полсекунды спустя спохватываюсь и тупо выдыхаю бессмысленно «ага». Я не здесь. Я вообще не знаю, что это такое. И кто, собственно, тут я.

— Короче. Только не смейся. Я тебя очень прошу — не смейся…

Полгода назад ему бы и в голову не пришло говорить такое. Он бы и подумать не мог, что я способен над ним смеяться. Полгода назад все было всерьез. Все вены натянуты. Все струны порваны. Все в кровь и в клочья, и даже Ян Кертис удавился бы второй раз от зависти, как у нас тут все по-настоящему.

Теперь сложно понять, чем наша жизнь отличается от самых дрянных выпусков шоу Бенни Хилла.

— В общем… Ну в общем у меня в комнате кто-то есть.

Экие новости. Неужто его гости в кои-то веки оказались еще более незнакомыми, чем совершенно.

— Я серьезно говорю. Там кто-то есть. То есть…. Я его не звал, понимаешь. Там кто-то стоит в углу.

Я зеваю. Поудобнее взбиваю уже ставшую квадратной подушку. Автоматически переворачиваю ее холодной стороной вверх. Укладываюсь. Прижимаюсь щекой к наволочке.

И почему-то по-прежнему держу у уха телефонную трубку. Хотя запястье, обмотанное проводом, уже начинает затекать и неметь.

— В общем, там какой-то мужик. И у него на руках моя кошка.

Я зеваю. Зеваю. Зеваю.

Надеясь, что он слышит, несмотря на то, что рот я рефлекторно прикрыл рукой. Все равно надеясь — я хочу спать, мне плохо, я устал, и я не хочу говорить с призраками из своего прошлого.

— Что мне делать, а. Что мне делать. Это же моя кошка.

Я слыхал, когда его кошка рожала, он отменил концерт.

Когда я три дня блевал кровью и умолял хотя бы «скорую» вызвать, он ушел как будто в аптеку. Просто смылся куда-то — и не вернулся уже. Его посадили тогда.

— Что мне черт подери делать. Не молчи. Почему ты всегда молчишь? Каждый раз, когда я прошу у тебя не помощи, а просто хоть слова — ты молчишь… Черт тебя подери!

Я зеваю. Я надеюсь, он бросит трубку. Я надеюсь, он поймет, как я устал и оставит меня в покое. Я надеюсь, он больше никогда мне не позвонит.

Я зеваю. И я надеюсь, что все это мне снится.

— Знаешь, по-моему, он мне кажется. Он не настоящий. Он какой-то… не будет реальный человек стоять в чужом углу, понимаешь? Понимаешь ты или нет?!

Он орет на меня. В телефонную трубку. Я даже вижу, отчетливо вижу, как капельки слюны из его рта разлетаются в стороны и парочка оседает на красный пластик телефона — у него все еще тот старый телефон.

Красный. С диском, не кнопками.

Он всегда бесился, когда хотел заказать на дом пиццу. С тех пор, как там повсюду автоответчики, такое счастье ему недоступно — никаких премудростей вроде тонового набора ему не осилить.

Дисковый телефон в мире кнопочных монстров толщиной с почтовую марку.

Я не знаю, кто от нас отстал от жизни.

Я вижу, отчетливо вижу капельки его слюны на красном пластике и ногти, царапающие обои.

Он всегда записывал на обоях, кто и когда звонил. И никогда не мог отыскать нужную запись.

— Короче, я не знаю, что делать.

Это он уже говорил. Он столько раз это говорил.

Я зеваю. Еложу щекой по подушке. Наволочка уже успела нагреться. Снова переворачиваю.

А вот остывать другая сторона еще не начинала даже.

Черт возьми.

Глоток Джонни Уокера не возвращает меня к жизни.

— У меня галлюцинации.

Я ковыряю ногтем присохшую к обивке дивана жвачку. В упор не помню, чтоб употреблял жвачку.

Палец пахнет мятой. Свежая, черт подери.

— У меня, мать твою, галлюцинации, чувак. Я неописуемо счастлив. Может, хоть что вякнешь в мою сторону?

Я все еще задумчиво нюхаю собственный палец.

Я все еще думаю о том, что у меня галлюцинации последние лет пять. И он — самая навязчивая из них.

— Чтоб я еще хоть раз…

— Ткни его палкой.

Я не узнаю собственный голос, и от этого становится так смешно, что приходится зажать себе рот ладонью, чтобы не расхохотаться в трубку.

— Чего? — ошарашено переспрашивает он.

Я вижу, отчетливо вижу, как его брови дурацким домиком ползут вверх по лбу. Мне всегда казалось, что его брови — самостоятельный разумный организм. Ну или, может, он украл их из диснеевского мультика.

Как и свои глаза. Я такие видел только у робота-уборщика в том мультике. Когда он на звезды смотрел.

— Ткни его палкой.

Он переводит дыхание и осторожно интересуется:

— А если у меня нет палки?

Я не выдерживаю и начинаю хохотать в голос, катаясь по постели и напрочь запутываясь в проводах. Ровно до тех пор, пока не утыкаюсь носом в затасканную вонючую черно-белую арафатку — его арафатку — и не прихожу чуток в себя.

— Короче, ткни в него чем-нибудь. А лучше приезжай ко мне.

Я чувствую облегчение по ту сторону проводов.

И добиваю его прицельно.

— И забери наконец свои вещи. Тут дышать нечем.

Он вешает трубку.

Я понимаю это минут через десять. Когда короткие гудки заменяет полный обрыв связи.

Тут только до меня доходит, что больше никто не дышит мне в ухо.

По радио тихим голосом худосочный парень из английской провинции напевает какие-то свои слова на чуток переделанную мелодию Ave Maria.

Мы со стариком Шубертом смеемся.

За окном начинается дурацкая зимняя ночь. У меня мерзнут пальцы ног. У меня мерзнут плечи.

Я набрасываю на плечи его вонючую арафатку, в клетках которой — последние пять лет нашей жизни.

Пятна крови. Капли шампанского. Крошки героина. Чьи-то духи.

Прожженные сигаретами клочки.

Их все больше и больше.

С тех пор, как моя квартира сгорела, я больше не курю в постели.

Прежде чем окончательно заснуть, я все-таки смотрю в тот угол у шкафа.

Мужчина с челкой, закрывающей половину лица, все еще стоит там.

На его кожаной куртке не хватает пары пуговиц.

Кошка у него на руках довольно жмурится и даже, кажется, урчит. Никогда не видел эту заразу такой спокойной.

— Спокойной ночи, доктор, — говорю я, уже засыпая.